4

22

Иуда знал, что Сын Божий может состояться толь­ко благодаря предательству. Предал царя и русский народ, но его постигла участь Иуды — оплеванный, висит он на кусте терновника, выталкивая из своей среды мерзких иудушек, предательство которых не имеет ни цели ни смысла.

—Обрати внимание на этого сопляка, — сказал Куделин. —Нос сапожком, точь-в-точь твой.

Смеющийся Куделин был похож на огромную тряпичную куклу. Некто невидимый неумело дергал за веревочки, и кукольный герой болтался в воздухе подвешенным для просушки комбинезоном.

—Чижик-пыжик, — пела Варвара, призывно подмигивая мне из распахнутого настежь туалета.

Раньше о такой сказали бы — шлюха, теперь — сексуальная стерва. Я пытался отвернуться, сесть к туалету боком, но это было выше моих сил.

Вспотевший от быстрой ходьбы Саяпин стал между мной и опорожняющейся красоткой.

—Хорош проповедничек? — сказал, кивнув в сторону оседлавшего трибуну Фиксы.

—Заткнуть бы его, — вяло сказал Куделин.

Саяпин кокетливо хохотнул, пнул сапогом зазевав­шуюся дворнягу, снял и вытер фуражкой лоб.

—Под Брынцалова шпарит.

—Скорее под Троцкого.

—Все мы тут из преисподней,— хихикнул Саяпин и, присев, подозвал к себе обиженно поджавшую хвост собачонку.

Наклонившись над псом, он дал мне возможность увидеть надевающую трусы Варвару. Она приветливо помахала мне рукой, точь-в-точь, как Сталин с Мавзолея.

«Кому нужно это выпендривание», — думал я, все больше склоняясь к мысли, что нахожусь в зоне влияния одного из чудовищ нового российского переустройства. Не мог только понять: для кого разыгрывался этот грандиозный спектакль?

Куделин поморщился:

—Не совсем так, Рогожин. Саяпин — дурак, а к истине ближе.

Меня бесила страсть Куделина к подслушиванию.

—Дальше или ближе, не столь важно. Что мы скажем, когда нас повесят, как кабаньи туши на крючьях?

—Будем прохлаждаться на ветерке, — засмеялся Куделин.

Мне показалось, что, оторвавшись от земли, он на минуту завис в воздухе. Сантиметрах в десяти от тупо зеленеющей травы.

Две сороки загнали на конек крыши рыжего в темных подпалинах кота, били его носами в хвост и в гриву, а кот кричал совсем не по-кошачьи, и так же не по сорочьи вторили ему атакующие птицы.

Мне было не до смеха. С одной стороны устро­енный Варварой стриптиз, с другой— Фикса с его программой построения коммунистического сборища. Не знаю почему, но присутствовавшие на лекции люди смеялись, обменивались репликами и громко поддерживали митингующего. Не смеялся только Куделин: он сучил ногами, жестикулировал и подобно сорокам зависал на несколько минут в пыльном жарком воздухе.

Резким свистом в два пальца Саяпин прервал спектакль: кот подпрыгнул и, цепляясь когтями за шифер, стал сползать с крыши. Сороки с гвалтом переметнулись на трибуну к оратору.

Никто не засмеялся, только Саяпин пожаловался на голодное бурчание в животе.

—Пора перекусить, — сказал Куделин, увлекая нас в сторону трибуны. Он крикнул: — Кончай, Иуда, бузить. Варюху твои пророчества доводят до оргазма, вот ею и займись.

Фикса перемахнул через бруствер трибуны, и вибрирующий в припадке ясновидения Куделин влепил ему две пощечины.

—Это тебе за пророчества, — сказал он.

Я думал, что Фикса ответит ударом на удар, но он отскочил от посмеивающегося Куделина и ускакал прочь короткими прыжками горного козла.

«Значит, кулаки и львиная стать не главное в этой фигуре, значит, можно за себя постоять даже в этом перевернутом мире?»

Выставив напоказ свои мощи, нищий молился, и я, вместе с десяткой, дал ему подзатыльника.

—Молясь Богу, не пытайся разжалобить меня. Я подаю тем, кто молится бесу.

—Еретик!— воскликнули мощи. — Дай на бутылку, и мы разопьем ее вместе с твоим хозяином.

Куделин сунул в руку мощам полсотенную и, довольный, зашагал дальше.

23

Мы вошли в столовую, где яркие бра на инкрус­тированных панелях настраивали на серьезные размышления. Инкрустации были выполнены художником незаурядным, но к физическому насыщению явно не располагали: диковинные фрукты художник уложил на блюдах так, что они напоминали похотливо совокупляющихся лесбиянок.

Столики и стулья были инкрустированы под стать стенам. Каждая ножка была женской ногой, и весь обед я горел от нетерпения заглянуть столу под подол. На столетиях восседали донкихоты с раск­рытыми ртами, лица их лоснились от самодовольства. Посетители, в основном мужчины, были сосредото­чены на еде и на нас не обратили внимания.

—Наш столик у окна, — сказал, сделав знак сидящему под фикусом парню.

Мы заказали селедку, борщ и котлеты с пышно распаренной гречкой. Водку в столовой не подавали, здесь действовал военный коммунизм, так что заказывать можно было только селедку, борщ и котлету с распаренной гречкой. Главное, что за это не нужно было платить.

Укладывая в рот кусок селедки, я зацепился взглядом за прелести инкрустированной женщины. Это была Варвара, с ее пышным, красивым лицом и насмерть убивающим телом. Селедку из меня выколачивал Куделин, а Саяпин топал ногой на повара и кричал, что эту забегаловку давно пора превратить в бордель.

—У нас вся страна бордель, — кричал повар. — Требуют, чтобы налоги платил, а я и не против. Но только после того, как мой месячный доход превысит доход болтунов из Госдумы. — Повар вытер салфеткой потное худое лицо. — Только то, что сверх, а иначе какой смысл мне работать. Ты ведь тоже не платишь?

—Я не плачу потому, что не работаю, — засмеялся Куделин. — А если что когда перепадет, пусть приходят и забирают. На поклон, что ли, к ним бегать.

—А вы платите? — обратился повар ко мне.

—Не знаю... наверное, да.

24

— У меня работали три рецидивиста, — сказал Чекулаев. — Разоружив охрану в Вышнем Волочке, они с оружием в руках добрались до Владивостока, а оттуда — ко мне. Смышленые ребята. Из моих никто так точно не реагировал на опасность. Никто так убедительно не мог доказывать свою правоту. Не спрашивал, за что их сажали, но работать с ними мне было легче, чем с несудимыми.

—И где они теперь?

— Погибли в разборках. Ребята из Арсеньева постарались, мало им показалось своей прибыли, позарились на нашу.

Назвать эту канитель бизнесом я не мог. Все это больше напоминало игру в русскую рулетку.

—Вы гоните лес за рубеж, убиваете друг друга, только бы схватить лишнюю копейку. Кем вы себя в этой жизни считаете? Вернее, кто вы?

—А ты как думаешь?

—Для меня вы — могильщики России. Ваши прадеды и деды ее собирали, а вы разбазариваете.

Чекулаев поморщился. Ему явно не нравилась моя позиция в этом непростом вопросе.

—Растаскиваем Россию не мы, а московское еврейство. И начало этому положили коммунисты. Ты слышал, что они по телевидению болтают. Дескать, Советы не давали им возможности учиться. На экза­менах задавали задачки такие, что им, бедным, прихо­дилось внедряться в высшую математику. Может и был такой случай в их практике. Но я знаю, что меня с золотой медалью эти носатые не пустили в вуз, потребовав дополнительную медицинскую справку. У меня, видите ли, лицо туберкулезника. Они и теперь дерут глотку...

Говорил Чекулаев долго, но на мой вопрос так толком и не ответил. За что же русские убивают друг друга?

25

Я никогда прежде не видел столько печали в глазах смеющегося человека. Я прошел и проехал всю таежную глубинку, встречал людей озорных, обижен­ных, рвущихся к славе и пропивающих ее, но всех их объединяло великое начало — уверенность в завтрашнем дне.

Не знаю, какой ветер пронесся по нашим лесам, какой упырь нашептал сказок о кисельных берегах и молочных реках. Как сорванные с ветки листья, разле­телись люди в разные стороны, не испытывая больше ни чувства локтя, ни сострадания, ни доверия к ближнему.

Когда, удачно проведя караван, вернулись мы в вахтовый поселок, учетчики расползлись по углам, шоферы разъехались на поиск случайного зара­ботка. Исчезли даже Чекулаев с Маэстро, и только Мамонтов исправно нес службу, рассылая бомжей по соседним делянам, чтобы иметь представление о лесозаготовках и собирать новый караван ценной древесины.

На следующий день Мамонтов направил меня к Солодовой.

—Сходи, гонорар получи, ты без денег, гляжу.

Находясь под впечатлением ночной прогулки, я ждал, что вот-вот нагрянут собровцы. Возможно ли оставить без внимания исчезновение патруль­ной машины? Но время шло вяло, насыщенный скипидаром воздух прогорк дымком шашлыков, Варвара носилась по поселку в поиске не рассчи­тавшихся с ней водителей, в бараках бомжи выяс­няли отношения. С чувством смертельной усталости вошел я в кабинет Солодовой, спросил: «Зачем звали?», и, заметив улыбку на ее лице, сел на предложенный стул.

—У нас работа оплачивается, — сказала она, подвигая ко мне платежный бланк. — Напишите прописью сумму и распишитесь.

«Триста пятьдесят не так уж много, — бросив взгляд на причитающуюся мне сумму, подумал я. — Хотя за что платить-то? За страх?»

Вкладывая в папку платежную ведомость, Солодова засмеялась:

—Какие вы, журналисты, бессребреники. Бомж за такую сумму контору перевернет.

И она протянула мне четыре бумажки — триста пятьдесят долларов.

—Если все это мне, приглашаю в ресторан.

—Сегодня у нас даже порно не крутят,—вздохнула она, подняв на меня обжигающие печалью глаза. — За приглашение спасибо, я вспомню о нем, когда буду в городе.

У меня не было повода остаться, и я ушел. На пороге конторы меня поджидала Варвара.

—Пойдем, — предложила она. — С этими шоферюгами на обед не заработаешь.

Я сунул ей в руку пятьдесят долларов и, не оглядываясь, направился к Мамонтову.

На столе в кабинете Мамонтова стояла бутылка "Советского шампанского", две плоские чекушки коньяка и бутылка мартини. Скромнее было с закуской: вяленая рыба, красная икра и — великая роскошь в этих краях — булка черного хлеба. Меня же больше всего интересовали три граненых стакана и ваза с букетиком ромашек. Я чувствовал, что участковый готовит мне сюрприз, он не ходил, а летал из кабинета в спальню, бренчал вилками в ящиках серванта, переставлял на полке три случайно залетевшие туда книги по криминалистике. По всему было видно, что Мамонтов тянет время.

«Не латыша ли в гости ждет?» — думал я, внутренне посмеиваясь над блюстителем порядка. Но пришла Солодова. Ее приход был отмечен хлопком шампанского и безудержной радостью напитка при попадании в бокалы. Он пенился, излучал ароматные брызги, вызывая нестерпимую жажду — поскорее припасть к его освежающему дыханию.

—Выпьем за божий промысел в дурном нашем предпринимательстве, — сказала Солодова, беря бокал и удобно устраиваясь в кресле. — Если нам повезет вернуться к порядочной жизни, пусть эта ночь останется светлым облачком в черном небе наших воспоминаний.

Говорила она несколько напыщенно, но с задорной усмешкой на лице, и поэтому сказанное вызывало уважение.

—За это стоит выпить, — не поднимая глаз от куска черного хлеба на столе, с непонятной мне отрешенностью ответил Мамонтов.— Разве мы когда-нибудь думали о такой жизни...

Мокрые стаканы в наших руках, сходясь, издавали звуки падающей на крышку гроба глины.

—Они навязали нам правила игры, когда шестерка становится тузом, а туз вынужден идти ва-банк, — выпив, сказал Мамонтов. — Мне наплевать на деньги, я здесь, чтобы дать образование детям.

У Солодовой были красивые руки, бледное, как бы припухшее лицо и черные от затаенной обиды глаза.

У постовых на дороге, наверное, тоже были дети. После смерти отцов им предстояло влиться в три миллиона беспризорников. Поскольку реплика эта сидела на кончике языка, я зажевал ее куском черного хлеба с икрой. А рюмка коньяка произвела на меня ошеломляющее впечатление. Я заплакал и, уткнувшись лицом в плечо Солодовой, сказал, что очень скорблю о смерти Ольги Ильиничны.

—Хороша была в постели? — не без иронии поинтересовалась Солодова.

—О постели разговор особый. Непонятно, где Ольга сейчас.

—В городе, где же, — почему-то засмеялся Мамо­нтов. — Вы, джурналисты, чрезмерно впечатлительны в своих похождениях. Болтунов бабы любят, хотя не думаю, что все у вас получилось из-за лапши на ушах.

«Джурналисты» у него прозвучало, как «донжуаны».

Мелкими глотками Солодова пила вино и после каждого глотка губы ее кривились в издевательской улыбке.

Черт дергал меня за язык сказать, что ушел я с банкета только потому, что услышал ее, Солодовой, голос, а почему вышла Ольга Ильинична, мне до сих пор не понятно.

Выпить за любящих женщин помешал зуммер радиосвязи. Мельком я заметил, как обменялись взглядами Мамонтов и Солодова, и у меня сразу возникло недоброе предчувствие. Звонили явно издалека. Ответы Мамонтова звучали односложно: дважды — нет, один раз — да и столько же — не знаю. По лицу Мамонтова можно было догадаться, что разговор доставляет ему удовольствие.

—Повязали Чекулаева, — сказал он, возвращаясь к столу. — С минуты на минуту здесь будут гости, так что поставим еще пару рюмок на стол и подумаем, какую они нам закусь приготовили.

—Что-нибудь серьезное? — спросила Солодова.

—Прошлую ночь раскручивают. Но мы-то причем? Ты давала интервью журналисту, я никуда не отлучался. А впрочем, до расспросов дело не дойдет. Главное, чтобы рюмки не просыхали.

«Сегодня каждый из нас стремится построить карточный домик, но успех сопутствует тем, кто играет краплеными картами».

Свет в поселке выключили раньше, чем нагрянули гости. Встречали их, как в старые добрые времена, при свечах.

Капитан сразу определил, каким коньяком будет угощать Мамонтов. Оказалось, что и капитан Серов и лейтенант Огрызков в первую Чеченскую успели побывать в Грозном, так что встреча у них получи­лась «со слезами на глазах», а известие о том, что джурналист приехал, чтобы написать очерк об инспекторе из глубинки привела милиционеров в восторг.

— Тут как в Чечне, — согласился Серов. — Вчера не вышли на связь три инспектора. Ни машины, ни людей. Быть может, твои ребята видели?

Мамонтов наполнил бокалы ароматным, но тусклым в свете свечи коньяком.

—Когда и где, если не секрет?

Меня привела в восторг улыбка на лице Мамон­това.

— Минувшей ночью, — ответил Серов, — в двух километрах от Покосного. Нам сообщили, что в Китай ушел караван с лесом. Вот ребята и решили подза­работать.

—Вчера тут лесничий ошивался на джипе. Может, он в курсе?

—У Нестеровича своя крыша. Для нас он личность неприкосновенная.

—А если инспекторы — его рук дело?

—Если есть доказательства.

—Доказательства исчезнут в прокуратуре, — засмеялась Солодова. — Знаете, как он зарплату выдавал? Под очередного покойника. Выдаст по пятьсот рублей, тут же по четыреста на похороны сдерет. Потому как его родственничек умер. Но в прокуратуре людям сказали, что похороны — дело добровольное и никакого криминала в деле нет.

—Поздно ночью к нам вторглась Варвара. За рюмку коньяка она предложила показать гостям танец живота, за бутылку — переспать. Не дожидаясь ответа, она распахнула халат и, подойдя к Серову, поднесла свою роскошную грудь к его губам.

—Это выше моих сил, — сказал капитан, зарываясь лицом в ее пышущее страстью вымя.

—Тащи их, Варька, к себе, — сказал Мамонтов. — Коньяк гарантирую.

—По бутылке на каждого, и до утра гости мои. Девочек найду. Три да три — шесть, а если журналиста отдашь—девять.

—Почему сразу девять? — засмеялся Мамонтов. — Или один джурналист трех ментов стоит?

—Я знаю, чего стоит Солодова, — засмеялась Варвара.

26

Илья Нестерович застал меня спящим в предбан­нике Мамонтова. Я никак не мог прийти в себя после ночной пьянки, которая закончилась не менее кошмарной любовью с Солодовой. Она буквально измочалила меня своей страстью, заводя с полоборота то, что по моим прогнозам давно выработало свой ресурс. Ушла она, чуть забрезжил рассвет, пообещав, что новый сеанс обязательно сделает для меня ездой в незнаемое. К счастью, лесничий не обратил внимания на постельное белье, бесстыдно вопящее о бурно проведенной ночи.

Мне казалось, что весь я облеплен потным, горячим телом Солодовой.

—Где участковый? — спросил лесничий.

—Возможно, у себя... спит.

Я не мог вспомнить, когда Солодова успела убрать со стола следы ночного кутежа.

Илья Нестерович привез бутылку абсента, полынная водка была терпкой и ароматной, как губы Солодовой. Она скатывалась слезинками счастья с моих опаленных крапивой ресниц.

—Я был в редакции, — сказал лесничий. — Редактор не доволен твоей самодеятельностью, но я все уладил. Сказал, что в новом своем опусе ты увидишь свет в конце тоннеля.

Вторую рюмку абсента можно было отдать Мамонтову. В ней полынь уступила место хорскому сучку.

—Подделка, ясно,— согласился Илья Нестерович. — Но подделка не на продажу. До лесничества два часа езды, так что в дороге сможешь выспаться.

Помятый вездеход городской милиции стоял, уткнувшись бампером в кучу желтых опилок. Его правая дверка была слегка приоткрыта, в замке зажигания торчал ключ.

— Живут вольготно, как при коммунизме, — засмеялся лесничий. — Вот с кого надо пример брать. А ты болтаешься по тайге на своих неоплаченных, да еще рискуешь клещу на зуб попасть.

27

Никто так грубо не обходится с деревьями, как санитары леса. От санитарных рубок в водоохранной зоне молодые кедры начинают преждевременно седеть, а зрелая древесина покрывается трещинами ненависти. Случается, озлобленные деревья убивают заполошных и злых после бодуна санитаров.

Лесничий Илья Нестерович Коркин презирал молодых бизнесменов. Он работал с людьми высокого полета, руки у которых были развязаны благосклон­ностью замминистра лесной промышленности одной из стран ближайшего зарубежья.

Товарищ замминистра полюбопытствовал: не найдется ли в его берендеевых владениях несколько кубиков первоклассной «зеленки»? Коркин сразу догадался, о какой «зеленке» речь, и когда товарищ замминистра полюбопытствовал, с чего это он топчется на месте, как продавец дешевых сигарет, сказал прямо:

—Совесть в грязь втаптываю, теперь если и вернется, то с грязью.

—В таком случае потопчись,— сдержано улыбнулся представитель некогда братского народа.

Через неделю буйная шевелюра водоохранки на ее голове Коркина подташнивало, но баксы в кармане похрустывали приятнее поломанного трелевочной машиной подроста.

Всю дорогу видавшая виды «нива» пыталась меня развеселить. Она то подбрасывала, то швыряла на потертую плоскость сидения, и порой мне казалось, что Коркин делает все для того, чтобы меня сморил сон. Он вез меня в свое лесничество, пообещав на досуге решить мои проблемы, полюбовно договориться с Маэстро и сделать все для того, чтобы очередной очерк о нем выглядел не хуже прежнего. Новое время ставит новые вопросы.

—О чем будет наш новый очерке? — поинтере­совался я.

—Это твои проблемы, — раскуривая очередную сигарету, как бы нехотя бросил лесничий. — С твоим очерком в зубах я сделал карьеру. Именно в зубах. Потому как все мы сегодня превратились в шавок, а охотничьи псы наделены такой властью, что мне становится страшно.

—Поменьше бы торчали у телевизора.

—Я его не смотрю.

—Не интересно?

—Хочу свою жизнь прожить, а безголосые эти, голозадые сикушки, хуже насморка. Разбил я ящик сапогом в зад, А он и лапки кверху.

Закатное солнце вытягивало косые тени, они кались по стенам, по засыпанным хвоей скатам крыши. От конторы, чуть ниже по склону, сквозь частокол березовой рощицы, проступали почерневшие от времени стены теплиц, где в старые добрые времена получала путевку в жизнь молодая поросль хвойных деревьев.

—Все в прошлом,— резанув по сердцу серой будничностью приговора, бросил лесничий. — Быть бы живу, как говорит наша администрация, сбывая будущее России за горсть кокосовой шелухи.

—А вы куда смотрите?

—Мы — гребцы, гоним судно по курсу рулевого.

Поднимаясь на крыльцо конторы, я пожал руку молодому голенастому кедру, и он наградил меня охапкой смолистого бодрящего аромата.

—Хорошо тут у вас.

—Когда нас нет.

Меня начинал раздражать пессимизм Ильи Станиславовича.

В коридоре конторы было сухо и жарко, на покрытых лаком скамейках лежал слой пыли: этим лесные кон­торы напоминали городские. Пыль возникала сама по себе. Я подозреваю, что новый день космонавты начинают с малой приборки — протирают обору­дование.

Изба была просторной: три кабинета и склад. Медным ключиком Коркин открыл кабинет, косолапо вытер о коврик ноги и, подойдя к окну, резким движением поднял жалюзи. В мгновение ока кабинет наполнился яркой болотной зеленью.

В глаза бросился дорогой пуфик рядом с сейфом, влипшие в подушку хвоинки и красные женские туфельки под громоздким письменным столом. На столе — стекло, на стекле розовой кровью застыло пролитое малиновое варенье.

«И крякала утка на болоте, и кислой отрыжкой воняло от лопающихся пузырей, а одичавшие собаки безжалостно рвали живое еще русалочье тело на огромные кровавые куски...»

—Садись, — кивнув в сторону пуфика, предложил Коркин.

Пуфик обладал всеми качествами сексуально озабоченной женщины. В его недрах, переливаясь, играли невидимые пружины, но главное, пуфик был упругим и теплым, как живот Ольги Ильиничны.

—Зеленые кричат о рубках в водоохранной зоне. Я рубил, чтобы спасти лес. Нынешние хозяева жизни сожгли бы его, чтобы попользоваться горельником. А я сохранил подрост. Должна же когда-нибудь кончиться эта эпидемия безумия...

Пальцы Коркина, пританцовывали вокруг яркой малиновой лужи на столе. Мое молчание заставляло его нервничать.

—Полагаешь, я кое-что поимел на этом? Да, я взял деньги. Смешно было бы не взять, но на себя я не истратил ни копейки, все перечислил детскому дому. Можешь взглянуть.

Он протянул мне красную папку с золотым тиснением: «Делегату ХХУ краевой конференции профсоюзов».

—Мне это не интересно. Какая разница — себе или детскому дому. В любом случае по-теперешнему — это коммерческая сделка. Скажите лучше, от кого вы слышали эти слова?

—Какие слова?

—«И крякала утка на болоте, и кислой отрыжкой воняло от лопающихся пузырей, а одичавшие собаки безжалостно рвали живое еще русалочье тело на огромные кровавые куски...»

—Откуда вы взяли, что я их слышал?

—Вы произнесли их, когда мы входили в контору.

Он даже приподнялся слегка, в упор глядя на меня заплывающими спермой глазами.

—Ничего я не произносил, хотя нечто подобное слышал от Куделина. Есть тут у нас свой Бред его Бери. Статный, с бородкой под Дон Кихота. Бывший боксер, кстати. Теперь в науку ударился, травы с Кляповым собирают.

—А вам я зачем? Очерк, как я понимаю, только предлог. Я хотел остаться, посмотреть как будут хоронить Ольгу Ильиничну.

— Она что, умерла?

—А вы не слышали?

—У нас каждый день кто-нибудь умирает. Правда, нередко мертвецы потом на лесовозы нападают, шоферов вешают. Потому и спрашиваю.

—Саяпин сказал, что повесилась. Хотя с чего — не понятно.

—А Маэстро этот о чем расспрашивал?

Пуфик был теплым, уютным, но болотная зелень за окном не располагала к откровенности.

—Повесть о лесе заказывал. Только не знаю, зачем она ему. Меня смущает другое. Я не нар­коман, не алкоголик. И все-таки, Илья Станис­лавович, в который раз я слышу эти слова, и все на грани галлюцинаций. Что это за утка на болоте, пузыри и разорванное русалочье тело?

Лесничий откинулся в кресле, закрыл глаза и зевнул с таким наслаждением, что я тут же спародировал его зевок.

— Издеваешься? — засмеялся он. — Шум лиственниц расслабляет. —Я это тоже заметил. А что касается утки на болоте, это придумки Куделина.. Лопающиеся пузыри — новые русские, утка — президент, а русалочье тело — народ. Я так понимаю. И всего-то?

—Он говорит много и жутко. Ему бы сказки писать, но... больной он, думаю.

«... а одичавшие собаки безжалостно рвали живое еще русалочье тело на огромные кровавые куски...»

—Утром я улечу, — сказал лесничий. — Потом вертолет заберет майора, но ты обязательно дождись Куделина.

—Вертолет? В этом Богом забытом лесу?

—То, что забыто Богом, прибирают к рукам люди. Майору надо на Урми, Куделину—в Мухен. Ты полетишь с ним. А лучше вообще никуда не лететь. У вертолетов дурные повадки — падают в самое неподходящее время.

Ночь мне предстояло провести в кабинете главного бухгалтера, уволенного по сокращению штатов. Доставая из ящика пахнущее плесенью одеяло, лесничий успокаивал меня:

—Барышева была страсть как мила и чистоплотна. Так что укутывайся основательно и отсыпайся. У меня такое впечатление, что на тебе месяц воду возили.

—И часто вы... под одеялом?

— Она слишком любила мужа.

—Любила?

—Его убили охотники. Лесничий был, не чета другим. Теперь на охоту ходят, как на войну. Четвергова деда предала даже собака, по ночам ее прикарм­ливал охотник Сотников. Теперь Сотников ходит на охоту в окружении телохранителей — дочери и зятя. Но боюсь, недолго ему прыгать.

—Думаешь, я усну после этого?

—Могу дать снотворного.

Ночь показалась бесконечно долгой. В запахе плесени чувствовался едва уловимый аромат духов. Возможно, я придумал этот запах, среди ночи, под мирное посапывание молодого кедра за окном. Я представил себя лежащим рядом с горячим бедром Солодовой и рассмеялся, понимая всю несостоя­тельность своих фантазий.

Я встал, зажег свечу и, удобно устроившись за столом, снял с полки подвернувшуюся под руку папку с бумагами. Среди бумаг в глаза бросилась цветная фотография: Ольгу Ильиничну и Солодову обнимал за плечи широко улыбающийся майор Мамонтов, участковый вахтового поселка. Они стояли на крылечке конторы, молодой кедр нахально прилип рукой к вожделенному бедру Солодовой, на ногах которой красовались красные туфельки. Те самые туфельки, которые я час назад видел в кабинете лесничего.

«Вот тебе, батюшка, и Юрьев день!»

Значит, Солодова, вовсе не Солодова, а Барышева, бывший бухгалтер лесничества.

«Вот так нас, лысых, и бреют», — подумал я, реши­тельно задувая задумчиво-ленивый лепесток свечи.

Во сне я боялся прихода Ольги Ильиничны, и она не пришла. Пришел Куделин. Вместо волос к его голове была приклеена алюминиевая борода лесничего. Борода курила сигареты «Мальборо» и мычала, как перезревшая молоком корова. Проснулся я от ужаса.

В коридоре звякнуло пожарное ведро, в лесу хлопнуло несколько выстрелов, и я услышал, как Илья Станиславович материт блуждающую в лесу шпану.

—Чикотилы чертовы, — ворчал он, запирая на ключ входную дверь.— И как только вас земля носит.

«Земле все равно, — равнодушно подумал я. — Сожги они нас, ни одной сединки в волосах земли не прибавится. Мы долго выходили из пещер, чтобы придать жизни хоть какой-то смысл, но все рухнуло, и нам предстоит вернуться туда, откуда вышли».

"Бог не любит, когда к нему обращаются ряженые. Свечи в храме — куда ни шло, хотя Бог—мужчина, а мужчина даже с тысячелетним прошлым, остается ребенком. Поэтому Бог забавляется молниями".

Ночи в тайге черны, они ласкают глаз антраци­товым блеском неба, но, едва взойдет луна, лес преображается. У луны, разбудившей меня, лицо было круглое и светлое, как у Солодовой. Я испытал саднящую боль в области сердца: мне не хватало воздуха. Здание конторы сработали на совесть, ни единой щелки в окне, видно, не любила Барышева зуммерящих аборигенов.

Я оделся. Тихо, чтобы не разбудить лесничего, закрыл на ключ обе двери и вышел в ночь. На минутку кедр задержал меня, дохнул в лицо молодой свежей прохладой.

Я пошел к темнеющим вдали теплицам, где пахло карболкой, серой и затхлостью заброшенного поме­щения. Поднявшись на чердак, втянул за собой лестницу. Доски настила были сухими и теплыми. Ночные комары еще не пронюхали, где скрылась цистерна вожделенной крови. Почувствовав себя в безопасности, я вскоре забылся глубоким сном.

Меня разбудили рокочущие шумы заходящего на посадку вертолета. Было уже совсем светло. В потоке отбрасываемого винтами воздуха метались кроны молодых лиственниц. В щель фронтона я увидел бегущего к вертолету человека. Для лесничего он был слишком мал, для Куделина — нелеп в преодолении встречного потока. Я понял, что первый рейс вертолета проспал и проснулся, чтобы пожать руку улетающему на Урми майору.

Первым желанием было спустить лестницу и спросить у пилота, во сколько он прилетит за Куделиным. Но пребывающее в покое тело упрямо не хотело подчинятся разуму.

"Пусть они сначала разберутся между собой, а ког­да разбудят, встану".

Вертолетная площадка находилась в двухстах метрах от конторы. Деревья скрывали от маня винтокрылую машину. Они приветствовали ее громом рукоплес­каний.

Мне захотелось прикинуться спящим и ждать, как будут развиваться события. Хороший сон вернул веру в бессмертие. В какую-то минуту я испытал удоволь­ствие, вдыхая запах бензина, но запах вдруг стал настолько сильным, что я прильнул глазом к смотровой щели. Машина уже работала на холостом ходу, и лиственницы заметно успокоились. Майор вприпрыжку тащил от вертолета два ведра бензина. Ведра цеплялись за молодые деревца, жидкость расплескивалась, майор что-то кричал пилоту, но его голос тонул в гуле работающего двигателя.

«И станет каждый человек побегом огня, и станут побеги деревьями и достигнут звезд, потому как человек в сути своей — не что иное, как огненное крыло планеты...»

Когда они подожгли контору, столб пламени был так высок, что я увидел смеющееся лицо смерти. Оно было похоже на лицо Ольги Ильиничны, и таким же горячим было ее дыхание. А говорят, что от смерти веет холодом.

Как бы не так.

«Смерть не дура, чтобы лезть на рожон. Убивая сильных, она самодовольно хлопает себя по животу и плачет, когда ее побеждают слабые. Ведь в слабости скрыта страсть».

Так думают умирающие в огне деревья.

Огонь еще не набрал той силы, чтобы на бегу откусывать головы дубам. Он оттачивал свое мастер­ство на кустах лабазника и бересклета, на нарядных елочках и пышном лесном разнотравье.

Горящая контора напоминала Божий храм, вскинув­ший в небо пестрые луковки. Молодой кедр с мольбой во взоре тянул ко мне охваченные пламенем руки. Вертолет уже раскручивал свои стрекозьи крылышки, он сдувал пламя на лес, и деревья встречали его с рас­простертыми объятиями. Лес явно устал от разборок. Ему надоело быть пищей для ненасытных ртов, посме­шищем для вечно сияющего неба. От конторы, с травинки на травинку, с цветка на цветок, с деревца на деревце, прыгал забияка-огонь. Он шел по следу пролитого на землю бензина. Бензин был лучшим его лакомством, а винты еще не набрали той силы, чтобы раздавить его, смешать с палой листвой, превратить в дым, в пепел, в прах...

Вертолет подпрыгнул от переполнившего его грудь восторга. Куски пламени вместе с винтами и пластами вспоротого брюха падали на застывшие в изумлении деревья. Огонь окружал контору со всех сторон, он полз к зарослям лещины, облизывая руки березам, и, смеясь, поглядывая в мою сторону.

Я знал, что такое лесной пожар, но во мне не было страха: так велика была вера в человека, который управляет молниями.

«Жаждешь крови — стань клопом», — сказала смерть, прибирая к рукам покушавшихся на мою жизнь комедиантов. Прежде чем задохнуться от дыма, человек умирает от страха перед неведомым. Неведомое — это Бог, так не лучше ли обожествлять тех, кого мы любим. Тем самым мы продлим свою жизнь и обретем Спасителя".

«Жаждешь крови — стань клопом, — сказал Куделин, превратив свой рот в патрубок всасыва­ющего кровь крылана.— Но не забудь при этом, что клопы — паразиты элитные, вольготно живут только в смутные, голодные времена. Они привязаны к конкретной перине и не могут перемещаться в пространстве. А мы — рыжие комары, мы всеядны и вездесущи, а потому неистребимы».

И все же Куделин был ближе к истине.

После второго взрыва я понял, что майор и пилот погибли. Слишком увлеклись они игрой в жмурки: так велико было искушение — получить награду за неугодного кому-то журналиста.

Куделин прислал мне в помощь грозовую тучу. Случилось то, во что я верил. Ни одна женщина не ласкала меня с такой восхитительной горячностью, как этот ливень. Он облепил меня с ног до головы, длинными упругими пальцами ласкал самые интимные уголки моего тела и шумел так, что сердце мое замирало от восторга. Смрад от затухающего вертолета пробивался ко мне сквозь завесу ливня: воняло горелым металлом, краской и паленой шерстью. Они пришли сжечь меня и сгорели сами.

28

Я не понял, откуда пришла туча. Возможно, она выросла из лохмотьев столетних дубов. Или из кипящих родников, глаза которых были вдавлены в землю, но все же пробились, чтобы еще раз взглянуть в бездну неба. Они всегда считали себя осколками этой бездны. Родники были так холодны и чисты, что даже солнце забегало к ним утолить отяжеляющую грудь жажду. Туча выплеснула на землю такую массу воды, что огонь иссяк сразу, будто его и не было.

Контора вышла из огня почерневшей от гнева и отчаяния. У нее выгорела часть крыши и облитое ке­росином крыльцо. На вагонку, которой были обли­цованы стены, пламя наложило загадочные рисунки. «Если здание очистить от копоти и покрыть лаком, оно приобретет ценность произведения искусства», — думал я, оценивая нанесенные огнем раны. Друг мой кедр превратился в обугленный черный скелет, подобный тому, на которые когда-то на Двине турки сажали иноверцев. Ощущение проходящего сквозь тело кедра было настолько сильным, что я решил срубить и похоронить в земле останки зеленого друга.

Я понимал, что занимаюсь не тем, чем следовало. Нужно бежать к вертолету, искать людей, которых выбросило взрывной волной, но меня страшило само представление о разорванных и обугленных челове­ческих останках. Я чувствовал себя причастным к этой трагедии. Относительно спокойно я пережил смерть Ольги Ильиничны, но за ее смертью последовали другие. И кто знает, что ждет меня впереди!

Вооружившись пожарным топором, я все-таки пошел в сторону вертолетной площадки. Огромная черная птица стояла, засунув голову в обгоревшую лесную подстилку. Брюхо птицы было разорвано, одна из лопастей винта, согнутая в дугу, срезав верхушку тополя, сидела на нем, как колесо оборванной детской карусели. Пилот и майор напоминали кучи обгоревшего тряпья. Они лежали в обнимку на куске слабо светящейся полусферы. Френч на майоре был густо побит огнем, но в отличие от костюма пилота не сгорел. Я подошел и носком ботинка ударил по кованому каблуку офицерского сапога. Нога майора не отозвалась на приветствие. Летчик гражданской авиации и майор весьма сомнительного рода войск, обнявшись, договаривались с Хароном о стоимости их транспортировки до места назначения. Не думаю, что они обязательно попадут в ад. В душе я простил майору его настырность.

Когда я зашел в контору, чтобы взять веревку и перетащить трупы, вертолетная площадка огрызнулась таким взрывом, что меня отбросило метров на двадцать в сторону. Разъеденная огнем крыша конторы приподнялась и рухнула, вздыбив облако желтовато-серой пыли.

Я увидел Саяпина. Он поднимался из заросшего лещиной распадка, хватаясь руками за белые тела берез, тяжело дыша, а его бледное от усталости лицо было покрыто грязью и потом.

—Ну и дурень же ты, развязал войну под боком у Маэстро. Он сейчас там с ума сходит: думая, что ты погиб.

Он приблизился, и я пожал его прохладную, как у молодого кедра, ладонь.

Еще одна туча выползла из-за сопок, поблескивая белыми от любопытства глазами.

—В вертолете была бомба, — констатировал происхождение взрыва Саяпин. — Я знал, что просто так они тебя не отпустят.

«Они пришли сжечь меня и сгорели сами».

Мне неясен был смысл замысла. Маэстро ждал от меня помощи, лесничий — очерка, майор?.. Майор, на мой взгляд, был слишком глуп, чтобы экспериментировать. Саяпин, Чекулаев и Фикса едва ли имели прямое отношение к организации преступного бизнеса.

—А гроза-то будет нешуточная, — обдуваемый холодным ветром с гор крикнул я Саяпину. — Нам лучше переждать ее здесь.

—Пошли отсюда, — сказал он. — И чем быстрее, тем лучше.

В наследство от социализма мы получили главный его постулат—пренебрежение к человеческой жизни. Если, рискуя головой, человек спасал машину, его провозглашали героем. Осиротевшие дети в счет не шли, вместо похлебки они получали славу.

Президенту нет дела до умирающих в Чечне мальчишек. Хуже, когда погибает техника. На приобретение новой у военных нет средств: налоги уходят на умиротворение надстройки, которая разбухает с каждым новым постановлением президента. Чиновники растут как грибы после дождя, каждый подбирает себе зама, зам — помощника, а все трое — по дюжине телохранителей, стоящих на иждивении у государства.