05. Ночь выбелена горем до бела

Всю ночь шел дождь, суглинки на склоне сопки раскисли и, пока солнце вскарабкалось на вершину, мы изрядно продрогли. Что ни говори, а погода в наших краях — баба ненадежная. Позовет в кусты и начнет поливать помоями, от которых портится не только настроение, но и подосиновики в редких лесных посадках.

Мы ночевали в палатке на берегу горного озера Амут. Разбухшие от ночной сырости комары обленились до того, что перестали кусать. Рыжий пес Линды, Жучок, лежа на хвойной подстилке, следил за бесшумной эскадрильей нечисти недоверчивым взглядом. С нами, поэтами, собаке жилось тоскливо. К поэзии Жучок относился с большей гадливостью, чем к комарам. Облачитесь в шкуру собаки и посмотрите на людей, которые, ни к кому конкретно не обращаясь, сотрясают тишину ночи самим им непонятными словами.

Ночь выбелена горем добела.

Сквозь розовые жалюзи окна

Увидел я как медная луна

По звонкой бронзе берега брела.

Я вслушивался в звон ее шагов,

Избавиться пытаясь от обид.

Не отзываясь на далекий зов

Былого, от которого знобит.

Как ты могла уйти в расцвете сил,

Уйти, моих затрат не возместив

На возрожденье нежности, на свет

Мерцающей из глубины души,

Твоей души, которой больше нет?

Эти стихи читал бывший летчик, осевший после катастрофы холодильных дел мастером при ОРСе Комсомольской экспедиции. Я его знал как Федора, его жену — директора общепита на руднике Перевальном, как Нину Петровну Фокину, и хотя Федор писал стихи, его фамилии я не помню. И не потому, что обзавелся прорехами в памяти, просто я — никогда не слышал. Федор, он и есть Федор. Начальник ОРСа Михайличенко иначе его и не называл, как впрочем, и любой мальчишка в поселке Хольгасо, где размещалась дважды упомянутая мной база.

Хотя до катастрофы он испытывал боевые самолеты на одном из заводов нашей необъятной в ту пору родины.

О, Родина, кого б ни грела,

Ты до меня не низойдешь.

Заштопав медью мое тело.

Живи, сказала, коль живешь.

Найди уютное местечко,

Где от начальства в стороне,

Ты будешь утром пить за встречу,

В обед — за павших на войне.

Вот так живу и в ус не дую

И не за кровные свои

Я водку пью напропалую

Во имя ленинской любви.

Стихи были длинные, с перечислением многочисленных военачальников, за которых он провозглашал тосты. Вот один из примеров:

Ну, как за Сталина не выпить,

Ему ведь было нелегко

Смотреть в глаза Хрущева рыбьи,

Когда шептал он на ушко,

Что маршал Жуков истерично

Провозглашает часто тост

Не за вождя святую личность,

А за ушедших на погост.

Или о том же маршале Жукове.

Ему нужна была победа,

Любою кровью, но всегда

Он крепко спал после обеда.

Пока мы брали города.

И как ни странно Федору все сходило с рук. Комитетчики смеялись, слушая его стихи, и называли его лучшим среди современных поэтов. Но Федор считал лучшим Евгения Евтушенко, хотя по памяти никогда его не читал. Зато любил читать Есенина, правда, несколько измененным:

Ой, ты, Русь моя родная,

Сердобольная страна,

Довела ты нас до рая,

До его дурного дна.

Заневестились березки,

И поэты для девчат

Рвут березовые розги,

Чтоб чекистам настучать.

.Их березовые грудки

Слаще девичьей груди,

Потому, как проститутки,

Лезут пальцами в муди.

Дальше было самое интересное и, начиная с «муди», голос Федора обрел звон каленой стали. Сейчас такие стихи называют эротическими, мы их называли блатными, хотя никаким боком Федор к блатному миру не прилипал. Просто он был веселым человеком, и пока под медной заклепкой в черепе боль была терпима, ублажал нас своими сочинениями. Когда же становилось невмоготу, пил прямо из горлышка, чтобы напиться до невменяемости. Часто такое случалось в кабине автомобиля, когда он ехал со мной в какой-нибудь геологический поселок, якобы по вызову, а на самом деле, чтобы быть подальше от начальства.

О своем героическом прошлом он никогда не рассказывал, и хотя многие в этом сомневались, я знал точно — семнадцатилетним Федор штурмовал Берлин, в двадцать был узником на лесоповале, но боевые ордена у него не отобрали, их мне показывала Нина Петровна вместе с наградными удостоверениями. И несмотря на то, что в дороге Федор становился неодолимой обузой, я, нет, нет, только не терпел, я с болью в сердце относился ко всем его выходкам на очень нелегких горных дорогах. Но больше всего я любил слушать его стихи. Вот стихи, которые он написал, устроившемуся в ОРС после очередной отсидки вору.

Ты треплешь, урка, языком,

Что на войне ходил в разведку,

Что возвращался с «языком»,

Сыграв фашистам оперетку.

О, если б, урка, ты прошел

Тот путь, которым так гордишься,

Ты бы работал аки вол,

Не обездоливая нищих.

После этих стихов грузчик ушел из ОРСа и мы его больше не видели. Доставалось от поэта и местному начальству, даже охраннику Ларисе Кабанько, которая, при наличии мужа и трех девочек, согревала в ОРСовской сторожке далеко за полночь вернувшегося из рейса шофера.

Пожалела, пригрела, приахала

На груди своей золотой,

Молодого красивого хахаля,

Оставаясь для мужа святой.

Муж и этак, и так уговаривал,

Муж от страсти к тебе изнывал,

Пока хахаль тебя отоваривал,

И от ласк твоих жарких рыдал.

У Федора не было ни тетради, ни просто листка бумаги, на котором он мог записать свои стихи. Он их сочинял, удачные запоминал и при случае читал, а чаще забывал, никогда не воспринимая свое творчество всерьез.

— Стихами я баловаться начал в госпитале. После удара о землю, что-то видимо сдвинулось в мозгах, а до этого даже мысли о стихах не было. Одна только космическая музыка.

Говорят, он умер, не выдержав боли, когда под рукой не оказалось спиртного, чтобы забыться. Врачи ему выписывали наркотические средства, но он не хотел становиться зависимым от кого бы то ни было. От наркотика, от власти, от женщины. Наркоманов считал хуже воров и даже убийц.

— Наркоман это даже не зверь, это нечто вибрирующее между смертью и мерзостью. Природа не предусматривала появления этой гадости, но видимо ошиблась в подборе нужных человеку лекарственных растений…

— А как же пьянство?

— Я до аварии не пил, да и сейчас, пока терпимо, не пью. Водка тоже гадость, но от ее зависимости сильные люди уходят легко.

Я помню его легкие, как перистые облака в небе, стихи о Мяо Чане.

Не горы в легкой дымке света,

А замки древние, как мир

Прекрасные зимой и летом.

О, Мяо Чан, ты мой кумир.

Я на Кавказе был, там тесно,

Там нет простора для души,

Там вместо гор куртины леса,

И не озера, а ковши.

А тут готические стены,

И в белом блеске купола.

А выше неба — горы пены,

Где Афродита не жила.

Дальше были еще строфы о Мяо Чане, но я их не запомнил. Сохранились в тетради стихи, посвященные Федору:

Я знаю, ты с поэмы Гете

Сбежал от чуждых тебе лиц.

Ты Мефистофель, ты в полете,

Ты — сон, не знающий границ.

Не удивить и не обидеть

Тебя нельзя, ты невпопад

Явился в человечьем виде —

Одно из лучших божьих чад.

От Вагнера и Маргариты

Набравшись истин прописных,

По сути, стал ты их пиитом,

Хоть истины их не постиг.

И если о тебе, ушедшем,

От Вагнера услышу я

Репризу, как о сумасшедшем,

Душа взбунтуется моя.

Всем истинам, как хлопьям снега,

Однажды стаять суждено,

Не от прозренья человека,

Так от неверия его.

При встрече меня поразило ее лицо — мертвое при живом теле. Одутловатость щек с присущей только мертвым желтизной, погасший взгляд и голос как бы издалека. Голос уже не существующей в мире женщины.

А она еще пыталась шутить:

— Я бы пригрела старичка, но он весь как ежик, колючий и злой.

Это о моем товарище и поэте, пишущем мало и только украинским — Василии Нестеровиче Иванове.

Эта булгаковская Маргарита, помотавшись по притонам, устроила шабаш под боком у Нестеровича, в двухкомнатной квартире, одну из комнат в которой его бывшая жена продала уставшей летать на метле ведьме. Нестерович в глаза ей кричал, что она проститутка, блядь, обложившая его со всех сторон татаро-монгольским игом. Правда, кричал, не то слово, я никогда не видел Нестеровича кричащим. К его шуточкам я настолько привык, что даже ссоры с ведьмой воспринимал как очередной спектакль из Аншлага. Но соседка Нестеровича была красивой женщиной и я продозревал, что за всеми этими распрями стоит диктат ревности, что Нестерович спал и видел себя в объятьях дрыхнущей за стеной красотки. Но она умерла, умерла внезапно, как умирают вздыбленные надви-гающейся грозой ветры. И что-то надломилось в душе поэта, вместо прибауток, я слышал от него жалобы на все и вся.

С шалуньей Музой тоже нужно вести себя осторожно.