29. Зачем так громко хлопать ртом?

— Доберусь я до тебя когда-нибудь, Александр, — сказал мне однажды по телефону поэт из Амурска Владимир Тищенко. — Ты своими пасквилями против религии подрываешь устои государственности.

Не брось я трубку, своими нотациями Владимир довел бы меня до до обморока. Но трубку я бросил отнюдь не потому, что не хотел выслушать его отношение ко мне как к антихристу. Я не люблю телефонных лекций, авторы которых, как правило, переливают из пустого в порожнее. Этим, кстати, грешат многие симпатичные мне люди. Перед тем как бросить трубку я предложил Владимиру изложить свои взгляды на бумаге и я их обязательно опубликую в «Экумене», а переубеждать меня в чем-то — дело бесполезное. К своему атеизму я пришел самостоятельно, пройдя до этого сквозь строй религиозных фанатиков, которые руководствовались в своей вере не святыми писаниями, а целью — получать за пустую болтовню приличные деньги.

Тищенко статью не написал, но, изложив свои взгляды в стихах, потребовал опубликовать подборку, сославшись на мое обещание. Конечно, если поэту легче излагать мысли в стихах, — милости просим. Главное — ясно ли поэт излагает свои мысли в защиту православия. Но уже с первого стиха я усомнился в том, что Владимир Тищенко исповедует православие.

О, Иегова, посмотри

На тех, кто бросил тебе вызов,

Они сгнивают изнутри

На фоне старческих капризов.

Они возвыситься хотят

Над светлой мудростью твоею,

Чужие от рогов до пят,

Они сосут твою идею.

Смолою глотки им залей,

Мозги смешай с болотной слизью...

Фу, как не хорошо!

Владимир Маяковский натолкнул меня на мысль уточнить: «Мы б его спросили, а ваши где родители, чем вы занимались до семнадцатого года, только этого поэта бы и видели». Сразу после прочтения этого стиха, мне захотелось выяснить, чем занимался Владимир Тищенко до девяносто третьего года. Я вспомнил эпизод из фильма «Андрей Рублев», когда иноверцы заливают смолой глотку православному священнику. Подобного надругательства надо мной требует сегодня у Иеговы его покорная овечка Владимир Тищенко. Меня это не возмутило, скорее — опечалило. Верующие люди, как я заметил, ну прямо таки обожают плесень во всех ее разновидностях, и особенно когда она заводится в мозгах людей, превращая их в недочеловеков. А как еще можно назвать существо, требующее, что бы его соплеменнику бог или его слуги залили в глотку раскаленную смолу? Немного успокоившись, я решил дочитать подборку до конца, и в одном из стихотворений нашел ответ на поставленный Владимиром Маяковским вопрос: Вот это стихотворение:

Да, я был слеп, я бредил Лениным,

Я с детства Бога отрицал,

Не бога славил, а систему,

В лице любимого отца.

Он был партийным человеком,

Он умер, веря в коммунизм.

И я пытался вровень с веком

Пройти отмеренную жизнь.

Но Бог сошел ко мне однажды,

Спросил, а так ли я живу,

Нужны ли миру наши пашни,

Без духа божьего к столу?

Бог мне глаза открыл, он душу

Словами мне перевернул,

И я, идя за ним послушно,

Остановиться не могу.

Я весь во власти светлой силы,

Я без воды и хлеба сыт,

Когда с рожденья до могилы,

За каждым шагом Бог следит.

Сомневаюсь, что именно бог следил за Владимиром со дня рожденья до девяносто третьего года. Скорее всего это делали ребята из комитета Государственной безопасности. И, несмотря на то, что отец Владимира четверть века пропадал в ГУЛАГе, послушного системе коммуниста они не трогали. Но привыкший к тотальной слежке поэт настолько сроднился с нею, что без слежки не смог прожить и дня, Потому и вбил себе в голову, что теперь за каждым его шагом следят божьи ангелы, или, на худой случай, черти из преисподней.

Привыкшему к тотальной слежке

Не так-то просто осознать,

Что ты остался без надежды

Жизнь в прочный узел завязать,

Со всеми, кто шагает рядом,

Кто подставлял не раз плечо,

Чтоб поддержать, когда ты падал,

Обняв за плечи горячо.

К сожалению, в подборке Владимира не были проставлены даты написания стихов. Выше приведенное стихотворение, хотя и стояло предпоследним, я почти уверен, что написано оно было в девяносто третьем, когда рухнула диктатура пролетариата, и в России воцарился хаос. Правда, слежка оставалась. Теперь уже не стороны КГБ, а со стороны (свято место пусто не бывает) узурпировавшей власть уголовщины. А Владимир Тищенко, как я выяснил позже, работал в системе охраны лагерей, и даже звание майора имел. Так что попадаться ему на глаза тем, за кем он бдительно надзирал в лагерях, ему не хотелось. Потому и слинял Тищенко в Амурск, что авторитеты, высосав из города все ценное, навсегда забыли о нем. Кстати, именно в девяносто третьем ко многим оставшимся без работы специалистам пера и топора по ночам зачастил Иегова, обещая сытную жизнь на поприще возрождения в России религиозных кланов. Самое интересное в том, что приходил Иегова из-за рубежа: его отливали по пресс-формам в Южной Корее, в Америке и ряде других стран, политики которых жили тайной надеждой раздробить Россию на осколки, на которые привольно будут чувствовать себя йоги, мазохисты, иудисты и прочие плебеи от религии.

Стихи Владимира я не опубликовал по соображениям его же безопасности, хотя, подозреваю, что настоящее его имя не Володя и не Тищенко. Прежде чем приехать разбираться со мной, он пару раз звонил, интересовался, когда и где будут опубликованы его творения. Я ответил — никогда, и он прикатил в Хабаровск на пенсионном автобусе, потребовав чтобы я немедленно встретился с ним, иначе буду проклят вплоть до третьего колена. Почему именно до третьего, а не до пятого, я не спросил, но домой пригласил сразу же. Я сгорал от нетерпения увидеть этого человека, и увидел: лысенький старичок с жестким взглядом, острой, правда, седой бородкой Христа, и черными, уверен — крашенными, усами. К моему удивлению, он пришел с бутылкой водки, батоном вареной колбасы и булкой хлеба в пакете с изображенной на нем гологрудой дамой. Все это как-то не вязалось с его истовой религиозностью. Он даже не перекрестился перед тем как сесть за стол, выпил залпом, и так же залпом проглотил закуску — огурец с хлебом и колбасой.

— Теперь можно и поговорить, — сказал он, заметно повеселев лицом, но не глазами. — Надеюсь, у вас было время проследить, как менялось мое мировоззрение на протяжении последних десяти лет. Спорить с вами, как я понимаю, бесполезно, в чем-то убеждать — тоже. Есть люди, которых не меняют своих убеждений даже под пытками. О них говорят — упрямые ослы. А я с детства чувствовал присутствие рядом со мной посторонней доброй силы, которая и помогла мне дожить до моего солидного возраста. Причем, со светлой головой и легкой походкой…

Он помолчал, ожидая от меня наводящего вопроса, но я еще не созрел для серьезного разговора. В моей голове проворачивались эпизоды из «Архипелага ГУЛАГа» Александра Солженицына, но представить гостя тюремным палачом я не мог. Поэт — калечащий людей, да, да, это где-то уже было, по-моему, в фильме о Байроне, который прошел по кинотеатрам в начале семидесятых. В этом фильме Байрон был показан настоящим садистом, память до сих пор сохранила цвиркающие фонтанами крови носы мужчин, головы которых, как арбузы, поэт разбивал о свое острое колено.

Но сидящий передо мною человек был слишком тщедушен для таких подвигов. Наверное, он мог заморочить мозги заключенному, но чтобы бить…

— Вы не спрашиваете, принес ли я вам новые стихи. Или вам все равно?

— Если принесли, покажете. Сразу после прочтения у меня сложилось мнение о вас, как о человеке любящем розыгрыши. Своей первой подборкой вы не убедили меня в своей религиозности, скорее — наоборот.

Я весь во власти светлой силы,

Я без воды и хлеба сыт,

Когда с рожденья до могилы,

За каждым шагом Бог следит.

Это не вера, а издевательство над верой. Я разделяю вашу тоску по советам. Признаюсь, я даже гордился тем, что за мною следят, подслушивают мои телефонные разговоры. И я провоцировал органы, сочиняя дурные стишки, типа «Гримаса века коммунизм — проект заоблачного рая». Это я писал в середине шестидесятых. Я даже друзьям хвастался, когда меня вызывали в органы на беседы, хотя мне советовали не делать этого. Но — язык наш — враг наш. Я уверен, что сегодня система следит за нами почти так же, как следила в семидесятые. Но, толку от этой слежки мало. Взрывать я никого не собираюсь, как не собираюсь, бегать на поводу у власти. А вы мне симпатичны тем, что корчите из себя идиота, хотя, несмотря на возраст, голова ваша работает отменно…

Мой монолог ему явно понравился. У него даже глаза потеплели, а вокруг головы проступило нечто вроде божественного сияния. Наверняка, из него от гордости прямо таки выпирало его второе Я, или как говорят космоэнергеты — его энергетический символ.

— Вы, Александр, на вид — простачок, а сами себе на уме. Хотя разболтанность ваша настораживает. Когда я впервые прочел ваш «Озноб», решил, что вы живете так, как вам удобнее. Пошла мода на эротику — получайте эротику, когда стало модным восхвалять Христа, ждал, что вы повторите подвиг Юрия Кузнецова. Но не тут-то было. Оказалось, в сказки вы не верите, святая символика вас раздражает. Но вы и не еретик. Вы лишены стадного чувства, а это очень плохо… для вас, конечно. Еще год-два и вы не найдете себе достойного собеседника. Вы окажетесь изгоем в мире религиозных фанатиков.

Я прервал его монолог, желанием услышать его новые стихи. Глаза Владимира сразу посуровели. Несколько минут он пропускал через расслабленный кулак свою седую бороду, потом любовно разгладил сталинские усы, и, почесав согнутым указательным пальцем лысину, жестко хлопнул по столу ладонью.

И надо же, такой рассвет

Блистал, а день такой невзрачный

Пришел ему на смену, — бред,

Но кем-то этот бред оплачен.

Все на Америку грешат,

Оттуда, дескать, ветер дует,

Но ухмыляется душа,

Греша, со смертью озорует.

Ей хочется взорвать страну,

Москву, и всех кто связан с нею,

И возложить за все вину

На православную идею.

Она велит нам быть скромней,

Не чахнуть, как Кощей, над златом.

Все злато отдавая ей,

А душу — лживым постулатам.

И я, как это не смешно,

Склоняю голову в поклоне

Перед грехом, ведь он в законе,

А что в законе — не грешно.

Я просто не мог не налить по стопке, и не выпить за прекрасные стихи моего гостя.

— За Евангелие от Владимира Тищенко, — воскликнул я, вставая.

Гость даже не поморщился.

Мы выпили, не закусывая. Однако, Владимир не разделял моего восторга от прочитанных стихов. Мне вдруг показалось, что его седая борода как бы вылита из стекла, а усы купленными по случаю у какого-нибудь пьяницы театрала.

— Чему вы радуетесь, — почти прошептал Тищенко. — Тому, что в стране царит полнейшее беззаконие, что политики и олигархи торгуют богом, корча из себя праведников, за что народ прозвал их подсвечниками. Это страшно, Александр. Страшно, когда вера превращается в фарс, а законы, если и принимаются, зачем и кому они нужны, никто не знает. Ведь все равно их никто не исполняет. Даже сами законодатели… А вы что же думали, — продолжил он после небольшой паузы, — что я слепо пойду за Иеговой, вычеркнув из жизни весь накопленный за годы жизни опыт. Уже в конце семидесятых практиковалось за определенную плату выпускать уголовников на свободу. А взамен сажать людей по сфабрикованным обвинениям. Не экономический кризис стоял за развалом империи, а деньги осевшие в тайниках высокопоставленных чиновников…

Тищенко повторял то, о чем мы тайком беседовали с заезжими молдавскими писателями сидя на полу в моей комнате по улице Парижской Коммуны в Комсомольске-на-Амуре. Кажется, в октябре 1983 года Не могу сегодня вспомнить имена писателей, молдавские фамилии запоминаю плохо. Помню только, что сборник рассказав одного из моих гостей, за год до этого, был опубликован в подписном приложении к журналу «Дружба народов». Их было четверо, двое мужчин и две женщины. Совсем как в романах Фенимора Купера о Чинганчгуке. Более агрессивно настроенными против советской России были женщины. Они говорили, что молдавский язык ближе к румынскому, что кириллица им навязана силой, что в Молдавии зреет серьезное сопротивление имперским замашкам Москвы. Я был солидарен с писателями Молдавии, и чтобы не ударить в грязь лицом, читал свои стихи о Мазепе, мечтал вслух о независимой Украине. И настолько сильны были наши чувства к любимым республикам, что стоящие перед нами бутылки с водкой так и остались нераскрытыми.

А это уже кое-что значило.

Когда я вкратце рассказал о нашей тайной вечере Владимиру Тищенко, он лишь улыбнулся в ответ. И прежде чем прочитать новые стихи долго смотрел в окно, на простреливающих воздух ласточек, и серые стены блочных домов, убого выглядевших на фоне слегка выгоревшего за лето неба.

Не убеждайте русских в том,

Во что и сами то не верите.

Зачем так громко хлопать ртом,

Когда кричите об Америке.

Летя на сытные хлеба,

Не хлопайте так громко дверью,

Америка сама раба

В орнаменте из пышных перьев.

Я за Россию не молюсь,

Молитвой не поможешь делу,

Я просто русским становлюсь,

Когда мне ток подводят к телу.

Последняя строка показалась мне тем самым контактом, при помощи которого Америка приводит в исполнение вынесенные своим гражданам смертные приговоры. Этой строкой Владимир убеждал меня в том, что она уже вынесла такой приговор не только Советскому Союзу, но и России в ее теперешних границах. И если мы не почувствуем себя русскими мы просто сгорим на электрическом стуле этой возомнившей себя владычицей мира страны. Это были прекрасные стихи, и вспомнив тайную вечерю с молдавскими писателями, я не предложил в очередной раз выпить за торжество поэтического духа. Я просто сказал:

— Спасибо, Владимир…

— Степан Аркадьевич, — поправил он меня. — Степан Аркадьевич Горелов.

Я понял, что нашел в этом человеке не только единомышленника, но и друга. Он поверил в меня, назвавшись своим настоящим именем.

Потом я провожал Горелова на автовокзал. На вокзал мы пошли пехом по Большой Вяземской, через Степную, на Воронежскую и так до самого автовокзала. Мы говорили о поэзии, читали стихи любимых поэтов, чаще всего Владимира Маяковского, переслаивая его лирикой вагантов и столбцами Николая Заболоцкого.

А ты подумал ли о том,

Что в нашем веке золотом

Любой комар, откладывая сто яичек в сутки,

Пожрет и самого себя, и сад, и незабудки?

Этот монолог Лесничего из поэмы Заболоцкого «Деревня» мы привязывали к сегодняшнему времени. Особенно актуально звучал ответ еще одного героя поэмы — Бомбеева.

По азбуке читая комариной,

Комар исполнится высокою доктриной.

— Интересно, читал ли когда-нибудь Заболоцкого наш президент?

— «Деревню», едва ли, а песню на стихи Заболоцкого, конечно же, слышал. Ту самую, написанную в концлагере Комсомольска-на-Амуре.

Вся ты словно в оковы закована

Драгоценная ты моя женщина.

— А ведь это стихи о сегодняшней России, — сказал Степан Аркадьевич. — Вот ведь как все у нас получается…

Горелов уехал, а весной минувшего года я узнал, что он умер по дороге на дачу от кровоизлияния в мозг.