1

РАЗМИНКА ПЕРЕД СТАРТОМ

НОЧЬЮ

— Дорогая, третий лишний,

Тень качнулась за окном?

— Успокойся, это вишня,

Вишня в окна бьет крылом.

— Дорогая, кашель мужа

И тяжелые шаги?

— Успокойся, муж на службе,

Он не носит сапоги.

— Дорогая, кто-то дверью

Скрипнул, я разут, раздет?

— Успокойся, это ветром,

Тихим ветром куст задет.

НАЛЕДИ

—Господи, какая ты красивая!

Крикнул он, когда —

последний штрих –

Соскользнули с бедер плавки синие,

И ногой отбросила я их.

Бережно ласкал он и запальчиво,

От восторга плача и крича,

А луна заглядывала вкрадчиво

Мне в глаза из-за его плеча.

—Хороши, — шептал он,

обессилевши.

—До чего же, право, хороши,

Эти наши русские обмылыши, —

Ветреные бабы-голыши.

Может, я немного опрометчива:

Двадцать мне, ему —

за пятьдесят.

Ну, а муж вернется поздно вечером,

И глаза у мужа колесят.

—Мы такие,— я ему ответила.

—Мы такие, как нас не суди.

Женщина я, в общем-то

не ветреная,

Если бы не наледи в груди.

***

По утрам в вечерней школе

Заниматься будет лень.

Я с утра стихами болен,

А болезнь на целый день.

Математика, конечно,

Философии сестра,

Но швырять ракеты в вечность,

Это значит в никуда.

Мне бы женщину поярче,

Чтобы с перчиком была,

Чтобы знал, за что ишачу,

Закусивши удила.

Чтобы тело мое пело

От груди ее литой,

И строка в стихе звенела

Даже после запятой.

***

Одурачил бабу Боря,

Дядя Боря великан.

Утопилась бы от горя,

Да не полным был стакан.

На диван ко мне присела,

Стала слезы вытирать.

Дядя Боря сделал дело,

Мне объедки подбирать.

Приюти, — она просила.

Папа с мамой не поймут.

Состраданье я осилил,

Огорошен был, но мудр.

Юбкой бледно-голубою

Увлекала на беду.

Заявила: За тобою

Хоть на каторгу пойду?

Накормил ее обедом,

Уложил в свою постель.

И она за мною следом

Не отправилась в метель.

***

С шоферюги взятки гладки:

На войне, как на войне.

Дали волю психопатке,

Упражняется на мне.

Под тулупом у вахтерши

На нетопленой печи

Суетиться надо больше —

Отрабатывать харчи.

Я не белая ворона,

Не тупая борона,

Доведу ее до стона,

Все другое сторона.

Утром муж от любопытства

Аж подпрыгивает весь,

Но делиться нет мне смысла,

Если в чем-то он и есть

На жену его красотку

Я при муже не гляжу.

Заливаю в глотку водку

Мужику и ухожу.

Баба строит мужу глазки,

Дескать, страшно голодна,

Мужику же не до ласки,

Если ласки без вина.

Он бежит за мною следом.

Слушай, парень, говорит,

Ты со мною пообедай,

Голова с утра болит?

У меня трояк на ужин,

И дорога далека,

Но обманутому мужу

Мне не жалко трояка.

Знаю, вечером по горло

Буду сыт и лаской пьян.

А мужик шагает гордо

За бутылкой в ресторан.

***

Дачный домик на Пивани.

Куст герани на окне.

Тетя Маня на диване

С рюмкой хереса в руке.

Грани рюмки не поранят

Пальцы в пятнах от вина.

Проливает херес Маня,

До того она пьяна.

По стеклу елозит муха.

Тянет мятой от окна.

Никакая не старуха

И не блядь наверняка.

Просто, выпить захотела

С подходящим мужиком,

Потому как столько тела

Не удержишь под замком.

***

Согласился подвезти.

Села. Закурила.

Дымом, господи прости,

Легкие забила.

Опустить хочу стекло.

—Что ты! — возопила.

—Просквозишь, даже легко,

Сразу мне могила.

Не хухры-мухры махра.

Я ведь не курящий.

Не позавтракав с утра,

Не сыграть бы в ящик.

Бабе весело. Бубнит

Песенку блатную.

—Я из зоны, — говорит.

—Хочешь, припаркую?

Я советов не люблю.

Все это бравада.

Я и сам остановлю

Грузовик где надо.

Крутит пальцем у виска

Женщина из зоны.

—Не мужик ты, а тоска, —

Заявляет злобно.

—Восемь лет без мужика,

Восемь лет не поле,

А мошонка в два горшка

Снилась мне в неволе...

Я в ту пору молод был,

Боязлив к тому же.

Я жену свою любил.

Был примерным мужем.

Умоляла: — Одолжи,

Я свихнусь, похоже.

Окружают миражи

С мужиком на ложе?

Юбку сбросила, сняла

Кофту продувную.

Расчехлялась до гола

Так тянуло к ...

Я уехал. Почему?

Не скажу... не знаю...

Поступил не по уму,

А теперь страдаю.

Вижу домики села,

Чуть глаза закрою...

Не идут на ум дела,

С думою такою.

Как бы нежно обняла,

Как бы целовала…

Ах, какой она была!

А какой бы стала!

ВДОВА

Строил в Амурск дорогу.

Мне говорила жена:

—Станет дорогой к богу

Худая твоя спина.

Горбатый, кому ты нужен:

—Видимо, никому, —

Но прошлое не тужит

По будущему своему.

Будущее аморфно.

Будущее темно.

В будущее дороги

Прошлому не дано.

Женщина на ступеньке

Рычащего грузовика,

Зовет в свою деревеньку

Бывшего моряка.

Дорога под крышей леса

Из веток и рыжих мхов

Не менее интересна

Чем чтенье чужих стихов.

У женщины на ресницы

Накатывается слеза.

Стихи разрушают границы,

Добро отделив от зла.

Над дорогою крыша, выше

Крыши лишь облака.

Олень на дорогу вышел.

Рогами чешет бока.

Остановил машину.

Женщина, наклонясь,

Вынимает пушинку

Попавшую мне в глаз.

Грудью к плечу прижалась,

Пальцем коснулась губ,

События опережая,

Не был я с нею груб.

Приплясывал от восторга

Дождик на спинах луж.

Была она недотрогой:

А вдруг, мол, узнает муж?

Станет в лесу рогами

Почесывать себе бока?

И я погасил пламя

Вспыхнувшего огонька? —

Я ждал от судьбы подарка.

Не получил. Ну, что ж!.. —

От нежности я заплакал,

А это, как в спину нож.

—Хороший ты мой, нежный, —

Шептала она, рукой

Срывая с меня одежды...

—Откуда родной такой? —

Была она одинокой.

Соломенная вдова,

Утром с сынишкой Вовкой

Любила колоть дрова.

Щепки хватались цепко

За вязаный свитерок,

Вовкин взгляд из-под кепки

Был не по-детски строг.

Мне семилетний мальчик

На ухо прошептал:

— Мама ночами плачет,

А я еще очень мал,

Чтобы ее обидчику

Трепку задать в хлеву..,

От слабости этой личной

Я по ночам реву. —

Вкусный кулеш Варвара

Варит с утра, а я

Чувствую себя варваром,

Бросившим якоря .

В бухте довольно сносной,

Но все-таки не такой

В которой Вовка подросток

Со мной обретет покой.

Здесь опьяняет воздух.

И, время не тратя зря,

Варя цепляет розы

На брошенные якоря.

Нежности такой и страсти

Я не найду с другой,

Но свет ее страсть не застит

Радугою дугой.

Вовка чувствует это.

Вовка мне говорит:

-Пусть моя мама летом

В городе погостит.

Ты без семьи, правда?

Никто еще так, учти

Маму мою не радовал.

Как радуешь маму ты.

—Значит у мамы?.. — этого

Вовке я не сказал.

О том, что баба она ветреная

Я от других узнал.

Бабы в селе судачили:

“С Мишкой переспала.

На Ивана ишачила

Покуда не прогнала...”

Я бы Варваре ручкой

Сделал уже давно,

Если бы с этой сучкой

Не был я заодно.

Ей нужен был уж в постели,

Нужна была мне змея.

Укусы ее на теле

Все еще помню я.

Чтоб по ночам не плакать,

А утром сиять и петь,

Ей нужно в любовной драке

Победить или умереть.

—Господи ты мой боже, —

Кричала она в бреду.

—Давай я тебе по коже

Бритвою проведу?

Рви мою грудь зубами,

Плоть мою потроши.

Слава богу, из бани

Вынес я все ножи.

Все топоры и пилы.

Чтобы ни дай нам бог,

Кровью не окропили

Мы болевой порог.

Когда же командировка

Моя подошла к концу,

С грустью сказал мне Вовка,

Как другу, а не отцу:

—Ты, я знаю, уедешь.

Ты мировой мужик,

Но мать за тобою следом

С криком не побежит.

Ей нужен мужик на ужин,

Чтоб к завтраку, разведясь,

Бегать к чужому мужу,

Напрашиваясь на связь.

И все же она всплакнула,

Целуя меня и злясь,

Что с неким Иваном Шкулиным

Не вышла в тот день на связь.

Я даже не стал вопросом

Отвечать на ее вопрос:

На предстоящую осень

Имею ли свой прогноз? —

Прогноз был неутешительным.

Я Варе сказал: — Прости,

Пока мы были сожителями,

Я думал, что я в пути.

Теперь отдохнуть от встряски

Обоим нам предстоит.

Мне будет не хватать твоей ласки,

Как вспомню так прознобит.

—Мне тоже, — она сказала.

—Любовник ты мировой,

Но я и получше знала.

Со мной это не впервой.

Прощай. — Я пожал ей руху,

Подумав: “Прощай пока,

Подобную потаскуху

Не встречу, наверняка.*

ДЫРКА

Угораю от озноба,

Прячу руки в рукава.

Ты не женщина, ты сдоба,

Ты по-своему права.

Я мужик не той огранки

И осанкою не тот.

Сдобным бабам снятся танки,

Танк не думает, он — прет.

Ты хотела, чтоб звенела,

Пела тонкая спина.

Извини, такое дело —

Рюмка выпита до дна.

Припозднился твой вихлястый,

Крутит ус на бигуди,

Дело, начатое страстью,

Он доделает, иди.

Не цепляйся, дебоширка,

Не ищи губами ус.

Я на все,

к чему привыкла

Твоя дырка, не гожусь.

И душа моя помягче

И отсутствуют усы...

Что ты делаешь,

чудачка?

Милая, не откуси!

ПЕРВЫЙ ЗАБЕГ

РИТА

Позвонила Рита,

Помню, как сейчас:

— Я тоской убита,

Думаю о вас.

Прочитала ваши

Книги о любви,

Думаю — вы даже

Мне бы помогли.

Муж мой на манеже

Строит витражи.

Он меня манежит,

Бережет во лжи.

Я не испытала

Сексуальных чувств,

Я оголодала

От его искусств.

Загляните, Саша,

Я уже не раз

Над поэмой вашей

Думала о вас.

Я вам очень верю.

Приходите в три.

Скажете за дверью:

Рита ,отопри.

Я не возражаю.

Захожу в трамвай.

К дому подъезжаю:

— Рита, открывай!

Щелкнула щеколда,

Распахнулась дверь.

Женщина выходит —

Ласковый мой зверь.

Волосы — две бури,

Очи — две луны.

От прилива дури

Вспучились штаны.

Что ж ты меня, Рита,

Раньше не звала.

Не гляди сердито,

Я ведь не со зла.

Женщина с такими

Данными должна

Милых и немилых

Резать без ножа.

Рита хохотнула.

Баба ё-моё.

Брюки расстегнула,

Тронула моё.

— Добрая колбаска…

Комплименту рад.

Утверждаю властно:

— Это сервелат.

Если попадется

Баба в оборот,

Этот не загнется

И не оплюёт.

Хохотнула Рита.

Тронула бандита.

Я, присев на стул,

С Риты деловито

Трусики стянул.

Растопырив ноги,

Села наугад,

В золотой берлоге

Скрыла сервелат.

Никуда не деться,

Разве улететь?

Ах, как бьется сердце,

Прямо — обалдеть.

Стул не развалился,

Я не оплошал.

Трижды разрядился

И… не возражал.

Сколько раз визжала

Рита, не скажу.

Все начну сначала,

Если угожу.

ГОЛУБИКА

Я голубикою лесною

По горло сыт. Я говорю.

—Присядем, — говорю, — на хвою?

—Иначе, — говорю, — сгорю».

Она лукавит. Топчет бойко

Ногой смолистый сухостой

И говорит: «Коли не колко,

Давай присядем, дорогой»

К губам губами припадаю,

Беру рукой под локоток.

—Какой ты скорый,—заявляет.

—Давай-ка спустимся в поток?»

Кричу: «Там холодно!»

Смеется:

«Не забрюхатеть бы, дружок...»

Она в потоке отдается,

Слегка слюнявя мой рожок.

Ах, голубика! Что за прелесть!

А горы эти! А поток!

На что-то я еще надеюсь,

Шлифуя маленький лоток.

Не зазвенит струна, не дрогнет.

В потоке Таня холодна,

От возбужденья даже корни

Деревьев вылезли со дна.

Влажны огромные их члены

И несгибаемы они,

На членах набухают вены,

А Таня шепчет: — Не тяни...

Берет, ладошкой нежно гладит,

Задорно лижет языком,

А член взрывается и гадит.

По животу ее — плевком.

Смеется Таня, ей игрушка

Пришлась по вкусу,

пусть не сушка

И не мороженное, все ж

Для Тани пестик мой хорош.

Я задыхаюсь от щедрот

Ее блистательного тела.

Она не та, и я — не тот,

В потоке плоть оледенела.

Бежит по мари голышом,

Мелькают розовые пятки.

И как же Таня хорошо

После любви играет в прятки!

По голубичнику бегу.

Взлетая, хлопает по ляжкам,

Моя ущербная какашка,

Но я взбодрить ее могу.

Она заметила, она

Уже не так ретиво скачет,

Восторга детского не прячет,

Звенит, как тонкая струна.

Колготки натянула: «Н-на!» —

Воскликнула, упав на хвою.

Как океанская волна,

Ходила Таня подо мною.

Аж дух захватывает, аж

Вопль вырывается из глотки.

Подставив тело под массаж,

Дырявлю женщине колготки.

Поток по пяткам шебаршит.

В камнях шушукается пена.

Лапшу мне на уши в глуши

Она цепляет вдохновенно:

—Я первый раз, я... цел... —

— Да. Да, —

Ты целина, — шепчу я страстно.

Колготки рвутся без труда.

О, Таня, как же ты прекрасна!

—С тобой я девушкой была.

Я де... я дев...ты понимаешь? —

Куски колготок унесла

Вода, теперь их не поймаешь.

За ускользающую нить

Любви цепляюсь неумело,

И начинаю обалдело

По голубичнику блудить.

ПОТРЯСЕНИЕ

1

Позвонила поздно ночью.

Заявила: «Ты — один,

Пригласи и ты закончишь

Эту ночь, как господин.

Я стройна, зеленоглаза,

Сексуальна... час любви,

Если ты проказник,

в праздник

Превращу, лишь позови?

У меня трехлетний опыт.

Плата — триста, но зато,

Не найдешь приличней попы

В Комсомольском шапито».

От такой рекламы сами

Понимаете — тоска.

Попа сладкая у дамы —

Это клад для мужика.

Молода, зеленоглаза,

Не лишенная огня...

От такой рекламы разум

Помутился у меня.

Говорю: — Не будь занудой,

Потрудись на стороне,

Ну, а я пока, паскуду,

Свою душу слушать буду,

Что она подскажет мне?

Хорошо ли отоваришь

Ты меня за триста рэ?

Если мой твоей товарищ,

Пусть попляшет в конуре.

А пока я мял перину,

Разглагольствовал пока,

Длинноногая Марина

Подцепила мужика.

Я лежал в чужой постели

Одинокий и пустой.

Бог Марине не отмерит,

Не заплатит за простой.

Может, юноше за триста

Рэ Марина отдалась,

Может, старого нудиста

Провоцирует на связь?

Я ее не осуждаю,

Но душа моя болит:

За гроши такую кралю

Оприходовал бандит.

Ржет, как старая скотина,

Разряжая пистолет...

Извини меня, Марина,

За словесный этот бред.

2

Я уехал. Было дело.

И жена была и дочь.

Но душа моя болела,

Вспоминая эту ночь.

«Молода, зеленоглаза...»

Гляну женщине в глаза

И заходит ум за разум,

Душу трогает слеза.

Понимаю, дал я маху,

Что Марину упустил,

Огорчил ночную птаху,

Страсть с моралью не срастил.

Улыбался каждой встречной

За зеленые глаза,

Закипала каждый вечер

На глазах моих слеза.

— Вот твоя ночная птаха... —

Мне сказали год спустя.

По проспекту шла рубаха,

Вихри снежные крутя.

Что по мне — худа немного,

И не так уж... но душа

Захлебнулась от восторга:

«Боже, как же хороша!»

Подошел: — Привет, Марина?

Ты просила позвонить...

Год назад... Такую мину

Я не мог вообразить:

На ухмылку не похоже,

До улыбки далеко.

Аж мороз прошел по коже

И покрылось мелкой дрожью

Сердца хрупкое стекло.

— Не лепись ко мне под мухой,

Что ты маешься, как муж.

Я зашуханая шлюха

И заразная к тому ж.

Не от взора глаз зеленых

Перехватывает дух.

Все мы выходцы из зоны

От девчонок до старух.

—Извини меня, Марина,

Я же не из прилипал,

В ночь, когда ты позвонила

Я в объятья не упал.

Не купил любовь — с моралью

Неувязочка была.

Но тебя я не оставлю,

Закусившей удила.

Я хотел любви высокой

С женщиной зеленоокой,

Рыжеватой, стройной, той,

Страсть которой брызжет соком

У эпохи под пятой...

Посмотрела с интересом:

Не повеса ли? Прогрессом

Я назвал бы этот взгляд.

Этот взгляд с полтонны весом,

Брошен был не наугад.

В нем надеждой и не пахло,

Но какой-то интерес

Проявляла эта птаха,

Жизнью загнанная в лес.

Говорю напропалую:

—Я отвечу за грехи,

Загружу тебя больную,

В обновленные стихи

О моей любви-напасти,

О взрыхлившей душу страсти,

От твоих небесных чар,

Раздувающих пожар...

Обложила диким матом.

И, сапожками стуча,

Потянулась к азиатам,

Что-то резкое крича.

За шашлык и кружку пива

Распахнулась донага.

До чего ж была красива

Её стройная нога.

Грудь прелестна...

Боже правый,

За какой такою славой

Я гонюсь, слагая стих

О изгнанницах твоих?

От каприза до стриптиза

Только шаг. Нужна ли виза,

Чтоб поверить в доброту,

Утверждая всею жизнью

Эту истину и ту?

Длинноногая Марина,

Ты была среди людей

И шикарною периной

И Мариной-балериной,

Величайшей из блядей.

Я к тебе не прикоснулся

Даже пальцем, но душа,

Содрогается от чувства:

«До чего же хороша!»

Пусть балдеют азиаты,

Им понятен твой язык,

Заковыристые маты,

С помпой съеденный балык.

Ты была не просто вехой

В жизни тела и души.

Не потехой, а помехой

Ты живешь в моей глуши.

Позвонила поздно ночью,

Прочитав мои стихи...

Позвонила, между прочим,

Не с желаньем опорочить,

Окунуть в свои грехи.

Просто тело не хотело,

А точнее — в той поре

В кошельке

на это дело

Не хватало триста рэ...

ЖЕНАЧЕКИСТА

Приятель мой, сотрудник КГБ,

В годы застоя говорил мне как-то:

Уж лучше ты предстанешь перед фактом,

Чем будешь предоставлен сам себе.

Я юношу прекрасно понимал.

Он призван был для строгого надзора

За теми, кто его не понимал,

Кого оберегал он от позора.

Он неприлично был самолюбив,

И предан делу Ленина безмерно,

Но женщина, которую любил,

Не оценила в муже супермена.

Мечтательная, добрая душа,

Не получив от мужа утешенья,

Она себе любовника нашла,

Киноартиста местного значенья.

Он был высок, изысканно учтив.

Ну и красив, конечно. Так красив,

Что все красотки местные дрожали,

И от него ребеночков рожали.

Мелков не зря работал в КГБ,

Он уточнил и день, и час измены,

И у артиста местного в судьбе

Большие наступили перемены.

Мужчина, как бы ни был он умен,

Какую бы ни получил известность,

При надобности будет устранен,

Отправлен в неизвестную нам местность.

Пока он жил, его любили все.

Едва исчез, любовницы решили,

Что он к жене уехал в Туапсе,

И новых женихов позаводили.

Как позже сообщил военкомат:

На переподготовку был он взят,

На месяц, но оттуда не вернулся:

—Или сбежал куда, или загнулся?

Задачку эту, может быть, решат.

Мелков жену не выставил за дверь.

Развод — не лучший козырь для карьеры,

Но через пару дней после премьеры

Он заявил жене: — Не лицемерь,

Что все это затмение, что силой

Он взял тебя. Какою бы красивой

Ты ни была, простить не в силах я...

К тому же насмехаются друзья.

Отныне; я отказываюсь спать

С тобой в одной постели, мы — чужие,

Но ежели появятся другие,

Я буду их с дороги убирать.

Такое заявление, однако,

Ее не напугало. Как жена,

Была она немного польщена,

Хотя изрядно тяготилась браком.

Через неделю, будто по делам,

Она пришла ко мне — явила милость.

Такая аппетитная мадам

Мне и во сне, скажу я вам, не снилась.

Смеялась, пела, ела абрикос,

Загар выше коленок показала,

Но я визит спокойно перенес.

Чтоб воспылать к ней страстью, мне угроз

Мелкова, ее мужа, не хватало.

Я не спросил, зачем она пришла.

Мне даже в голову не приходило,

Что эта одинокая душа

Намерена зажечь паникадило.

Она была удушливо нежна,

Смешлива, остроумна и лукава.

И я негодовал: какое право

Имел Мелков, назвав ее — жена.

Обожествляя женщину, мы лжем

Себе и ей. Мы в злобе увязаем.

Мы ревностью любимых истязаем,

Мы наших милых мало бережем.

Так думал я, на кухне суетясь.

Достал компот из долек абрикоса,

Бутылочку вина, нет-нет, не кальвадоса,

Пить кальвадос не принято у нас.

Нас вдохновлял ростовский “Солнцедар” —

Осмеянная нами бормотуха.

Во рту от брмотухи было сухо,

Зато в желудке бушевал пожар.

У Зины (так Мелкову назову)

От выпивки взыграла кровь не в меру.

Красавица, подвинувшись к торшеру,

Слегка напоминавшего сову,

Под два луча, что из совиных глаз

Струились на диван, подставила умело

Свое, полуоткрывшееся тело,

Да так подставила, что старый ловелас

К ней воспылал любовью в тот же час.

Заметив блеск в глазах моих, она

На это среагировала ловко.

И принялась рассказывать, плутовка,

Как с ящиком редчайшего вина,

Явился к ней однажды Сатана.

“Кудряв, слегка навылупке глаза,

В штанах, слегка навылупке, залупа.

С евреями расшаркиваться глупо,

Сказал он мне, и правильно сказал.

Утрамбовав нутро мое до дна,

Он крикнул мне: “Давай соси, скотина!”

Еврея и грузина мешанина

Такого породила скакуна,

Что подо мною лопнула перина,

И в ссадинах была моя спина.

Кавказский зубр мне был не по зубам.

Я, помнится, тогда его сравнила

С водонапорной башней. Злая сила

Бурлила в нем. Не удивил — потряс

Меня в постели этот ловелас.

Я три часа подряд коктейль глотала

Из слез и спермы, а ему все мало.

Стонала я и выла от восторга

С одной лишь мыслью: почему так долго?

Он раздирал гортань мою, он бил

Такой струей, что слабый мой желудок

Трещал по швам. Да он меня любил,

И я его, Иуду, не забуду...”

Сей даме я, по совести сказать,

В ту злую ночь не верил ни на йоту.

Я видел в ней роскошную кровать

И, в общем-то, азартную работу.

Лгала она, иль нет — не в этом суть.

Довольно темпераментная дева,

Всю эту эротическую муть

Придумывать могла для подогрева.

На языке ее, Маркиз де Сад,

Не обладал большим воображеньем.

Рассказ свой прерывала невпопад

Она довольно милым предложеньем —

Вишневым угостить ее вареньем,

И стопочку для бодрости принять.

Я ей сказал: повременим пока.

Ты, девочка, хмельнее коньяка,

Да, да... А что касается варенья,

Мое варенье не вкуснее рта, —

Его ты описала с вдохновеньем,

Явив в словах оттенки и цвета...

Мой комплимент ей сбросил пару лет,

Ударил кровью в голову. Нагнувшись,

Она такой мне сделала минет,

Среди летавших по полу подушек,

Что я, было, поверил в ее бред.

Я не грузин, и я не заливал

Ее потоком спермы. Не знавал

Я тайников ее большого тела,

Не разжигал его я до предела,

За коим начинается обвал.

Она была фригидной, или мой

Отросток был излишне суковатым,

Когда входил, она кричала: ой!

Кричала: ах! — когда тащил обратно.

Столь яркая блондиночка, она

С фригидностью была несовместима.

В понятии моем, владыке Рима

Она была бы впору, как жена.

Отросток облизала и... пардон,

Надеть штаны меня поторопила.

И я, признаться, не был огорчен.

Короче, не до этого мне было.

Сомненья грызли душу: никогда

Не доверяйте бабам одиноким,

Они бывают мстительно-жестокими,

И начисто лишенными стыда.

В слезах, она Мелкову донесла,

Что его друг питает вожделенье

К ее ногам — тот не придал значенья,

Поскольку на дворе была весна.

Распутица. В такое время года

Для женщины приятней непогода.

Гроза ли налетит, или метель

Взыграет, как шампанское в бокале.

Она ладонью гладила постель.

Но ревновать Мелкову было лень.

У женщин края не был он в опале,

Как видный кагэбэшник и кобель.

Подозревать Мелков меня не мог.

Уверенный, что ни лицом, ни статью

Не вышел я, что не поможет бог

Забиться мне в интимный уголок

С его женою и его кроватью.

Не думал он, что жажда мужика,

У женщин вызывает наважденье,

Что червяка на майского жука

Успешно подменяет вожделенье.

Он мне звонил: — Я тут купил пивка,

Ты загляни к нам, сделай одолженье?

Нет, я не испугался. Не в моем

Характере юлить и извиваться,

Как гнусный червь, хотя, увидев дом,

Подумал: не мешало бы о том,

Куда иду, подумать, чтоб потом

Как говорится, с носом не остаться.

Жила она на пятом этаже

Бетоноблочной девятиэтажки,

И мне тогда не нравились уже

Мелкова милицейские замашки.

В таких квартирах, надо бы сказать,

Знать не живет, — на то она и знать.

Не потому ли пыжился Мелков,

Что не давалось благосостоянье.

Что самое большое наказанье —

Глаза жены. Он понимал без слов,

Что в мнении ее он — неудачник.

А тут еще проныра — Горбачев,

Переработав ленинский задачник,

Их тайные запросы не учел.

Они таки сумели поселить

В душе народа страх и уваженье,

Но цепь интриг рассыпалась на звенья,

И видные чины из оцепленья

Перед народом начали юлить.

“Мы, — дескать, — защищали, как могли,

Талантливых людей от демагогов.

Случалось, прочищали им мозги,

Чтоб было больше Ленина, чем Бога...

Я постучал, поднявшись на этаж.

Открыл Мелков. Протягивая руку

Сказал: — Ты буй жене моей покаж,

Возьми на попеченье мою суку.

Вообразила, что ты болен ею.

Коли не прочь, вгони ей скакуна,

Пока не притащила батарею,

Для смелости глотнув чуток вина.

Наверное, он был немного пьян.

Не понял я: серьезно или в шутку

Разыгрывал он этот балаган?

И я сыграл ва-банк, ни на минутку

Не допуская, что Мелков болван.

Я мог бы отшутиться и уйти,

Но у меня ретивое взыграло.

Раздевшись и присев к стулу устало:

— Я остаюсь, — сказал, — а ты — кати.

Малиновый румянец по щекам,

И бледность по вискам — я все предвидел.

Но был он кагэбэшник, а не хам,

И бог его умишком не обидел.

Схватив пиджак, он выбежал за дверь.

А в комнате запричитала Зина:

“Беги, ведь он убьет тебя, он — зверь!”

Но на меня обрушилась лавина

Высоких чувств, где были страх и стыд,

Но более всего упрямства было.

Я понимал, что должен победить,

Пока актриса не разубедила

В том, в чем себя старался убедить.

Да, я боялся выстрела в упор

Сквозь дверь.

Запор тяжелый задвигая,

И звякая запором, и ругая

Себя за несусветный этот вздор.

Боялся я, что парализовал

Мелков, своею выходкой нелепой,

Мужской мой дальнебойный арсенал,

Державший вахту яростно и слепо.

Кончалась ночь, Мелков не приходил.

Мы ждали, но от страха не дрожали.

Я трижды за ночь пушку разрядил,

И акции мои подорожали.

Лохматая, ноздрями шевеля,

Горячим ртом ловила ловеласа,

И подо мной десятки раз, опасно

Проваливаясь, падала земля.

Искрилось небо бусинками звезд,

Я проникал в космические дали,

И вихри золотых ее волос

Звенели, как мелковские медали.

Два дня мы просидели взаперти.

Мелков не приходил, как ни крути,

А жизнь свои законы диктовала.

Шептала Зина: — С Юрой не шути...

Но, думаю, она его не знала.

Я принимал отсидку, как позор.

На третий день в три тридцать пополудни,

Собравшись с духом, вышел я во двор,

Где взрослые и маленькие люди

Ходили, бегали, сидели на скамье,

Смеялись, пели, плакали, визжали,

И ничего дурного на уме

Против меня и Зины не держали.

Во всем виня Мелкова, я не мог

Почувствовать реальную угрозу

От рта ее, которым занемог,

Который, как наркотик, как заноза,

Вдруг стал необходимостью. Взорвав

Пласты тысячелетних наслоений,

От далеко ушедших поколений,

От дел их грандиозных и забав.

И радостно, и грустно было мне

Бежать домой после бессонной ночи,

Которая казалась мне короче

Мелкова, промелькнувшего в окне

Малолитражки... Господи, спаси

Меня от обезумевшего мужа!

Разбойников хватало на Руси,

А нынешние сталинских похуже.

Те создавали видимость суда,

Теперешним начхать на пересуды,

У них свои привычки и причуды.

Своя полузапретная среда.

Мелков притормозил на вираже.

Два опера меня остановили:

— Спокойненько садись в машину, или

Оставим у афиши на ноже...

Ни самбо я не знал, ни каратэ,

Не занимался боксом. Был бессилен

Я против этих выпердков и тех,

Которые, от имени России,

Сулили кагэбэшнику успех.

Я был упрям, как тысяча чертей.

И оперы меня не убедили,

Что глупо полагаться на людей,

Которых с детства за уши водили.

Я заявил: — Отстаньте, господа,

Без справки на арест, без адвоката,

Прогулка осложненьями чревата.

Поэтому, милейшие ребята,

Я не поеду с вами никуда.

Знакомый бич издал победный клич:

— Сюда, братва, на борт лягушки лезут!

Он сунул в морду оперу кирпич,

И вышиб из руки его железу.

— Садись в машину! — крикнул бич, кивнув

На рядом припаркованный УАЗик.

Но я себе сказал: “Ни в коем рази...”

И в дверь полуоткрытую шнырнул.

В салоне утонченного бритья,

Где остро пахло потом и духами,

Где злое, большеглазое дитя

В лицо гэбистам бросило: — Вы хамы...

Я вышел, наконец, из забытья.

Ах, женщины, я благодарен вам

За ласки ваши дивные, за ваши

Ресницы, огрубевшие от сажи,

За смех ваш, со слезами пополам.

Хозяйка утонченного бритья,

Лет пять назад совсем еще дитя,

Меня в свою квартиру затащила.

Жить в современном обществе учила,

Стать мужем предлагала не шутя.

“Попутчика надежная рука

Нужна сегодня в бизнесе. Не рэкет

Меня страшит, страшней в XX веке

Нет ничего, чем тупость мужика”.

Меня смешил ее максимализм,

Но потрясала вера в благородство

Людей, рискнувших на переустройство

Системы величайшего уродства,

С названьем — развитой социализм.

Тогда я от Надежды убежал,

Сглупил, возможно, даже — оплошал.

Теперь она единственной надеждой

Моей была. Смешливая, как прежде,

И яростная, как девятый вал.

Меня пленила... нет, не красота.

Она себя в трагедии играла:

— Палач Мелков, такая мелкота,

Прийдется потревожить генерала.

Але-але, Степан Ильич... Да, да,

Та самая... на ваших нет управы...

Вы пресекли бы раз и навсегда

Мелкова аморальные забавы.

Преследует любовника жены...

Откуда знаю? Донесла разведка.

Он сам уговорил ее... на редкость

Паскудный пес, а вы к нему нежны...

— Съешь пирожок, дружок, пока не сжег

Себя в горячих оргиях собачьих.

Гэбисты не сотрут нас в порошок,

У них иные цели и задачи.

Мелков непредсказуем, но теперь

Есть у тебя надежная защита —

Твоя Надежда, ласковый твой зверь,

Прикормленный в застенках общепита.

Я никогда не думал, что в бреду

Земных страстей найду успокоенье,

Что Наде на колени упаду,

В возвышенном своем благоговенье.

Не вожделенье обжигало грудь,

А нежность... нежность жгуча, живая,

В которой можно было утонуть,

О мелкоте мелковской забывая.

Пупырчатую кожу ее ног

Я целовал с невиданною страстью.

Поверив неожиданному счастью

От глаз ее огромных занемог.

Ах, Надя, драгоценный мой дружок,

Прости за то, что глупый мой рожок

Пел серенады Зине-вертихвостке.

Мелкова Зина, женщина-ожог,

Шрам от ожога может быть неброским,

А может так бесповоротно-зло

Обезобразить и лицо и душу,

Что больше никогда не обнаружу

В себе того, которому везло.

Всю ночь она сидела на моем

Дремотно-сладко вздрагивавшем члене,

А я ласкал холодные колени

И волосы, пропахшие вином.

Спиной ко мне сидела, то бодрясь,

То погружаясь в сладкую истому —

Ловила кайф, и раза два — оргазм,

Но все обычно как-то, по-простому.

Без выкриков и стонов, без затей,

Которыми Мелкова ублажала,

Но было нечто редкостное в ней,

Такое, от чего душа дрожала

И замирал в скворечне воробей.

Такой спокойной ночи никогда

До этого мне не перепадало.

С утра она ходила без стыда

По комнате, отбросив одеяло,

Ходила в том, в чем мама родила.

— Гляди, гляди, — невесело сказала,

— В сознанье нацепляется заноз,

Захочешь, чтобы чаще обнимала,

В толкач играла, или в паровоз.

Ты замечал, как дети под кровать

Забравшись, в паровозики играют,

Они движенья предков повторяют,

Еще не научившись понимать,

За что на них так накричала мать?

А Надя, груди маленькие гладя,

Касаясь узким пальчиком соска,

Торчащего, как высшая награда,

Надетая на грудь, не для парада,

А для меня, живого мужика, —

Она меня в то утро заводила

Изящным задом, зрелостью лобка,

Горящим взглядом и улыбкой милой

Готовила мой орган для броска.

Ах, Надя, Надя, полевой цветок —

Пыльца и влага на изгибе бедер,

Нектара ароматного глоток,

Летящая звезда на небосводе.

Она нашла единственную ту

Минуту грандиозного обвала,

Когда душа летела в пустоту,

А тело от восторга ликовало.

Она в меня, как молния, вошла.

Нет, не вошла — она меня пронзила,

Пронзила так, как не пронзила Зина,

Хоть не была, как Зина хороша.

От солнышка лучи наискосок

Стояли золотистыми столбами,

Толклись пылинки легкие над нами,

Под спинами, коленями и лбами

На простыне поскрипывал песок.

— Не уходи, ты нужен мне, — лицом

Припав к моим ногам, она просила.

И был бы я последним подлецом.

Отвергнув ту, которая простила

Мой пятилетней давности уход,

Которая бесстрашно защитила,

Попавшего в серьезный оборот.

Мелков исчез из города. В Чечню

На практику он был командирован.

Но я себя за это не виню,

Как не виню за это Горбачева,

На Ельцина обиды не храню.

Жизнь расколола надвое меня.

Нет, нет, о Наде — ничего дурного!

Но Надя в жизни значила немного,

Мы создали очаг, но — без огня.

Затягивал меня водоворот

Случайных связей, часто пошловатых,

Последствиями горькими чреватых,

Значительно прибавивших хлопот.

По просьбе Нади я заехал в дом

На Выборгской: вояке-ветерану

Она просила передать диплом,

С прибавкой к опустевшему карману.

Мелкова Зина — ветеран войны? —

Устроила мне сцену, да какую.

В мгновенье ока, сняв с меня штаны,

Припала ртом к пылающему бую.

И этак и разэтак — языком,

Глотательными спазмами гортани...

Я спермой заливал ее, руками

Сжав голову, пронзенную штыком.

От сладострастных судорог я выл,

Скулил и плакал... Упаси вас, боже,

От опыта объезженных кобыл,

От пальцев, пробегающих по коже,

От рта, который душу прознобил.

В безумных ласках Зины утолив

Неутоленную Надеждой жажду,

Не думал я о том, что люди скажут,

Что мой поступок этот некрасив.

Немного успокаивал меня

Тот факт, что к виртуозной этой бляди,

Я получил послание от Нади.

Ну, а какую роль ее родня

Сыграла в этом, и чего бы ради? —

Мелкова Зина ведала одна.

Я был бы идиотом, доложив

Об этот Наде, но еще страшнее

Ей было — уличить меня во лжи...

А Зина что? Она была, как рея,

Где извивались флагами мужи.

Измучила присуха, извела.

Лицом она была белым-бела,

Она вино таскала с магазина.

Нет, не кобыла бабою была,

Кобылою была Мелкова Зина —

Она меня, как рыжего грузина,

До белого каленья довела.

Кобыла закусила удила.

Кобыла закусила удила.

Наверное, она меня любила.

Она во мне мужчину разбудила,

За ‘нечто” черту душу продала.

Но возвращаться к Наде запретила.

Такие вот, товарищи, дела.

Я перед Надей чувствовал себя

Таким паскудой, что меня стошнило,

Когда Мелкова, улыбаясь мило,

Поклон мне от нее передала.

Не выдержав тоски, пошел таки

В салон моей Надежды. Мужики

Не видят дальше собственного носа:

Ни женщины, ни женского вопроса,

Мы, мужики — загулов знатоки.

Войдя, спросил: — Такие вот дела...

Мне это поручение дала

По просьбе Зины, или генерала?

Ах, Надя, Надя, если бы ты знала

Какую мне загадку загадала!

Мы выпили по стопке коньяка.

— Пока, дружок, — сказала мне. — Пока.

Легонько потрепала шевелюру.

— Мне нравится игра под дурака,

Но ты, спасая собственную шкуру,

Не угодил бы в сети паука...

Я ничего не понял из её

Расплывчатого предостереженья,

Хотя воображение мое

Уже ломало сомкнутые звенья:

Цепь рассыпалась, кольцами звеня —

Терялось ощущение огня

От глаз ее, пронзающих навылет

И предостерегающих меня.

Как мышка в шалаше, исподтишка

Одна мыслишка шелушила душу:

В глазищах Нади я не обнаружил

Ни слез, ни гроз, ни даже кукиша.

Любовью коронован человек.

В любви и непосильное посильно.

Шагает по планете интенсивно

XX век, невозмутимый век.

XX век, ты вырви мой язык,

Чтоб — тишина,

Ни слова чтоб, ни свиста.

Не вышло из меня капиталиста,

А коммунистам верить не привык.

Я думал, что в толпе неуловим.

Шагая по центральному проспекту,

Спешил проведать Мясникову Свету,

Которую любил, и был любим.

“Два дня, — себе я думал, — отлежусь,

На третий день, смотря по обстановке,

Надежде позвоню, или свяжусь

С Мелковой Зиной...

Если в мышеловке

За этим вот ларьком не окажусь.”

Из узкого окошечка ларька

Ко мне рванулась женская рука.

В растерянности я остановился,

И головой к окошку наклонился...

Очнулся ночью. Горная река

Задумчиво звенела на каменьях,

И злые птицы, в пестрых опереньях,

Глядели на меня издалека.

“Вот так-то ты, братишечка, и влип”, —

Подумал я, прислушиваясь к телу.

Пошевелился, вроде не болит.

Вскочил на ноги — тело не болело.

На валуне сидел какой-то тип,

Строгал рогатку. Рыба очумело

Подпрыгивая, билась на песке.

Синела голубика в туеске.

Мелкова Зина, черт ее дери,

Меня решила взять в поводыри

По нашумевшей нашей перестройке.

В общении я был довольно стойким.

Она мне заявила: — Не дури,

Я не люблю, когда после попойки

Возлюбленный пускает пузыри.

Порой и маска подлецу к лицу.

Бандиты не напяливали масок,

За редким исключением, согласно

Какому-то таинственному ЦУ.

Кто эти указания плодил,

Кто издавал — уму непостижимо.

Тут каждый встречный гоголем ходил,

Как будто он наемник из Алжира.

Спектакли в доме отдыха они

Устраивали за полночь, огни

Юпитеров высвечивали дали.

Мужчины нежных женщин раздевали

И сзади их толкли, как кобели.

Зал ликовал и каждый зритель был

Участником гнуснейшего содома.

Зал ликовал: породистый нахал

Тащил на сцену Зину. Отрешенно

Она смотрела на молодожена,

Который в рот ей пестик затолкал.

С галерки ржал какой-то одессит:

— Соси, пока сосиска колбасит,

Такой затвор — не лучшая награда

Для твоего упитанного зада.

Ты пососи, пока я не вгоню

Вибратор свой в седьмое авеню...

Да, это было нечто. Как штаны

Удерживали этакую штуку?

Сравнить ее с батоном ветчины

Я мог бы, положа на сердце руку.

Забыв свою сосиску, в столбняке

Застыла Зина перед одесситом.

Тут не казна нужна была — корыто,

Мудищев — в элегантном сюртуке,

Стоял и гладил буй свой хамовито.

Пронзила Зина глазом озорным

Меня, и, не дождавшись разрешенья,

Вступить с огромным мерином в сношенья,

Упала на колени перед ним.

Уж слишком острым было искушенье.

Она его лизнула раз, другой.

Горячим ртом залупу залупила.

Но рта, когда открыла, не хватило,

Чтоб насладиться этою трубой.

Ах, Зина, Зина — дикая коза.

Поставив одессита на колени,

Промежностью втиралась в его пенис,

От вожделенья закатив глаза.

В неистовстве она была жалка.

Измученная жаждою оргазма,

Такого мудаку дала пинка,

Что толстая труба его погасла,

Скукожившись, повисла, как кишка.

Ах, Зина, до чего же хороша

Была она после большой попойки.

Расхристанная женская душа —

Причуда горбачевской перестройки,

Она мне отдавалась не спеша.

Такие в койке принимала стойки,

Что я не мог напиться из ковша,

Вернее — из большой ее помойки.

Я не в обиду женщине пишу.

Она сама помойкой называла

Свою казну. Она ее сдавала

Козлу, когда наевшись до отвала,

Тот Зине вешал на уши лапшу.

Той дикой ночью дурень-одессит

Не разрядил свою махину в Зину,

Но видеть, как она на нем висит,

Как ерзает на члене, выгнув спину —

Тут ревностью любого просквозит.

Затертое в таежном бездорожье

Безбожное мое село Острожье, —

Бревенчатые старые дома,

Распутица, сводящая с ума. .

То дождь стеной обрушится, то злая

Набросится мошка, то комары

Гудят, в дверные щели залетая,

То звезды — одинокие миры –

Повиснут над распадком и, сияя,

Цепляются за синие вихры

Задумчивых лесов родного края.

Замучила присуха, извела.

В такие дебри Зина завела,

Заботою такою окружила:

Не женщина, а золотая жила

Передо мною штольню обнажила

В одной из изб Острожного села.

Ее дружки, обжоры и жуки,

Мне кланялись и, пожимая руку.

Вручали Зине яркие жарки,

Цветами ублажали мою суку.

Меня она, нахраписто и зло,

Из города в то утро умыкнула.

Прислуживала ей номенклатура,

Но мне в каком-то роде повезло —

Внимание красотки, и какой!

Всегда жратвы и выпивки от пуза.

И никакой работы. Никакой?

Ну, разве что в постели, — день-деньской

Мы с Зиною строгали карапуза.

А ночью — пьянки. Злые петушки,

И курочки, с точеными ногами.

Я им читал похабные стишки,

И слышались в конце моей программы

Дурные крики, всхлипы и смешки.

Как критик, Зина о моих стихах

Всегда имела собственное мненье.

— Чем птица в небе, лучше хер в руках,

Хер — лучшее твое стихотворенье. —

Когда потрогаешь его рукой,

Он вздрагивает ласково и нежно.

Свое он дело делает прилежно,

И прежде, чем податься на покой,

Фанфарной разряжается строкой...

Сгорало лето. Таяла тайга.

Ночами было холодно и сыро.

Хотел было, удариться в бега,

Но, поразмыслив хорошенько, с миром

Решил покинуть эти берега.

Содом — не дом. Лишенные души,

В такую окунемся мы клоаку,

Что Барышева наши барыши

Уже не спровоцируют на драку.

Перемещаясь по уши в дерьме

По дорогим всем нам российским весям,

Мы строим счастье,

Ничего не взвесив,

И ничего не выстроив в уме.

В таком ключе вели мы разговор

С Мелковой Зиной, сидя у камина.

Нам брокер-вор из города кагор

Вчера принес, и хорошела Зина,

Кагором запивая милый вздор.

Она боялась города: Мелков,

Мои подружки... все это мешало

Ей жить, высокой радости лишало,

И веры в венценосных мудаков.

— Меня не уговаривай, не жди...

Уж лучше прозябать среди изгоев,

Чей загибаться в обществе героев,

Напропалую лезущих в вожди.

Такой она была — моя услада.

Ей нужен был мужик без дураков,

Чтобы вьюном вертелся вокруг зада,

А не ходил, как Толя Кабаков,

На митинги, маевки и парады,

К свершениям зовя большевиков.

Не верю я в предчувствия. Ворча,

Скисая от безделия и скуки,

В избушке, у таежного ключа,

Я слышал беспокоящие звуки,

Крик ворона и звяканье меча.

Не стон, не плач, а нечто между тем,

Что плачем называется и стоном,

И я, Мелковой Зиной вдохновленный,

Уселся за писание поэм.

Писал потешно и немного зло.

Ритм чувства будоражил, увлекая...

Безвольно уронившего весло,

Меня в такую бездну занесло,

Что женщина, читая, проклинала

Поэзии святое ремесло.

“Контрабандисты, брокеры и шлюхи,

Однажды, одуревши от вина,

С молитвою воздели к небу руки,

И с неба к ним спустился Сатана.

Киноартиста местного значенья

Увидела в нем Зина, но значенья

Явлению его не придала.

Она была во власти увлеченья,

И в страсти закусила удила.

Я думаю — она меня любила.

В ней зрела удивительная сила —

Плод двух страстей — небесной и земной:

Она хотела стать моей женой.

Наличием душевного комфорта

Я объяснял — решение уйти

От явно запоздалого аборта

И курса на дурное ассорти.

Она любила, это было что-то,

С такой женой мне было по пути.

Я строил планы срочного отъезда,

Куда-нибудь, хоть к черту на рога.

Но Сатана маячил у подъезда,

И у людей преступного замеса

От слов его кружилась голова.

У Сатаны потертые штаны,

Сатиновая драная сутана.

От Сатаны не защитит охрана.

Он — Сатана, он выкормыш войны.

Он убивал, насиловал, давил...

Его пьянила кровь на траках танка.

Когда-то он киноартистом был,

И не каким-то танком,

А болванкой

Своей десятки женщин окропил.

Мелков не мелочился, он имел

Такие связи по стране Советов,

Что в парке Туапсе, тем самым летом

Жену киноартиста одолел.

“Служенье муз не терпит суеты”.

Мелков загнал киноартиста в угол,

Где гомики, убийцы и скоты

Кричали, как блудливые коты,

Довольствуясь красавицей подругой.

Артист бежал к Дудаеву. Он ждал,

Вынашивая планы жуткой мести...

Он убивал Мелкова без ножа,

Найдя его в одном из тех предместий,

Где между здравым смыслом и бесчестьем

Уже давно разрушена межа.

Он от Мелкова отрезал куски

Живого тела — скармливая грубо, —

Совал их в окровавленные губы,

И тот жевал, зверея от тоски.

Он ел себя, пока не околел...

Не закричав, не попросив пощады...

Артисту он загадывал шарады,

Но на разгадку их (чего бы ради),

Киноартист талантов не имел”.

В Чечне еще не кончилась война,

Когда с вопросом о Мелковой Зине,

В Острожье заявился Сатана...

— Здесь Зины нет, — ответил я дубине.

Он попросил закуски и вина.

Его убили в сумрачном лесу.

— Так было надо, — заявила Зина.

— Ты же писал, какая он скотина,

А я, мой милый, в ожиданье сына,

За вас двоих ответственность несу.

— Но я ведь все придумал... накропал...

Меня по теме рифма волочила...

— Ты в точку, — Зина крикнула, — попал!

Вчера я извещенье получила,

Он не погиб,

Он без вести пропал...

Ты описал в поэме все, как было...

Такая получилась ерунда!

Писать стихи — нелегкая работа.

Писать стихи, не чувствуя стыда,

И не о чем-то говорить, а что-то...

Мелкова, отказавшись от аборта,

Прелестного мальчишку родила.