04. Короны остаются королям

Ель стояла вровень с небом. На ее острой макушке сидело облако, на облаке — Тамара Бородина, пышная, как моя жизнь, сваха Комсомольского-на-Амуре литобъединения. Она никогда никого не критиковала, не обижалась на критику, да и не было среди пишущей братии человека, который позволил бы себе такую бестактность. Она до сих пор занимает все закоулки моей памяти, размножаясь, как облетающий пухом одуванчик, хотя из всех ее творений мне запомнились стихи о менестреле. Возможно потому, что она часто их читала, а вернее из-за образа, который ярко контактировал с именем Игоря Северянина, избранного однажды королем поэтов.

Не в моде в этом мире короли,

Ведь есть конгресс, парламенты, советы…

Меня ж к тебе дороги привели

И королевским сделали поэтом.

Хоть никакому в жизни королю

Я нежности своей не отдавала,

К чертям всех прочих! Я тебя люблю,

Мне для тебя и жизни слишком мало.

Гитару в руки взяв взамен копья,

Иду путем нелегким за тобою…

Я менестрель, поэт последний я,

Дарованный тебе самой судьбою.

Благословен отныне будь твой род!

Идти с тобой — последняя отрада.

Пойдешь в поход, и я с тобой в поход,

А на привале я спою балладу.

Усталость мы свою вином зальем,

И кончив петь, начну я песню снова.

Ты в царстве песен будешь королем —

То царство лучше прочего иного.

Присяду я на срубленную ель;

Садись со мной, тебе не надо трона!

Я твой последний в мире менестрель,

Мне нужен ты! Мне не нужна корона.

Стихи записываю по памяти. Они, как и тридцать лет назад, раздражают меня, ярко обнажая женскую суть — спеша в услужение королю, сделать его послушным слугой, поработить. «Мне для тебя и жизни слишком мало», и далее — «Ты в царстве песен будешь королем», «Садись со мной, тебе не надо трона, я твой последний в мире менестрель, мне нужен ты!». И восклицательный знак в конце, как вбитый в могилу крест. Впрочем, вначале я не вникал в смысл стиха, меня раздражала выпадающая из контекста строка «А на привале я спою балладу»

Помню, однажды в фойе Дома молодежи, я предложил ей читать строфу так:

Благословен отныне будь твой род!

Идти с тобой — последняя отрада.

Пойдешь в поход, и я с тобой в поход —

Не женщина — звучащая баллада.

— Ну что ты, Саша, — воскликнула она, — эта строка из другой оперы.

— Тогда найдите другое решение. Ваша строчка вызывает зубную боль и не только у меня. И почему именно балладу споете, почему не колыбельную песню, если вы действительно любите своего короля. Далась ему, уставшему, ваша баллада…

Если бы Бородина вместо «А на привале я спою балладу» читала «А на привале зазвучит баллада», строка не вклинивалась бы копьем в сердце, не раздражала небрежной рифмой. Но, по себе знаю, как это сложно иногда сойти с однажды избранной тропы, услышать себя со стороны.

Тамара Бородина переводила свои стихи на испанский, и звучали они в ее переводе лучше оригинала. Не понимая слов, я наслаждался звукописью, и тогда она казалась мне настоящим менестрелем, бродячим по просторам Франции музыкантом.

Выступая перед слушателями, Тамара Бородина, между прочим, говорила, что в сорок пятом в Хабаровском книжном издательстве выходила ее книга «Колокольчики». Тогда она была относительно молодой дамой. Жаль только, что в последние сорок лет она так ничего и не издала. А помешало тому, опять же на мой взгляд, ее непробиваемое косноязычие:

Что на ромашках зря загадывать

Их лепестки срывая прочь?

Вернуть тепло родного взгляда ведь

Они не в силах мне помочь

Во второй строке «прочь» — явно для рифмы, здесь уместнее слова “отбрасывая прочь” а рифма «загадывать — родного взгляда ведь» настолько неуклюжая, что вызывает зубную боль.

Недавно комсомольчанин Вадим Воеводин, как большинство поэтов переросший себя в самомнении, обличал редакторов в том, что они неоправданно вмешиваются в структуру чужих стихов, и призывал товарищей по перу положить конец этому произволу. Я, честно сказать, поддерживаю Воеводина. Иногда неряшливая строка или рифма усиливает накат стиха, но такое случается не часто. Давайте прочтем стихи, которыми Вадим открывает свою подборку в сборнике «Солнцестояние»

Над Алданом пылает зарница,

И внезапно сквозь призрачный свет,

Закричит одинокая птица,

И собака залает в ответ.

Без меня самолет улетает,

На закате осеннего дня,

И по улицам ветер гуляет

В златоглавой Москве без меня.

Видно лишь трудом да терпеньем,

По земле наш оправдан путь,

А потом за чаем с вареньем

Можно в сумерках отдохнуть.

Уже первая строка требует правки, или, сказать мягче, вызывает вопрос: в какое время суток озарило поэта вдохновение? Если это вечер, а зарницы — отблески далеких гроз, красуются в небе вечером либо ночью. Но в любом случае пылать зарница не может. Образно можно сказать: «Над Алданом пылают зарницы», значит, на Алдан надвигается нешуточная гроза, молнии сверкают одна за другой, украшая небо над Алданом яркими сполохами. В единственном числе полыхать может только закат, даже «в сто сорок солнц», как у Маяковского. Но если «полыхают зарницы», значит, кричать должны птицы, а это разрушает динамику третьей строки, кстати, задолго до Воеводина, вынесенной в название своей книги Николаем Кабушкиным — «Одинокая птица Вселенной». Вторая строка никаким хвостом к птице не привязана, потому, что, «кричать сквозь призрачный свет полыхающего зарницами неба» птица не может. Мелькнуть в призрачном свете, если она парит в вечернем небе, или взглянуть из «света» на одиноко застывшего в раздумье поэта, — совсем другое дело. Четвертая строка: «Собака залает в ответ» вроде бы и стоит на месте, но основательно слизывает напряжение третьей кабушкинской строки. Вторую строфу стиха я приемлю полностью, как ни как, она передает грусть застрявшего в Алдане поэта по златоглавой столице. Что касается третьей строфы, она ни к селу, ни к городу. Во-первых, поэт сбился с общего ритма стиха, во-вторых, доводит до зубной боли косноязычие, а точнее — неуклюжесть первой строки. Как ею, так и остальными тремя, Воеводин расписывается в полнейшем своем бессилии. И тут ничего не поделаешь, приходится потрясать деревянным мечом, требуя, чтобы выше названные стихи были признаны поэзией.

Обеими руками проголосую за невмешательство редактора, если к этому меня призовет комсомольчанка Татьяна Колесникова. Возможно потому, что она врач, ее стихи никогда не вызывают зубовного скулежа. Если всматриваться в них с лупой можно заметить огрехи с точки зрения современного русского языка, но, извините, поэзия она и в дерьме поэзия. Я согласен, когда Татьяна берется за темы, которые ей совершенно до балды, но юбилеи требуют, она превращается из бабочки в гусеницу (обратный процесс) и начинает выгрызать душу читателя, почти так же как это делает гусеница с молодыми зелеными листочками. Но давайте отметем ее стихи о Комсомольске (хотя они намного лучше, чем у некоторых более известных авторов) и обратимся к птичке певчей, каковой и видится мне Татьяна Колесникова.

Кого ожидаешь у входа, цыганка?

Народу немного. Базар небогат.

Сродни мастерству ювелирной огранки —

Найти и отметить растерянный взгляд.

Первыми двумя строчками нарисована картинка, а две другие, потрясающие по силе воздействия, — не только портрет цыганки, с ее жизненным укладом и философией, но ассоциативно напоминает нам хищника выслеживающего добычу.

Язык без костей: нагадать, напророчить.

О счастье и горе сказать наугад.

Глядишь, и в кармане под юбками, к ночи

Есть деньги на хлеб для замызганных чад.

В укромном углу, у киоска-времянки,

Валяй, проливай мне на истину свет.

Пусть станет немного счастливей цыганка —

Меня не убудет от мелких монет.

Передачу по радио о Татьяне Колесниковой известный журналист Олег Копытов назвал «Женщина, которая разучилась писать стихи». Прослушав получасовую галиматью, я понял, что писал ее человек или в доску пьяный или совершенно невежественный в понимании тонкостей поэзии. Позже, прочитав его книги «Душа, тоска, судьба» и «Десять книг на ближней полке», я понял, что владея обостренным чувством русского языка, Олег Копытов совершенно глух к поэтическому слову.

Давно набили оскомину поэтические нравоучения, которые с диким восторгом восхваляет Олег Копытов в своих заметках о творчестве Алексея Крестинина.

«А где же тройки, где же сани,

Бараночки и гимназистки?

Где скоморохи с чудесами?

— Все выпито?

— Остались виски?»

Так «выпито» или «пропито»? Копытов вслед за Крестининым утверждает, что все мы оптом взятые русские выпили, именно выпили, и коней, и сани, и гамна-зисточек и скоморохов и даже скоморошьи чудеса. Возможно кто-то и пропивал (выпивал) все это в свое время. Но если посмотреть в мир трезвыми глазами, у нас есть и бараночки и не чета прежним гимназистки, есть и скоморохи и чудес хватает. А виски пьют те, кому нечего делать. Кто же виноват, если Крестинин, как он сам призна-ется в озвученном Копытом стихотворении, живет даром.

По осени пути Господни

Усеяны кленовым жаром.

Как хорошо в прозрачном полдне,

Вот только жаль, — живу я даром.

Мне в тягость отдых и работа,

Мне б жить в саду с Отцом и Евой.

Но под охраною ворота,

И белый свет во мне не белый.

Есть ли резон поэту вздыхать о выпитых гимназисточ-ках, если он живет… даром. Если ему в тягость не только работа, но и отдых, и вообще он видит себя Адамом, живущим с Евой под крылышком Отца, их сотворившего. Единственное, что спасает Крестинина в этой ситуации, признание, что «белый свет в нем не белый». Потому и все вокруг видится в мрачноватом свете. Ну, да Бог с ними, с перевертышами. Верующими как правило становятся вчерашние коммунисты. Они не могут существовать без властно простертой над ними длани Господней.

И вот еще что странно. Замечая малейшую неряшливость в стихе или прозе обыскиваемого автора, Копытов легко прошел мимо крестининского:

По осени пути Господни

Усыпаны кленовым жаром,

Как хорошо в прозрачном полдне,

Упавшим с неба божьим даром.

Если Крестинин имеет в виду «упавший божьим даром полдень», то в слове «Упавшим» «и» нужно менять на «е». А если оставить, как есть, получается, что сам Крестинин упал с неба божьим даром, и поэтому так хорошо чувствует себя в прозрачном полдне. Да еще на путях Господних.

Вызывает недоумение монолог Олега Копытова о книге Виктора Еращенко «Малая поэзия». Хочу сразу заметить, что Еращенко, в отличие от Копытова, весьма серьезно относился к экспромтам. «Экспромты прилипчивы, как мухи, — сказал он однажды, — и живут дольше самых удачных стихов». И добавил: «Особенно иронические, с ухмылкой…» А что касается известности, некто Башилов написал эпиграмму, которую я не раз слышал на летучках от журналиста а позже издательского работника Николая Рябова:

Тебе поверю я на слово:

«Ничто не ново под луной!»

Да ведь и то ничуть не ново,

Что ты марака записной.

Башилов жил двести лет назад, имя его практически не известно, а эпиграмма живет. И не нужно точить слезы, оплакивая якобы неудачный эксперимент.

Давным-давно я жил

над винным,

Но в книжный шел, благословясь.

Как симбиоз двух магазинов

Тогда и книжка родилась.

Это прекрасное стихотворения Копытов назвал «автономной алкоголической самоиронией». А далее нашего радиожурналиста понесло еще дальше: «Книжка густо пересыпана вовсе не стихами, а тяжелыми вздохами тяжело больного алкогольной интоксикацией человека» И приводит в пример «Подражание Маяковскому».

Я,

Связавшись с пьянью,

Будучи рванью,

уставший от ню,

Рифмую:

Приду домой

Не позже одиннадцати

Все.

Отбой.

Вина цеди.

Не таким уж пропащим алкоголиком был Виктор Еращенко. Он частенько заглядывал в редакцию «Тихоокеанской звезды», когда я там работал, и позже в Хабаровское книжное издательство. Он пробивал мою первую книжку, рецензировал вторую, советовал, что убрать из первой, что поставить, и не то что пьяным, даже подвыпившим я его никогда не видел. К сожалению, не могу этого сказать об Олеге Копытове. А что касаемо «пьяных стихов» — это обыкновенная разминка перед стартом. Кто из нас не писал подобных стихов. Писал о вине и я, принципиально не пьющий человек. И вот еще что хочу сказать: умри Виктор в своей постели никто бы сегодня не назвал его пьяницей. Он пил ничуть не больше других. Беда его в том, что он говорил больше других своим собутыльникам нелицеприятную правду. И сегодня не редкость случаи, когда на собраниях писатели хватают друг друга за грудки, доказывая силой мышц свою талантливость. Виктора заносило и в общественных местах. В трамвае, например, он в дерзкой форме пытался доказать пьяному верзиле, что старушек нужно уважать. Тогда мне почему-то казалось, что он очень крепкий физически. И никто его просто так не пристукнет в каком-то старом бараке. А если это случилось, то не по пьяни, а в результате глубокой депрессии, которая съедала его в последние дни жизни. Возможно, он предчувствовал худшие времена, возможно, не нравилась ему окололитературная возня того времени. В отличие от Олега Копытова, он не был религиозным, но был глубоко совестливым человеком. Об этом, если внимательно прочитать, говорит эта самая его «Малая поэзия»

А что касается радиопередач Олега Копытова, он их накручивает вокруг внезапно озарившей его мысли, не важно, хорошей или дурной, главное, чтобы передача состоялась.

Холода приходят с востока, а поэзия — с запада. Такое лезет мне в голову при чтении стихов из сборника Юрия Ковалева «Холода приходят с востока». Аннотация к сборнику, которую написал Кирилл Партыка, настраивает на встречу с поэтом незаурядным, из плеяды шестидесятников. Так, в общем-то, оно и случилось, хотя ассоциации от первого же прочитанного стихотворения бросили меня сразу в трагические тридцатые. Ну, как тут не вспомнить Мандельштама, «Я люблю этот город знакомый до слез…», когда читаешь стихи Ковалева о Хабаровске:

Я люблю этот город, он тем и хорош…

Ну, думаю себе, ладно, черт с тобой — Мандельштам положенный на музыку затягивает, как зыбучие пески. Но нельзя же воровать не только строку, но и тему. Вот строфа из стиха Юрия Ковалева «Грузинские мотивы»:

Деревья, трава и цветы,

И дивная прелесть акаций,

Мне снилось, что все это – ты,

И я не хотел просыпаться.

Ну, как тут не вспомнить Игоря Шкляревского:

Живые мы разве могли

Так долго и нежно прощаться?

Мне снилось, что умерли мы,

И я не хотел просыпаться.

Конечно, по трагичности образа Ковалевские «деревья, трава и цветы…» ни в какое сравнение с Шкляревским не идут, но удар ниже пояса уже нанесен и ты начинаешь критически всматриваться во все, что предлагает тебе наш влюбленный в Хабаровск поэт. И начинаешь понимать, что «Грузинские мотивы» — попытка автора отвлечь читателя от узнаваемых строк и мелодий.

Мне было приятно припасть губами к «Бокалу» Марины Шагаевой. Ее можно читать, на бегу редактируя, и в этом случае стихи ложатся на сердце, как ложатся на мокрый асфальт сбитые осенним дождем листья.

Краснеющие клены за окном,

И золотом окрашенные липы.

Напиток лета моментально выпит

Пьянящим и прохладным сентябрем.

Если «клены краснеют», значит они мальчики, которым взбрело в голову заляпать золотистой краской своих подружек. «Окрашенные» раздражают, так как ломают внутреннюю энергетику пейзажа. Куда точнее будет:

Краснеющие клены за окном,

Стыдливо золотящиеся липы…

И далее по тексту.

Во-первых: «кЛены и стыдЛиво зоЛотящиеся Липы» дополняют друг друга, став четверкой «эль» сразу после трех «ка», а «напиТок леТа моменТально выпиТ» как бы разворачивают музыкальный строй строфы. А во-вторых, краснеющие клены и стыдливые липы, говорят о чувстве, не правда ли? Хотя Марина рассказывает нам о самом обыденном эпизоде из своей жизни: она по бульвару возвращается домой,

Шагаю по бульвару, где дрожа

Сквозь кружево ветвей, сияя светом,

Все так же, как и уходящим летом,

Луна глядит, лукава и свежа.

Строфа сбита неряшливо, согласитесь: «где дрожа», «сияя светом», «все так же, как и…» Не помогают в данном случае Марине ни «ж», ни «с», ни «эль» — «Луна гЛядит Лукава». Представив Шагаеву шагающую по ночному бульвару, я тут же состряпал нечто вроде шаржа.

Шагаю по бульвару, где луна

Лукава и свежа, почти как летом,

Ну, разве что слегка удивлена

Моим изящно связанным беретом.

Вязать шапочки и свитерки Марина большая мастерица, они у нее сказочно экзотичны и вызывающе неподражаемы. Подобные находки есть и в ее стихах:

Закурлычет рифма легкой птицей,

Примостившись на моей странице.

Созывать я птиц к себе не буду,

Но они найдут меня повсюду.

Или жесткое:

Сопливая в калошах старых осень,

Чихая и сморкаясь под окном,

Охрипшим голосом о чем-то просит,

Укутав плечи сумрачным рядном.

Фигурой одинокой на дороге,

Нахохлившись и спрятав в рукава

Ненастье дня и все его тревоги

Бредет к зиме. За ней кружит листва.

Картинка, вырванная из современной жизни, не осень — нищенка, а впрочем, и — старость.

Банальные мысли в легком солнечном оперении мне ближе каменных нагромождений, в которых, нет-нет, да и вспыхнет искорка света. В сборнике Марины встречается то и другое, но довести стихи до совершенства мешает ей не отсутствие опыта, а желание блеснуть вкраплением слюды в камне. Мне нравятся ее «Тумана нежные ладони», «Музыка, качающая ресторан», «Любовь в семейном рюкзаке» и многие другие поэтические находки, которые зачастую оправдывают и банальность и даже неточность мысли.