12. Этот вальс, закусивший губы

Вера сильнее надежды. Мы — мгновенные вспышки света во мраке, но продлить это свечение разве не подвиг. Человек может обрести крылья, но для крыльев нужны моральные подкорки, истовая вера в то, что они у тебя есть. Я беседовал с женщиной, которая выбросилась в окно девятого этажа и приземлилась на клумбу, не повредив ни единого жизненно важного органа.

— Когда я прыгнула, я думала, что нахожусь на даче, и у меня под окном стоит пышный диван. Я много раз проделывала такие трюки раньше, а в тот вечер я была пьяна, и мне взбрело в голову, что ко мне в эту ночь должен приехать любимый мужчина. Я прыгнула и долго не могла понять, почему все происходит не так, как обычно. И я вдруг решила, что обрела невесомость, что у меня с детства был такой дар, но я просто не знала о нем. Падение на клумбу по ощущениями было таким же, как падение на мягкие пружины дивана. И тогда я поняла, что не все о себе знаю, не все свои возможности использую в полную меру. Женщины из нашего дома что-то кричали, но я встала и пошла. Когда меня догнала скорая помощь я отказалась лечь в больницу. Я спешила на дачу, где меня ждал любимый мужчина.

Надежда может вспыхнуть и погаснуть, но вера не только светит, она помогает преодолевать непреодолимое. В жизни — главное, не зависнуть на крючке у психов, уверовавших, что они — конечная истина. А конечная истина — это сам человек.

Бывают минуты, когда поэзия дышит мне в затылок, — возьми перо и строчи вибрирующие на взлете строчки, но как бы ни так, — говорит жизнь. Слышишь, сосед избивает жену: не успокоишь дебошира, как бы чего не вышло. Вот и бежишь к соседям:

— Виталий, ты же мужик! Не лучше ли по рюмашке, а?

Разгневанный муж разжимает кулак, в котором держит русалочьи косы жены, несколько минут обалдело смотрит мне в глаза и наконец до него доходит:

— А что, есть повод?

Повода у меня нет, как нет настроения пить, но поэзия, иронически хмыкнув в лицо, уже отправилась на поиски другого идиота, так что мне ничего другого не остается, как пригласить дебошира домой. Взялся за гуж, не говори, что подковы расхлебаны.

Сосед с вожделением смотрит на бутылку водки, видимо, драку с женой затеял не он, а его дурное настроение. А водка в таких случаях — лучшее лекарство.

Я наполняю рюмки, мусоля в голове стихи Алексей Прасолова:

Упрямо в мир выходят травы

Из темного небытия.

Подобно травам, после первой стопочки выходит в мир пока еще не совсем мне понятная улыбка соседа. Закусив соленым огурцом, Виталий берет с подоконника раскрытую на сто двадцатой странице книгу стихов Гарсиа Лорки. Близоруко всматриваясь в текст, читает:

О, возьми этот вальс,

Этот вальс, закусивший губы.

С застывшими на уровне ушей плечами, он несколько минут тупо всматривается в страницу.

— Ты что-нибудь понимаешь в этой казуистике? — обращается он ко мне. — Как это можно взять вальс? Я всегда говорил, что все поэты малость чокнутые.

Я своей чокнутости не отрицаю. К тому же не могу объяснить соседу нарисованную Лоркой картину, я просто чувствую ее, как чувствует одинокий путник легкое дыхание ветра в пустыне. Стихи приятно волнуют душу. К тому же, меня удивляет, почему Виталия не удивляет «вальс, закусивший губы».

Я наливаю по второй стопочке, и тогда он говорит:

— О вальсе с закушенными губами сказано хорошо. Моя жена всегда танцевала вальс с закушенными губами, будто язык боялась потерять.

Честно сказать, трактовка стихов погасила во мне искорку надежды. Не думаю, что Лорка привлек к передаче чувства то, что имел в виду сосед. Таинственная сила, которая исходила от стихов, была необъяснима. Как и сам Федерико Гарсия.

Однажды на эту тему мы беседовали с начинающей поэтессой Лидией Коршуновой. Стих «Разбивается чаша утра» она объяснила просто:

— Солнце грохнулось о сопку и получились дребезги.

— А причем тогда плач гитары?

— Так жалко ведь… солнце раскололось.

Я не мог даже мысленно обвинить Лидию в невежестве. Она и заключительные строки толковала по-своему:

О, гитара, бедная жертва

Пяти проворных кинжалов.

— Кинжалы это — дребезги, осколки солнца, — комментировала она давно ставшее классическим стихотворение.

Конечно, я мог предложить ей другой вариант, пять пальцев, как пять кинжалов, терзают струны. Но тогда теряется главная мысль — «так плачет стрела без цели». Поэзия, как музыка, красоту ее можно почувствовать, но объяснить нельзя.

Опрокинуть по третьей без жены Виталий категорически отказался. Не знаю, водка ли на него подействовала или стихи Лорки, но он настоял:

— Пригласи Лариску, а то неудобно как-то?

— Какие проблемы, рюмка на столе.

— Только сходи сам, — просит он, — она меня и слушать не станет.

Я стучу в соседнюю дверь. У Ларисы зареванное лицо, тылом ладони она вытирает скатившуюся на верхнюю губу слезинку.

— Пойдем, а то Виталий совсем скис.

— Так уж и скис…

По блеску в глазах и полыхнувшему на щеках румянцу я понял, что соседка может взорваться истерикой. Наклонившись, я целую ее в краешек соленой губы.

— Только без паники, ладно.

Она обхватывает руками мою шею, целует в губы и решительно заявляет:

— Только ради тебя!

Хорошо еще, что к тому времени помаду с ее губ смыли слезы.

Поцелуй соседки вывел меня из состояния полудремы. Не знаю, от выпитой водки или от разыгравшихся фантазий, мое тело выкачивает из небытия бурлящую кровь пятнадцатилетнего ловеласа. Возникает дерзкая мысль отправить Виталия за бутылкой, хотя удовольствия от распития водки коньячными рюмками нам хватит надолго.

Однако Лариса берет инициативу в свои руки:

— Наперстки выбрось, я принесу стаканы.

Виталий многозначительно ухмыляется: пригласили на свою голову.

— Как бы ни пришлось бежать за второй.

— Надо будет, сбегаю, — бросаю я, стараясь скрыть внезапно возникшую осиплость в голосе.

Я прекрасно понимаю, что соседка играет свою игру, а мне предстоит долгая бессонная ночь. В пустой однокомнатной квартире по улице Парижской Коммуны в городе Комсомольске-на-Амуре. Полгода как мы разбежались с женой, а возлюбленная держит меня на голодном пайке, чтобы муж, ни дай бог, не заподозрил чего. К тому же живет она у черта на куличках. А о любовнице соседке можно только мечтать.

В душе спекаются пласты

Волной нахлынувшего чувства,

Пласты отважишься ли ты

Обжечь любовью до искусства

Или, как все, нырнешь в кусты?

Последняя строчка явно не с той оперы, но ритмы уже захлестнули меня, я стал рассеянным, и начинаю отвечать на вопросы супругов невпопад.

— Проклятая водка, вышибает клапаны из мозгов.

— А ты не пей, нам больше достанется, — советует мне Лариса. — Тебя, я чувствую, от стихов распирает. Может, прочтешь что-нибудь?

У меня действительно едет крыша.

Хорошо пока не вечер

За обеденным столом,

Душу водкою калечить:

Выпил сто и поделом.

Ну, а если после стопки

Есть желанье, чтобы бес

В коридоре выбил пробки

И таинственно исчез,

Значит, дальше в том же духе

Продолжать игру нельзя,

А не то потянет к шлюхе,

Шепчут на ухо друзья.

Лариса говорит мужу:

— Принеси маг и кассеты, я хочу танцевать вальс.

Виталий смотрит на нее сумасшедшими глазами. Он отрезвел, но кулаки его сжаты до белизны на косточках пальцев.

— Вальса захотела, с покусанными губами!?.

Он движется на жену, но та бросается не в дверь, а к распахнутому настежь окну и начинает визжать так, что сидящие на дереве воробьи с легким шорохом шарахаются от дома.

Я хватаю Виталия за плечи и пытаюсь успокоить или хотя бы затолкать в другую комнату. А соседки кричу:

— Замолчи, дура, слышишь! А то сам с окна выброшу.

Она умолкает сразу. Я чувствую как у Валерия ослабли плечи и веду его к столу.

— А ты уходи, — говорю я Ларисе — Уходи и чтобы твоей ноги в моей квартире не было.

Отрастило солнце коготки и цепляется за прохожих, как бабульки из секты Свидетелей Иеговы.

— Куда нам, сыночек, без Бога. Пожили при коммунистах, наделали грехов, теперь самое время замаливать.

И суют мне в руки свои поблескивающие глянцем прокламации:

— Возьми, тут про вечную жизнь написано.

Бабульки чистенькие, в стареньких, советского еще покроя кофточках. Мне не хочется их обидеть, я улыбаюсь в ответ на их улыбки, пролистываю прокламации и, возвращая их назад, говорю:

— Мне на прошлой неделе дали такие же, при случае, прочту.

Солнце выпустило коготки, сдирая с бабулек маски христианской учтивости. Их светлые лица обросли морщинами, глаза потемнели, и я почувствовал жесткое дыхание приближающейся грозы.

— Это так ты относишься к творцу нашему. Он ждет твоей исповеди, а ты…

Хорошо, что бабушки свободно перемещались на своих двоих, будь хоть у одной из них клюка, мне бы перепало от божьего гнева. К тому же агрессия со стороны бабулек лишила меня уважения к ним и, я зашагал прочь, под гневные выкрики пламенных агитаторов от Иеговы.

— Что вы им сказали, — с явным раздражением, преградила мне дорогу молодая статная женщина лет под сорок.

— Отказался от брошюрки, поскольку такую же мне вручили на прошлой неделе.

— Надо было взять, старые люди не любят, когда им отказывают.

— А если я вас попрошу?

— О чем?

— Быть поласковее с незнакомым человеком. С утра с женой поцапались, на улице — с солнцем, а теперь вот вы допрашиваете…

От ее улыбки у меня перехватило дыхание. Если минуту назад я хотел поскорее сбежать от преградившей мне путь дамы, то теперь сам был готов заступить ей дорогу. Мы стояли на солнцепеке, а в трех шагах под тополями пестрела уютная беседка. У дураков желания совпадают, любила приговаривать моя ушедшая в вечность матушка. Так оно и получилось. «Может пройдем…» мы проговорили одновременно и так же одновременно расхохотались, причем я был так рад новому знакомству, что, смеясь, чмокнул ее в густо напудренное лицо.