01

***

Гоша — Андреевич, но каждый раз при встрече я величаю его Александровичем.

— Почему ты ни разу не поправил меня?

— А зачем? Мне приятно сознавать, что ты обращаешься ко мне, как к родственнику. Ты ведь Александрович.

— Но мой отец был Харитоновичем.

— Почему? Мне говорили, что у вас династия — уже четыре Александра Александровича.

— Ладно, Георгий Александрович, проехали.

Посмотрели друг другу в глаза и расхохотались. Как представил мне когда-то Георгия Рогачков Александровичем, таким он и остался в моей памяти. Хотя Георгий Андреевич кликуха не хуже.

Стать известным поэтом Георгию Бельды помешала его любимая Советская власть. Она не просто недолюбливала, она побаивалась поэтов, пишущих не под диктовку преподающего предмет учителя. Она заставляла Георгия заучивать плохие стихи, и он повторял их как «отче наш» перед сном. И сам пытался писать плохо.

Эй боаду дуэнтэ дэс бийни.

Степан Смоляков переводит:

Леса бескрайние стоят.

Николай Рогачков:

Куда ни кинь, кругом леса.

Для меня, родившегося в степи, бескрайние леса — открытие. Для родившегося в тайге поэта это констатация факта, а не поэзия. Сам Георгий объясняет эту строку:

Я тенью дерева в лесу

Крадусь за уходящим днем,

Хочу догнать свою весну,

Но труден путь сквозь бурелом.

У меня сложилось впечатление, что Георгий всегда шел рядом со своей весной, возможно, на шаг позади, но дни падали ему под ноги препятствиями, которые он не всегда мог преодолеть. Выбившись из сил, он звал на помощь шаманку Лингду, и та приходила, била в бубен, на звуки которого охотно откликалась Муза. Тогда появлялись стихи или короткие рассказы, в них Георгий воспевал веселых людей:

На реке с женой рыбачу,

Чуть схвачу за хвост удачу,

У жены припадок смеха,

Что за чепуха?

Я стою и чуть не плачу,

Упустив свою удачу,

А жена моя смеется:

Ха-ха-ха.

Георгию удалось подержать за хвост удачу, когда его стихи вышли в нескольких коллективных сборниках и отдельной книгой «Человек Земли». Обычно, за первой книгой следует вторая, но удача ускользнула из рук поэта вместе с Советским Союзом. Смех сквозь слезы да еще на нанайском языке — кому это нужно. Как-то, находясь в гостях у писателя Григория Ходжера, я спросил, кто из нанайских поэтов ему ближе Пассар или Заксор?

Ходжер, перенесший несколько инсультов, держал угол, опираясь руками о подлокотники кресел.

— Никто из нанайцев не обладал дерзостью настоящего поэта. Человек всегда чего-то боится, если не надеется на себя. Мне близок поэт Георгий Бельды, но он человек, бьющийся с собственной тенью. К тому же его нанайский не всегда тот, который попал в словари.

Мы сидим на выскобленном песками бревне. В двух шагах от нас Амур катает на языке забытый кем-то мяч. Язык Амура покрыт белым налетом — явный признак недомогания. На проплывающем мимо бревне сидит сорока, хвастливо помахивая хвостом, воровато косит в нашу сторону.

— Сороки, в отличие от людей, ничего не боятся, — подстраиваясь под ритмические шлепки волн, говорит Бельды. — Эта плывет из Комсомольска.

— Почему именно из Комсомольска?

—У городских сорок оперение темнее, да и дерзости больше. Они презирают людей, Я видел в городе сороку, которая летала за убегающим мальчишкой, пока не посадила ему на голову кляксу. Городские сороки — дети дымных свалок и трущоб.

В потаенных глубинах потока,

Я пытался, за камень держась,

Приобщиться к космическим токам,

Родовую почувствовать связь.

В них ищу своей жизни начало.

Между мхов и слоистых камней,

Бездны лет эти струи качали

Родословную жизни моей.

Эти рыбы, снующие мимо,

Эти раки, сосущие ил,

Эти камни замшелые, зримо

Я в наследстве отцов ощутил.

Таким увидеть себя может только настоящий поет.

Задавая себе вопросы, я пытаюсь докопаться до сути: что все-таки мешает мне быть Человеком на Земле. Ответы приходят не всегда вразумительные, а часто и бестолковые. И те и другие я излагаю в своих опусах, как в стихотворных так и очерковых, стараясь, при этом, быть предельно искренним, не прихорашивая желаний и поступков, и не возводя их в ранг поэзии.

— Чем мы искренней, тем больше у нас шансов остаться в дураках, — услышав мой монолог, хмыкнул Георгий Бельды. — Но обрати внимание, даже умные люди цитируют дураков. В их цинизме есть нечто провоцирующее нас на достойные поступки. Поэтому нам не всегда удается определить, кто же из нас дурак, а кто умник.

Объяснить кто из наших писателей дурак, Георгий отказался.

— Нельзя объяснить очевидное, — только и сказал.

Допустимо ли быть предельно искренним, если имеешь дело с женщиной? Не допустимо — если с женщиной вообще, и совсем другое дело — с женщиной-поэтом. Она вооружена словом и, навязывая бой, выставляет мораль, как щит: о женщине, как о покойнике — хорошо или с восторгом!

Георгий пришел ко мне на улицу Индустриальную в августе 2000 года. Новых стихов не принес, сказал, что работает над поэмой о Мергене, вступившем в единоборство с монголами.

Когда лучи, как огненные стрелы,

Начнет метать полуденное солнце,

Тайга не сможет защитить безумца —

Мерген бессилен на тропе войны.

Он мирно шел навстречу ханской рати.

Щитом ему служило наше солнце,

Он в бубен бил, он говорил им: — братья,

Он был безумен на тропе войны.

Меня убейте и идите с миром, —

Сказал Мерген воинственному хану,

Я на удар ударом не отвечу:

Мерген бессмертен на тропе войны.

Надменный хан занес над головою

Тяжелый меч, но стал Мерген скалою.

Держал Луну он на одной ладони,

Другой ладонью в бубен сердца бил.

На зов его с могил вставали предки.

Их было много, прочною стеною

Они стояли на пути врага…

Общими усилиями мы сделали построчный перевод, так называемую «рыбу». Георгий был доволен, и хотя моя жена считала, что обмывать водкой хорошие стихи — затея не из лучших, тоскливый взгляд Георгия вынудил меня поступиться принципами. Я тут же достал из холодильника всегда стоящую на чеку заначку. Георгий сразу повеселел. Пока я резал колбасу, мыл сорванные с грядки помидоры и огурцы, к нам пришел еще один гость — поэт Алексей Лалетин. Причем, не один, а с весьма привлекательной дамочкой, кареглазой, с копной каштановых волос и прекрасными чертами лица. На мой взгляд, это была идеальная парочка, и скисшую физиономию Гоши я списал на нежелание делить бутылку на четверых.

— Зашел вот проститься, — сказал Лалетин. — Уезжаем в Амурскую область.

— А не лучше вам остаться в доме на Бычихе, — догадываясь, с какой колокольни Лалетин снял себе новую жену, предложил я. — Бычиха — курортная зона, а там — степь…

— Дом мы продали, — несколько нагловато, как мне показалось, ответила дама. — Тут ни тебе работы, ни надежды на будущее. Сплошные искушения в виде оторвавшихся от семьи женщин.

— Не думаю, что в Амурской области сплошные мужики…

— Муэ доочиани иури нёани эодэнгэ-силуэнкини, — сказал, разливая по рюмкам водку, Георгий.

— Что он сказал? — спросила дама.

—Желание пойти ко дну иногда сильнее нас, — ответил Бельды.

— Гоша сказал, что жизнь нас искушает бездной. Устоять перед неизведанным человек, в особенности поэт — бессилен.

— Зачем уходить от себя? Продавать родительское гнездо, тревожить сон предков…

— Все мы только этим и занимаемся, Гоша. Обрати на тебя внимание такая красотка, ты бы бросил все.

— Георгий, не чокаясь, вылил водку в рот.

В тайге у родника из бревен

Отец и мать собрали дом.

Казалось в детстве: дом огромен,

А нынче сердцу тесно в нем.

Сидят отец и мать, и брат,

И сын, их нет, но они рядом.

Пытаюсь новый дом собрать —

Сын останавливает взглядом.

Не сторонись родных корней,

Не искушай себя паденьем.

Ты встал над бездной. Ты над ней,

Но бездна дышит искушеньем.

Как женщина влечет она

Сырой таинственностью дна.

— Чьи стихи? — поинтересовался Лалетин.

— Это перевод Саныча. Дословно я пишу — мы идем ко дну, а Саныч переводит: нас искушает бездна.

— Когда я читаю нанайские стихи Георгия, у меня возникает искушение вывернуть поэта наизнанку, и перевести на русский язык все, что запечатлено в его памяти из тысячелетних раздумий предков. Иногда мне это удается, но чаще я увязаю в буреломах иносказаний.

Иван Бельды, редактировавший книгу «Нанайская кухня», назвал Георгия аборигеном среди нанайцев.

—Его язык отличается от общепризнанного, но юморески Георгия нанайцы понимают. Впрочем, в его подстрочниках так же легко заблудиться, как и в попытке переводить поэта с помощью словарей.

Тень потопталась на крыльце

И скрылась в пышной кроне клена,

Напомнив детям об отце

Ушедшем в мир лесного звона.

Я вышел ночью на порог

И тень отца навстречу вышла.

Она сошла ко мне не свыше,

Из леса вышла — как итог.

И сразу стало мне светло.

И так легко на сердце стало,

Что летней ночи полотно

В моих руках затрепетало.

Этот построчный перевод я сделал из рассказика Георгия, в котором, как он говорит, рифмой и не пахло. Но он настолько был пропитан поэтическим чувством, что прочитать его иначе я просто не мог.

И облако, и тень его,

Скользящая по снежной дымке,

И мы с женой стоим в обнимку,

Упершись взглядами в окно

Сугробы в небе. Вот бы нам,

От счастья затаив дыханье,

Взойти и с наслажденьем, втайне

Бежать за тенью, по снегам.

Куда спешит она, кому

Подмигивает так лукаво,

Когда сквозь лозы краснотала

Луна пронизывает тьму.

Когда Георгий попытался вдолбить мне, какие чувства и мысли он пытался выразить в своем рассказике, у меня получился третий вариант перевода. И звучал он так:

Моя оттаявшая боль,

Какое ты имела право,

Сыграв трагическую роль

В моей судьбе, вернуться в здравом

Уме и с выдержкой судьи,

Мне предлагающего вместо

Большой любви в кругу семьи

Признать тебя своей невестой.

Соблазн велик, но твой задор,

Твоё лукавство по плечу ли

Тому, кто принял милый вздор

За страсть, подвоха не учуяв.

Не умер, но оледенел,

И жил, позванивая льдинкой —

С оттаявшею болью дикой,

Не зная, есть ли ей предел.

В оригинале поэта есть строка:

Мии тэн доо-мурундуйи оркилва бичини.

Дословный перевод: «моя душа унижена тобой».

Георгий объясняет: «она вошла в мою душу болью».

Я перевожу:

«Моя оттаявшая боль».

— Почему? — спрашивает Георгий.

— Но ведь ты однажды уже испытал такую боль, разве, оттаявшая, она не удваивает твои страданья?

Нёани энусийни нёандоани тэн манга сааори бичин.

Вся наша жизнь лишь жалкая попытка войти в контакт со смертью. Мы влюбляемся в женщин, поступки которых нас раздражают, выбираем профессию, которая сжигает нас изнутри, строим жилище из материалов, излучающих трупный я. Мы даже овощи выращиваем, перекармливая их своей усталостью. А именно усталость бумерангом возвращается к нам. Ночами мы слышим с какой иронией похохатывает, до времени избегающая нас, смерть. Нам не понять ее истинной природы, подобно тому, как не понять смысла жизни. А откуда ему взяться, смыслу? Мы возникаем из мертвой природы, чтобы, потешив ее самолюбие, вернуться к истокам.

Я чудом смерти избежал,

Медведю наступив на лапу,

Он, извинившись, убежал,

А я от страха завизжал,

Чем рассмешил лесного мапу.

— Цаогдяна мапу, — поправил меня Георгий. — Не лесного, а белого медведя. Хотя… можно ли наступить на лапу белому медведю?

Пригласила в гости

Женщина с косой,

Молча через мостик

Шел за ней рысцой.

Думал — будет ужин,

А потом в постель

Лягу вместо мужа

Обнимать мамзель.

А она косою

Да по шее — хрясь!

Потеряла совесть,

Щерит свою пасть.

Не ходите нани

С лочи ночевать.

Я косою ранен,

На душе печать.

— Почему ты не разрешаешь публиковать эти стихи, Георгий?

На вопрос он отвечает вопросом:

— А разве русские не обидятся?

История с Алексеем Лалетиным имела продолжение. Через несколько месяцев он вернулся и на вопрос: как дела? ответил слегка измененными стихами Ивана Никитина:

Ни кола, ни двора.

Стихи — весь пожиток.

Эх, живи, не тужи,

Умрешь не убыток.

Алексей предложил Николаю Кабушкину найти покупателя на его стихи. Наивное дитя. Сегодня продать можно только рекламу типа «пельмешки без спешки» или нечто из ряда вон выходящее, что легко переложить на музыку и горлопанить со сцены артистом, типа Верки Сердючки.

Упоение в бою находят люди, рубящие головы тем, кто не способен сопротивляться.

— Война — оскал волка в человеческом лице. Наши предки так долго добывали себе пищу клыками, что дурная кровь их до сих пор не дает нам покоя. Из библейской заповеди «Не убий» всегда выпадает «не».

— Обманет — убью, — расставаясь, шепнул мне на ухо Лалетин.

Бельды уловил сказанное.

— Запомни, Алексей, обмануть человека нельзя, если он сам не стремится к этому.

У молодой жены Лалетина лицо ангела, шапка каштановых волос излучает небесное сияние. Сияние заката в предгрозовое затишье. Женщина мне нравится до спазма в сердце, но ни при каких обстоятельствах я бы не лег с ней в постель.

— Почему, Гоша?

— Потому, что она проделывала это сотни раз. Окажись вы наедине, она сама бы затянула тебя в постель. И непременно сделает это еще и еще раз. Потому, что идущий на дно, цепляется за малейшую возможность заявить о себе, как о живом.

— Это и есть искушение бездной.

— Это называется распутством. Она бы рада жить так, как живут другие семьи, но мужчина для определенного типа женщина сильнее героина.

В данном случае никаких пророчеств со стороны Георгия.

На какую-то минуту Лалетин отлучился в уборную, и сразу повеселевшая дама, выложила нам свое жизненное кредо:

— Я не девственница, чтобы воздерживаться от сладкого.

При этом она наступила на мою босую ногу своей изящной туфелькой.

Лалетина искушала бездна. Ощущение крыла за спиной толкало его в пропасть, но падение он воспринимал, как полет. Опытная в постели женщина знает, как ввести мужчину в состояние обморока. Или, как теперь говорят, в состояние нестояния.

Свидание со смертью Георгий откладывал на неопределенное время. Смерть не любит, когда человек начинает конфликтовать с жизнью. Когда, проснувшись, он не может поднять рук, чтобы почувствовать себя крылатым. Дом в Дади, где Георгий жил во второй половине девяностых, был похож на полузатонувшую баржу. Почерневшие от времени стены, прихрамывающее на обе ноги крылечко с поломанным козырьком.

«Приезжай, когда меня не будет дома”, — подумал я, потрогав указательным пальцем замок, который мне ничего не стоило открыть. Вместе с домом Гоше досталось соток семь земли, густо заросшей сорными травами. Ни единой возделанной грядки я не увидел. У его старшей сестры, Ольги Андреевны, земли было побольше, и ни единой травинки. Вокруг домика — море цветов, на грядках — море овощей…

Прости, Земля, мне неприятен пот.

Начну копать, он тут же выступает,

Как тот поэт, который твердо знает,

Что делать с тем, кто лучше запоет.

— Ты, Гоша, кого имел в виду, когда писал эту эпиграмму?

— Кого, кого, и тебя тоже. К слабым поэтам ты относишься почтительнее, чем к сильным…

— Сильными поэтами ты называешь известных, не так ли? В таком случае я хочу, чтобы слабые стали сильными.

— После твоих похвал они начинают штурмовать Парнас и, в конце концов, зависают над бездной.

— Бездна искушает всех.

Подобное происходит не только в литературе, но и в спорте. Массовый спорт, как все, что вселяет в человека надежду, имеет оборотную, теневую изнанку. Раздавленные попкультурой птенцы бросаются грудью на скалы. Даже везунчики к концу жизни спиваются, или кончают инсультом. Каждый человек когда-то должен сойти с дистанции. Легче удается это тем, кто идет своим путем, то есть, путем, не навязанным извне.

Взахлеб сосавший грудь, взахлеб творит.

Он искрометен в спорте и в поэзии.

А я глотал искусственные смеси —

Моим стихом искусство говорит.

— Тебе бы, Георгий, в «Кривом зеркале» выступать.

Вооруженный пером поэт потрясающе остроумен.

— Ты, Гоша, мастер экспромтов.

Георгий улыбается проблеском карманного фонарика во мраке.

— Взяв перо, видишь себя умным и пытаешься вытянуть из себя то, чего в тебе нет. И не было в помине. И, как правило, повторяешься, выбрасывая на бумагу прописные истины. Без пера и бумаги ты окунаешься в идущую от корней стихию. Голова твоя свободна от обязательств перед живыми, ты поклоняешься мертвым. Мне нравится, как об этом сказал мой переводчик Лозиков:

Когда пишу, не стойте над душой,

Не угнетайте тяжестью сомнений,

Нет ничего ужасней наслоений

Из чуждый чувств и лирики чужой.

У каждого из нас свой надзиратель. Одни боятся потревожить предков, другие — цензуру. Когда берусь за перо, я думаю об Андрее Пассаре: как он воспримет мою писанину?

— Он — высший суд, и в том твоя беда.

— Мне столько раз внушали, что я бездарь… Иногда стыдно браться за перо, а хочется. Читаю знакомым нанайцам свои рассказики, они смеются. Значит, не так все плохо, как утверждают знатоки.

Киа, киа, кинчи сонгой,

Сиангони симся-маня очини,

Пулси найсал тавончиани,

Кинчи морами мэдэсини,

Хайми сиангой оркинини.

— Ты, Гоша, понимаешь птичий язык, потому не всегда понятен поэтам.

Опять этот световой проблеск фонарика во мраке.

Я заметил: чем больше огненной воды принимает в себя Георгий, тем заметнее окаменение его лица, но улыбка остается прежней.

В творчестве Георгия не хватает силы, которая подпитывает нашу веру в себя.

— Зачем ты пьешь, Георгий?

— Араки — еэнуэди инэктэхени.

— С кого водка смеется? Разве не с тех, кто её пьет?

— С тех, кого она оседлала, — смеется Лалетин.

Мне уже не кажется глупым решение Лалетина обзавестись семьей.

Бобыль гол, как сокол,

Поет, веселится.

Во времена Никитина, быть может, такие были, но я не встречал. Особенно — среди поэтов. Живя один, я писал стихи под столом, накрытым парой одеял, чтобы свет от напольной лампы не попадал в окна. Но даже при таком раскладе в мою дверь ломились подвыпившие поэты. А утром спрашивали: где пропадал.

Я не люблю пить, особенно с пьяницами. Гоша Бельды — исключение. Сколько бы он ни выпил, он никогда не теряет головы, и крепко стоит на ногах.

— Гоша, зачем ты пьешь?

— Все поэты пьют.

— А я вот не пью.

— Так тебя у нас и за поэта не считают. Не пьет, значит, не страдает. А тот, кто не страдает, тот не поэт.

— Я в детстве настрадался, от выпивохи отца, и от брата случалось. А много ли встретишь людей не пьющих?

Не люблю одиночества.

У людей на виду,

Как без имени-отчества,

По проспекту иду.

Все хорошее брошено,

И скромна и нежна,

От меня, от хорошего,

Убежала жена.

Лет на сто постаревшая

От моей маеты,

Унесла наболевшее,

Как уносят цветы.

Человек от хорошего

Никудышный ходок.

Все хорошее брошено,

А плохое не впрок.

— Эти стихи написаны под столом, — говорю я Георгию.

И бабнику надоедает,

Когда с утра недоедает,

Отдав обед чужой жене.

А ужин сладко уплетает

Соседка, лежа на спине.

Этот экспромт Георгий прочитал без проблеска света в лице.

У меня экспромты получались бледнее тех, которыми фехтовал Георгий.

***

О том, что происходит в России, Георгий старается не думать. «Жить в роскоши, все равно, что, лежа в гробу, любоваться начищенным до блеска ботинком. Чем больше у человека денег (власти) тем он ближе к помешательству. В его душе оседает накипь страха, которая, постепенно остывая, превращает душу в камень».

Одержимость в познании глубочайших тайн поэзии, угасала, стоило Георгию столкнуться с кем-нибудь из литературного бомонда.

— Прежде всего, получи образование, — советовал Пассар. — Без этого штурмовать Парнас нет смысла.

— Что такое троп? — просматривая рукопись, спросила у Георгия Юлия Шестакова, звонкая переводчица увлеченных стихосложением аборигенов.

— Таежная дорога домой, — смущенно улыбнулся Георгий.

Внимательный человек в ответе услышал бы поэзию, но мы, как правило, слышим только тех, чей голос звенит на волне успеха. Если даже в этой волне нет ничего, кроме пены.

— Я с пятого класса знал, что троп это метафора и метонимия, — как бы оправдывается Георгий. — Но отвечать на вопрос правильно мне было стыдно. Спросила бы что-нибудь полегче… Я помню, подстрочник, по которому оценивала мой талант Юлия Алексеевна.

Обняла, и зацвели цветы.

Человек, я стал большим букетом,

Нежностью пылая, как рассветом,

В блеске твоей юной красоты.

В зеркале луны твое лицо

Вижу я и обретаю крылья,

И луну, без лишнего усилья,

Облетаю трепетным кольцом.

Солнечная тонкая игла

По кольцу скользнет, и в сердце песня,

Зазвучит, и хлынет в поднебесье,

Опершись на два моих крыла.

Я понимаю, стихи слабые, нет в них разбивающихся о сердце поэтических волн, но ведь это был только подстрочник. Мы его сделали с Комсомольским поэтом Константином Выборовым… В общем, как говорят русские, отфутболила меня Юлия Алексеевна.

Мне ничего не оставалось, как пожать плечами. У местных партийных руководителей была на поэтов разнарядка: три нанайских, два ульчских, один комсомольчанин, остальных пиитов к славе не пущать, разве что в пределах своего поселка или города.

— Просто мы с тобой не попали в число обнадеживающих, — ответил я, выслушав поэтический монолог Бельды. — Мы с тобой писали о шаманах, а надо было — о роли партии в жизни шамана.

***

Прежде чем вдохнуть душу нанайского поэта в русское стихотворение, нужно ее почувствовать. Переболеть не только казенным подстрочником, но и каждым световым проблеском в нем, не говоря уже о глубинной памяти человека. Душа нанайского поэта должна войти в душу переводчика и раствориться в ней, и если это произойдет, стихи напишутся сами собой, будто некто таинственный, живущий в твоем сознании, надиктует тебе эти поэтические строчки. Другого перевода я не признаю.

Переводить, подсчитывая слоги — напрасно тратить время.

Будто медведь языком

Звезды с неба слизал.

Катится черный ком

Слез моих на вокзал.

В две строки сбит подстрочник стихотворения «Дочери»: «Со слезами в глазах в темную беззвездную ночь прихожу на вокзал, вижу вагон, в котором она любила ездить, и чувствую, чувствую, как грохочет под ногами убитая горем земля, сердце которой уже перестало биться».

Грохочет, как паровоз,

Черная тьма колес,

И чернота моих слез

Чернее твоих волос.

Я не настолько талантлив, чтобы с точностью до микрона выразить боль нанайца-отца в русском слове. Но я уже прочувствовал эту боль, черную боль потери, она теперь так же глубока и черна, как боль пережившего ее автора.

Хорошо знающий не только творчество Георгия Бельды, но и менталитет нанайского народа, Михаил Поветкин наиболее удачными назвал переводы стихотворений «Подранок», «Для тебя» и «Песнь шамана». Хотя «Подранок» из пяти авторских строф в переводе вырос до семи. Многие мысли в подлиннике даны намеком, который понятен нанайцу, и ни о чем не говорит русскоязычному читателю. Засыпающие на ночь цветы раскрываются только с восходом солнца. В минуту душевного озарения возникает образ мысли, воплотить которую в стихи поэту не сложно. Но придет ли оно, это озарение, вот в чем вопрос. Что чувствует, что переживает охотник, нарушивший заповеди предков? Нанаец не имеет права быть плохим охотником. Не умея стрелять, не прикасайся к оружию, сиди на иждивении более зорких, и ловких. Но Георгий Бельды прежде всего — поэт. В нем на линии огня столкнулись две стихии — необходимость добыть пищу, нанеся живой природе рану, и жалость доброго человека к птице. В таком душевном состоянии лучше не стрелять. Но выстрел все-таки прогремел.

Была подранком дикая утка или, как утверждала шаманка Забза, Георгия испытывал превратившийся в утку шаман, — не так уж и важно. Важно то, что, прежде чем попасть на сковородку, утка простила охотника.

— Га-ак, — кашлянула утка,

Клювом ударив в руку,

И сердце мое раскрылось

Навстречу этому звуку.

А мы уже знаем, что сердце раскрывается в минуту высокого озарения. Охотник и его добыча ударили по рукам, заключили перемирие перед тем, как молодой охотник свернул дикой утке голову, а шаману дал возможность выжить, упав в глубокий обморок.

Ольга Андреевна, сестра Георгия, утверждает, что подранком был шаман, ведь привести брата в чувство удалось не сразу, причем с помощью шаманки Забзы.

Я часто думаю: испытывает ли молодое поколение народа нани столь же глубокое, трепетное чувство любви к своим предкам. Или она, эта любовь ушла из памяти молодежи вместе с родным языком. И еще, испытывает ли какие-нибудь неудобства нанаец, оказавшись в ауре русского имени?

Конечно, современный Кингтяса, даже выросший в селе, с раскрытым ртом по городу не ходит.

***

В толпе народа,

Разинув рот,

Впервые по городу

Кингтяса идет.

Налево посмотрит —

Дома высоки,

Направо — с работы

Бегут мужики.

Заметив собаку,

Кингтяса смекнул: —

«За зверем, однако!..»

И следом махнул.

Мужик в магазине

В очередь стал.

Кигтяса воскликнул:

— Зачем так бежал?!

За руку взял,

Спросил его: — Слышь,

Зачем так бежал,

Все равно стоишь?

Думаю, впервые попав в город из глухого таежного стойбища, Георгий сам попал впросак, решив, что человек с собакой может бегать только на охоту. Однажды он мне признался, что побаивается города. У него даже стихи об этом были, но утонули в бездонных архивах газет. Георгий наговорил мне подстрочник этого стихотворения, я кое-как сделал перевод, записал его на листке бумаги, который держал в книге вместо закладки. А закладки имеют привычку растворяться в книгах. Так что от этого стихотворения у меня в голове осталась только одна строфа, наиболее, как мне кажется, удачная.

Ты — каменный, услышишь ли ты, как

В твоих корнях поет душа столетий,

Как проступают слезы на камнях?

Так плачут не родившиеся дети

Лесов, тобою превращенных в прах.

Город — это, прежде всего человек, вкушающий блага цивилизации. Сожалеют ли лесозаготовители о содеянном, когда уничтожают водоохранку? При Советах за срубленное в водоохраной зоне дерево можно было получить срок. Сегодня за приличную взятку можно выстричь даже скверы большого города.

В стихотворении Георгия «Человек Земли» есть строфа:

Силой ума Человек Земли

Вырастил доброе дерево Атом,

Но рядом с добрым созрел в тени

Плод, угрожающий миру адом.

Я поинтересовался:

— Плод с доброго дерева, — это Чернобыль?

— Нет, — в ответ покачал головой Георгий, — это выедающая человечество изнутри современная цивилизация.

В «Песне о шамане» есть строфа, в которой боль за родную землю выражена с особенной силой:

Стерегущая детей,

Мать-Земля сырая,

Что притихла у дверей,

Заходи, родная.

Все грехи человечества автор согласен искупить собственной смертью: «Заходи, Смерть, пусть тебя не мучает совесть. Я сознаю долю своей вины за все беды Земли».