31. Озоновые дыры в голове

Новая книга стихов Евгения Ерофеева называется «Насквозь». «Насквозь» это значит «навылет», — думал я, не понимая вложенного в название книги намека: «Эта книга должна пронизывать читателя насквозь, но только в том случае, если он прочтет ее навылет». На мой взгляд, творчество Ерофеева заслуживает того, чтобы о нем говорили. В нем есть что-то даже там, где на первый взгляд — ничего нет. Ну, во-первых, сам поэт убежден, что главную нагрузку в стихе несет рифма, а во-вторых, по твердому его убеждению, поэзия без эпитета и метафоры слепа. Мысль же, которую называют солью стихотворения, к чаю совершенно не нужна. Разве что к зеленому, да и то не в русских традициях пить чай с солью. Мысль, как утверждает всем своим творчеством Ерофеев, должна быть скрыта в метафоре.

Когда у меня однажды спросили: как я отношусь к стихам Семена Кирсанова, я, в свое время высоко ценивший этого поэта, не нашелся что ответить. Потому как ни единственной строчки из десятки раз прочитанного поэта не запомнил. А традиционного Бориса Ручьева помню. Помню поэтов, почти неслышных в наше славное подцензурное время, Михаила Фролова, например. А тут, будто меня пыльным мешком по башке стукнули — ни строчки. Осталось только ощущение сильных стихов о любви. Но это вовсе не значит, что я боюсь однажды проснуться от ужаса, что творчество Ерофеева полностью выветрилось из моей памяти. Но разве можно забыть такое:

Мне и в полдень кажется, что затемно,

И вставать не хочется с утра.

Чувствую: возникнет обязательно

В голове озонная дыра.

Правда, у Ерофеева «в памяти озонная дыра», но это практически одно и тоже. Главное не в слове, а в предчувствии. Проснешься, и страшно становится, такая усталость в теле, что страшишься упасть и выплеснуть все, что держал с вечера в голове. Предчувствие озонных дыр — это ли не трагедия. И чем старше я становлюсь, чем больше наблюдаю за пишущими товарищами, тем назойливее лезут в голову стихи Евгения Ерофеева. Правда, поэт старается не обострять поставленную тему. По жизни он юморист. Поэтому, проснувшись с озоновой дырой в памяти, он по привычке спешит на работу и видит женщину…

Ты, меня увидев, просияла,

А потом вошла в психичный раж.

У дверей автобуса стояла,

Как забытый кем-то саквояж.

Получается, что не только поэты встают по утрам с озонными дырами в голове. Страдают этой болезнью и женщины. Увидела баба поэта на остановке, и тут же забыла, куда собралась ехать. Сначала, правда, обрадовалась, но, убедившись, что поэту не до нее, начала нервничать. Это и спровоцировало рождение озонной дыры в ее голове. А без мозгов женщина, как правило, похожа на кем-то забытый саквояж. Так что в наблюдательности Ерофееву не откажешь.

— А в чем здесь юмор? — спросите вы. Юмор в трагедии. Поэтический юморок в поэзии Ерофеева пронизан подлинным трагизмом. Красной нитью он просекает все его творчество. Вот строфа из стихотворения «Последнему другу»:

Мой сегодняшний тост

Ненавязчив и прост:

За друзей!..

Что-то меньше их стало,

Может, это для шпаг не жалеют металла?

Но вернемся к озоновым дырам в нашей памяти. Они страшны уже тем, что вместе с памятью в эти дыры выветриваются наши души. А образовавшиеся пустоты заполняются ненавистью. И постепенно мы втягиваемся в литературный шабаш, не замечая, как время перемалывает наши косточки, сбрасывая в отвалы никому не нужную пыль. И хорошо, если кто-то из нас одумается, найдет в себе силы вырваться из лихо закрученного вихря.

Луна, она — то ком, то серп.

Комком — в лицо, серпом — пониже.

Нам в шабаше досталось всем,

Мы долго раны не залижем.

Меня всегда мучил вопрос: почему с таким остервенением люди рвутся к власти? К власти над теми, на чью поддержку они рассчитывают. А когда директорское, редакторское или думское кресло достается другому, падаем перед ускользающим троном на колени, молитвенно восклицая:

Украли авторское право

На обладание тобой.

К счастью, Евгений Ерофеев обращается не к трону, а к женщине, поскольку для поэта женщина всегда выше трона. К тронам рвутся окололитературные эпигоны, т.е. те, кто надеется с высоты своего положения обрести влияние на игривую шалунью Музу. Как бы не так…

Я пишу эти заметки под впечатлением назревающего в писательской организации кризиса. Какого уже по счету! Конечно, 75-летнему Михаилу Асламову едва ли удастся вдохнуть в нее новую жизнь. Многим литераторам кажется, что они смогут сделать больше. То есть прыгнуть выше того, во что метит серп Ерофеева. Но прыжок практически невозможен. Толчок для него может дать только Москва. Я боюсь, что монотонно плетущаяся упряжка Асламова, попав в другие руки, рухнет одновременно во все свои сорок с лишним поэтических сил, и больше не поднимется. Смешно и грустно наблюдать за тем, как цепляется за свое кресло Михаил Асламов. Возможно, это та самая игла, в которой заключена жизнь и смерть Кощея Бессмертного? Кресло — игла, писательская организация — яйцо, а Союз писателей России — дуб, на котором это яйцо находится. Не хватает, правда, сундука и коршуна, но это не столь важно. Хорошо подумав, можно вычислить местонахождение этих двух недостающих форм. Тут важно то, что владеющий иглой человек живет на радость нам и своим близким. Зачем же покушаться на эту жизнь? На еврейский заговор это не похоже. Хотя даже я, когда мне предложили повоевать за кресло, чуть было не клюнул на эту приманку — поставить свою жизнь в полную зависимость от торчащей из яйца иглы. И хорошо, что в то утро у меня в голове не возникло озонной дыры. Я подумал: а станет ли мне от этого легче? Смогу ли я объединить и направить в единое русло вскипающие праведным гневом писательские судьбы? Нет, решил я. Не смогу. Потому, не смогу, что это практически невозможно. Борьба за обладание яйцом никогда не кончится.

Однажды я спросил у девочки, которая золотой нитью расшивала тонкое льняное полотно:

— Почему именно золотой, а не синей, как небо?

— Потому, что небо не всегда бывает синим, — ответила девочка. – А золото, оно всегда — золото.

И мне в голову пришли стихи Евгения Ерофеева:

Вдруг тебе приснится

Строчка и страница,

На которых рук моих

тайное тепло.

Ты моя Жар-птица,

Но и колесница

Что укатит вдаль —

Не достанет око,

Далеко… далеко…

…Жаль.

Девочка погибла, не закончив задуманной работы. На полотне остались во всем своем блеске золотая Жар-птица и колесо от колесницы, на которой девочка мечтала уехать в Америку. Не знаю, почему именно в Америку, а не в какую-нибудь тьму-таракань в одной из Сибирских губерний. Девочку сбила машина, когда она споткнулась, перебегая дорогу на красный свет: «Укатила вдаль – не достанет око, далеко… далеко… Жаль»

В поэзии иногда приходится объяснять необъяснимое. И почти всегда безрезультатно. Прежде, чем открыть новую книгу поэта, нужно самому себе ответить на вопрос: зачем тебе это нужно? Если разбудить дремлющие силы души, — рискуйте. Почитательница моей любовной лирики Лариса Завадская, возвращая мне книгу Ерофеева «Насквозь», сказала:

— Не по зубам мне этот орешек. Каждое его стихотворение похоже на куст чертополоха. И как правило, все начинается с цветка. Первые две строчки почти всегда — законченная мысль:

Твои глаза темны, как окна дома,

Который запланирован под снос.

Тот, кто смотрел когда-нибудь на окна покинутого жильцами дома, поймет поэта. Чувство такое, будто вы потеряли любимого человека. Или родину. Но что делает Ерофеев? Трагический, по сути, запев он перечер-кивает носом. Вы смеетесь? И напрасно, ведь это действительно так.

Вести ты не умеешь, а ведомой

Тебе не позволяет быть упрямый нос.

Это подлость: подвести читателя к обрыву, когда от взгляда вниз кружится голова, а тебя к тому же еще пытаются щекотать под мышками. Юмором сегодня испражняется телевидение. Там люди зарабатывают деньги. Но как обойтись без трагикомедий? Пытаясь заполнить пустующую нишу, Ерофеев делает это слишком уж легко:

— На бытовом уровне иначе и нельзя, — ответил я, любуясь здоровым румянцем на щеках Завадской. – Чтобы прикрыть свое ранимое «Я», поэты идут на любой подлог. Одни изображают себя бабниками, другие — скоморохами, но истиной в любом случае и не пахнет. Но иногда сквозь паутину словесных хитросплетений пробивается тот самый стержень, на который нанизан весь придуманный поэтом балаган. У Ерофеева стержни встречаются не часто, но они есть.

Лариса достала зеркальце и стала подкрашивать губы, чтобы отвлечь мое внимание от своих ярко пылающих щек.

«Если она вспыхнет, пламя обожжет мне щеки», — решил я, стараясь не смотреть на ее нежные как лепестки тюльпанов руки.

— Эту открытость я увидела в стихотворении Ерофеева «На поляне пронзительно синей…»

Я не мог вспомнить этих стихов и хотел было найти по содержанию, но Лариса сразу открыла сборник на нужной 66-й странице.

— Странное совпадение, не правда ли? Две шестерки с беглого взгляда напоминающие велосипед. Но я не об этом. Точнее, не совсем об этом. Вот вы сейчас не можете отвести взгляда от моих пылающих румянцем щек. Тоже самое происходит с Ерофеевым, когда он смотрит на юбку женщины. Вы только вдумайтесь, точнее — постарайтесь прочувствовать все, что происходит с поэтом, когда перед его глазами возникает «как божество, как вдохновенье» женщина, осыпанная созревшей земляникой.

На поляне пронзительно синей

Земляники поспел урожай.

Все начинается, как обычно у Ерофеева, с бытового рисунка. Прежде чем увидеть лицо женщины он увидел земляничные пятна на синей юбке, точнее — увидел звездное небо, куда хотел бы скрыться с этой женщиной от всего, что окружает его на земле. И, конечно, точнее, чем это делает поэт, мгновенно вспыхнувшие чувства, передать словами невозможно.

Сколько нужно здоровья и силы,

Чтоб на ягодах взор удержать.

(невольно отводишь глаза)

Разве вы сами не переживали в жизни подобного чувства. Целая поляна, заметьте — поляна в крупных ягодах земляники. Но первый взгляд на женщину всегда, или почти всегда, ослепляет, и ты отводишь глаза, чтобы взглянуть на земляничную поляну еще раз. Но это уже будет не та поляна.

Но встряхнувшись от сна, как напасти,

Купол юбки дразнящий узришь,

А на нем земляничные страсти,

Словно звезды, вкрапленные в тишь.

(так вот почему небо синее)

Не поленитесь, прочтите все стихотворение. В нем законсервированы все научные разработки Фрейда, а сам Ерофеев лежит голенький на странице перевертыше.

Трудно спорить о вкусах и чувствах

И уходом все в миг разрешить.

Среди звезд потому-то и пусто,

Что никто там не пробовал жить.

(а сколько «черных дыр» среди людей?)