48. Ты бревно или мужик

Я допускаю, что миром правят олухи, но я один из них и мне интересно наблюдать за собой со стороны. Когда олух приходит к власти, он, прежде всего, заявляет о своей гениальности, и все ему рукоплещут. Причем каждый из рукоплещущих олухов надеется, что за это его допустят к государственной кормушке. Я же олух другого пошиба, когда все рукоплещут, я исхожу желчью, видя, как олух превращается в бога. При этом, не желая выглядеть белой вороной, я тоже хлопаю в ладоши, и получается это у меня не хуже, чем у других. Потому я и олух, что забываю на такой случай запастись тухлыми яйцами. Вот было бы здорово: пока все рукоплещут, я бросаю тухлые яйца, самонадеянно полагая, что рукоплещут мне, а не владыке. И при этом, так же, как владыка, розовею от удовольствия. Я даже стишок по этому поводу сочинил:

В кармане фига не искусство.

Искусство сунуть фигу в нос

И привести владыку в чувство,

Пока он шерстью не оброс.

Но в последнее время найти тухлое яйцо — проблема. То ли курам в корма птицеводы подмешивают какую-то гадость, то ли ученые вывели новую породу кур, но из яйца скорее вылупится еще один олух, чем оно протухнет. К такому заключению приходят все оппозиционеры, и вместо тухлых яиц, обзаводятся поэтами, которые успешно слагают оды власть имущим джентльменам от сохи или криминала. В свободе главное насилие над личностью, что побуждает людей обзаводиться клыками.

Нам бы мамонта клыки,

Нам бы зубы крокодила,

Нам система, мужики,

Никогда б не угодила.

Многие олигархи в России обзавелись не только клыками мамонта и зубами крокодила, но и ударной силой запущенного демократией ядра. Стерва от бизнеса, Ксения Сорокина, однажды заявила мне, что всех поэтов надо уничтожать на корню, что революция в России разгорелась из искры, которую высек гений Пушкина. Поэтому, даже такие на вид простенькие стишки, как «мужика хотела вот и залетела», если их повторять три раза на день, могут привести к нежелательным последствиям. Когда я поинтересовался: к каким? Ксения, удивленно вскинула бровь:

— Как к каким? Захотела и залетела. А если я захочу занять пост шефа, а моя секретарша — мой! Я, конечно, просто так свою кормушку не отдам, вот вам и драчка. А мне она нужна? Посему — молодежь нужно занять компьютерными играми, взрослых — спортивными представлениями, а всех инакомыслящих посадить на иглу. Пусть корчат из себя наполеонов, на игле они нам не страшны.

Однако, сделанное Ксенией предложение сесть на иглу и стать Наполеоном, меня не удовлетворило. Во-первых, я недолюбливаю фантастику, а во-вторых, для меня сама жизнь — наркотик. Особенно если в ней появляются такие экземпляры, как Сорокина. Уверен, что в постели она — бревно, в тридцать четыре года не иметь ребенка может только бревно. Дерево в таком возрасте имеет не одну тысячу детенышей и не одну сотню внуков. А бревно только и смотри, как бы его не распилили на дрова. Ведь на большее бревно не годится. Но что самое любопытное, выдвинув лозунг «Смерть поэтам», Сорокина, разозлившись, выдает неплохие стишки:

Хотите жить, не лезьте в бизнес,

В нем столько плавает дерьма,

Что вас не пустят даже с визой

В американские дома.

***

Моя грудь не кошелек,

Вам, мужчины, невдомек,

Что вздымается она

Океанскою волной,

Потому что я одна

И сама тому виной.

Но за пазуху ныряя

Не надейтесь, мужики,

Что одарят урожаем

Вас тугие кошельки.

Подобными стихами отбивалась она, когда на ее пути появлялись особенно назойливые. Никто не мог поверить, что, имея свой бизнес, она отправляет деньги многочисленным своим родственникам, добрая половина из которых живет в Украине.

— Слушай, почему все мужики такие приставучие? Обещают золотые горы, а как доходит дело до постели, требуют накрыть шикарный стол, с коньяком и пивом. А потом нажираются, как свиньи, и требуют денег за сомнительное удовольствие.

Я к Сорокиной не приставал, и не потому, что была не в моем вкусе. Ее русая коса могла свести с ума любого мужика, но среди самцов о ней ходила недобрая слава: жадная, наглая и болтливая. Сомневаюсь, что таковой она была на самом деле, но дружеские отношения с дамой от бизнеса меня вполне устраивали. Видимо, ее тоже, потому что однажды она посвятила мне такие стихи:

Ты бревно или мужик.

Пить не пьешь, любить не хочешь.

По хорошему скажи

С кем и где проводишь ночи?

Неужели я глупа,

Неужели некрасива.

На таких как я столпах

Ныне держится Россия.

— А ты и верно столп, — ответил я ей. — Работаешь, как вол, ешь как цыпленок, мотаешься по краю на старом жигуленке и хочешь меня убедить, что у тебя нет любовника. Убей, не поверю.

— Ну, и дурак, — смеялась она в ответ. — В юности, будучи замужем за алкоголиком, я перепробовала многих, молодых и старых. Со старыми было лучше, скажу честно. Поэтому, к молодым не тянет, а старички превратились в нытиков. Недавно со злости написала стишки:

Ты старик и я старуха,

Мне под тридцать, тебе сто.

У тебя не хватит духа

Поработать под кустом.

Предлагаешь для укуса

Ты не ухо, а предмет

Величайшего искуса,

Но сносившийся на нет.

Я и так его и этак,

И люблю и тереблю,

Но герою пятилеток

Мои ласки по нулю.

«По нулю» она произносила с особенным выражением, так что сразу было ясно о каком нуле идет речь. При мне она почти не материлась, зато попутчиков по бизнесу окрыляла матерками, которым позавидовал бы сам Барков. В отличие от Баркова она умудрялась сочинять эротические памфлеты без единого литературного слова. Нечто вроде зашибулек Евгения Ерофеева, но с более жесткими характеристиками полит(органов). А однажды пригласила на встречу с ведущим, как она выразилась, литератором края. Я конечно, попытался выяснить, кто он, этот ведущий, но, как всякая женщина, Ксения Сорокина затеяла игру в отгадки. Я перечислил с десяток имен от Михаила Асламова до Виталия Захарова, и после каждой моей неудачи она хлопала в ладоши и визжала, будто ей только вчера исполнилось три годика.

Ведущим литератором оказался некто Борис Срулев, насколько я понял, студент какого-то коммерческого колледжа, опубликовавшийся в одном из альманахов Петербурга. Фамилия ведущего литератора полностью соответствовала его лирике:

Один накат отбил ногой,

Второй — ударом лба.

Один крутой был острогой,

Другой — моя судьба.

Он сделал знак и я иссяк,

Как тот родник, что пел,

Но налетев на этот знак —

Остался не у дел.

Нет, не остался я без глаз,

Остался без души,

Поскольку в драке напоказ

Мы все были смешны.

Читал Борис вяло, чувствовалось, что сам он сомневается в литературной ценности своих опусов, зато ликовала Сорокина. В ее поведении, действительно, проглядывало что-то от сороки. Ее победный взгляд, многозначительно вскинутая бровь, выкрики «браво» угнетали меня больше, чем поэзия Срулева. Хотя ритм он держал хорошо, к тому же некоторые строфы производили впечатление:

Один крутой был острогой,

Другой — моя судьба

Я понимал это так: первый соперник был худой и длинный, как острога, а второй врезал поэту так, что тот сразу бросил писать. Я, конечно, не замедлил высказать это свое мнение, чем к моему собственному удивлению вызвал бурный восторг Ксении Сорокиной.

— Ну, вы молодец, Александр, — воскликнула она. — Вы так тонко чувствуете настоящую поэзию.

Мне показалась, что она втихую издевается надо мной, тем более, что участвующие в этой скоромной пирушке студенты колледжа Валентин и Татьяна, удивленно переглянулись, видимо более точно определив мое отношение к предмету обсуждения.

Срулев, по знаку Ксении, продолжал чтение своих поэтических кроссвордов.

Я наступил ногою на луну,

Она, как мяч, подпрыгнула, и звонко

Задела токую струну

В моей душе, душе ребенка.

Я мог бы этот мяч поймать,

Но так пронзительно звучала

Струна, такая благодать

Меня с поэзией венчала,

Что крикнул я луне: лети!

И вдруг в лице ее печальном

Мелькнула маленькая ты

В своем венце первоначальном.

И я прозрел, и я воззвал,

Но бездна не дала ответа,

Хотя я с ней судьбу связал

В твое трагическое лето.

Я не берусь расшифровывать загнанную в слова трагедию. Дыхание этой трагедии я почувствовал с первой ломаной строфы. «Я наступил ногою на луну» «И вдруг в лице луны печальном мелькнула маленькая ты» Эти три строчки — ярко обнажили его душу, и я готов был рукоплескать Борису вместе с Сорокиной. Но не аплодировал только потому, что в стихотворении была еще одна строка: «Хотя я с ней (с бездной) судьбу связал». Я уловил в этой строке единственный видимый автором выход, — самоубийство. И дело не только в смерти любимой девушки. Для самоубийства у него было много причин, и одна из них фамилия — Срулев. Борис не мог избавиться от мысли: все, что он пишет, прочно связано с его именем. Задолго до меня это почувствовала Ксения, она и возводила поэта на пьедестал, убеждая его, что это не так, что его стихи талантливы, поскольку открывают перед людьми неведомые досель страницы их бытия..

Но Борис не давал мне как следует осмыслить прочитанное, разбивая мои догадки новыми поэтическими всхлипами.

Две степени защиты от стыда,

Одна: О, да, и я чего-то стою,

Другая — ожидание суда,

Когда стою один перед судьбою.

Жизнь или смерть, мой выбор невелик.

И если жить, так жить на всю катушку,

А в смерти осознаю ли я миг

Восторга или мерзко струшу?

Как струсил перед выбором, простить

Или убить любовь в самом начале,

Чтоб больше никогда из пустоты

Мне призраки о чести не кричали.

Головоломки, не правда ли? Свет в конце тоннеля — самоубийство подружки, в котором есть доля его вины. Настоящие поэты проблем в лобовую не решают, и не ищут обходным путей, они говорят языком чувства. И не всегда этот язык нам понятен Признаться честно, слушая поэта, я испытывал не унижение человека перед богом, а страх раба перед хозяином, гнев которого непредсказуем, и может вызвать столь же непредсказуемую реакцию с моей стороны. Я не хотел нарушать привычного течения жизни, а Сорокина провоцировала меня влезть в историю, которая надолго выбьет меня из привычной колеи.

— Чтобы понять эти стихи, — сказал я, нужно хорошенько покопаться в судьбе автора. — Хотя сама по себе поэзия этого не предусматривает. Она предлагает нам самим отвечать на поставленные вопросы. А каким будет ответ, не столь важно.

Напрасно я прозрачности стиха

Работою над строчкой добивался.

К моим трудам душа была глуха,

Она кружилась в темпе вальса.

Не только душу, но и мысль саму

Я подчинил трагическому ритму,

И были мне стихи не по уму,

Подспудно призывавшие на битву.

Каков психолог, а? Стихи рождаются независимо от его сердца и разума. Они надиктованы космосом. Он их ненавидит, но не может не признать за свои. Возможно потому, что того требует от поэта его почитательница Сорокина. Да и я втайне поддерживаю его, боясь обидеть малейшим замечанием. И не потому, что трушу, а не могу пока понять, из какой паутины пытается выкарабкаться попавшая в нее муха.

Равнение на время, кто б меня

Не призывал к сомнительному действу,

Я убираю руки от огня,

И припадаю сердцем к детству.

Лед детства был не менее ветвист,

Он обжигал, не угрожая вере,

А пламя, как осенний лист,

Трепещет угрожающе за дверью.

Я заперт в клетке мира, никогда

Мне из нее не выбраться, осталось

В моей душе лишь ощущенье льда,

Да горькая осенняя усталость.

— Осенняя усталость в двадцать с хвостиком. А какую усталость должен испытывать я в свои под семьдесят? Зимнюю или смертельную? Не кажется ли, дорогие мои, что все это у вас от лености ума. Одни свое бессилие списывают на старость, другие на молодость. Когда-то прекрасный поэт-фронтовик Юлия Друнина воскликнула: «Его собратья обвиняют в лени, им дела нет, что в мир пришел поэт». Что же получается, если поэт, значит обязательно лодырь, с утра до глубокой ночи занимающийся созерцанием мира и плюющий на все, что в нем происходит…

В общем, меня понесло. Срулев наступил на большую мозоль трудоголика, устающего от выходного дня больше чем от рабочей недели в угольном забое. Когда меня приглашают пить водку, я испытываю страх оттого, что меня принуждают некоторое время провести без моих любимых книг, без тетради с ручкой, без мыслей и чувств, терзающих мою гражданскую совесть.

Срулев смотрел на меня с блуждающей в губах улыбкой, Сорокина, откинувшись в кресле, хохотала так, что висящая над головой хрустальная люстра нечто подобное вызванивала своими хрупкими на вид висюльками.

— А как же насчет поэтов хороших и разных? — спросила Сорокина сквозь смех. — Вы ведь сами утверждали, что нельзя всех поэтов стричь под одну гребенку. Вы в своих записках одних поэтов хвалите, на других набрасываетесь, как сорвавшаяся с цепи собака. И все это вы… Я не затем пригласила вас к поэту, чтобы вы гладили его по головке. Мы заранее готовились к вашим зуботычинам, но вас взволновала не сама поэзия, а позиция поэта. Разве это справедливо по отношению к нам?

Она не сказала «по отношению к Срулеву». Его и себя она объединила в одно целое, и хотя это показалось мне немного странным, я ушел от этого чувства, пытаясь сконцентрироваться на только что услышанных стихах поэта. Вообще-то я люблю в стихах прозрачность, четкость линий и конкретность мысли, но в своеобразной расплывчатости стихов Срулева была своя прелесть. Они не вызывали протеста, как стихи многих более известных и, я бы сказал, талантливых поэтов.

Лед детства был не менее (чем огонь) ветвист,

Он обжигал, не угрожая вере,

А пламя, как осенний лист,

Трепещет угрожающе за дверью.

Сама по себе эта мысль была не только понятна мне, но и близка по духу. Но раздражал вопрос: «Лед детства обжигал, но (в отличие от огня) не угрожал вере». Вере во что? В жизнь? Конечно, в детские годы мы воспринимаем смерть как нечто эфемерное. Но почему именно пламя, а не лед — поэт избрал символом ухода? Меня меньше всего пугал огонь за дверью. Зимой он согреет, летом высушит пот и порадует своей оригинальной манерой нашептывать мне свои неподражаемые мелодии. А может все дело в образе: пламя, как осенний лист. Желтый лист — цвет осени, цвет увядания, цвет ухода. Опять намек на возможность суицида.

Мне начинала надоедать эта свистопляска, и я воскликнул:

— Ладно, господа-товарищи, я чувствую, что в подоплеке вашего творчества присутствует некто третий. Возможно, даже так тщательно скрывпаемая вами дочь, Ксения Петровна. Всю вину за ее смерть взял на себя поэт Борис Срулев, и вы считаете, что груз этой вины непосилен для молодого человека. Возможно, я ошибаюсь, но именно такая картинка сложилась у меня от прочитанных только что стихов.

На пару минут в комнате воцарилось молчание. Я успел отметить, что у Сорокиной на мгновение исчез с лица румянец, а Срулев бросил на нее несколько тревожных взглядов.

— Все, — выдохнула, наконец, Сорокина. — Я все тебе, Боря, прощаю. Потому что верю в твое раскаяние.

Потом, обратив ко мне странно изменившееся лицо, сказала:

— Я не думала, что в этих стихах заключена подлинная боль, что из этого набора слов можно получить столь конкретную информацию. Да, все дело в моей дочери. Она и Борис встречались, но Борис был неоправданно нежен в любви, и доча забеременела от более опытного любовника. Ее тело требовало утоления страсти, а душа рвалась к поэтической натуре Бориса. При жизни он не простил ей измены, а когда Даши не стало, пытался, как и она, покончить с собой. Я же подозревала, что все это ужимки дьявола, хотя заказать его не могла, так как к тому времени он стал моим любовником.

Не знаю почему, но мне не нравилась играющая в устах Срулева усмешка. Притяжение его поэзии растворялось в этой усмешке. От нее веяло холодом, тем самым льдом детства, к которому постоянно устремлялись его губы. И не только губы.

Когда неделю спустя мы столкнулись с Сорокиной в легкоатлетическом манеже на выставке достижений хабаровского бизнеса, я поинтересовался здоровьем Бориса.

— А что с ним станется, — засмеялась она. — Жирует на мои денежки, пишет, правда, но мало, и, на мой взгляд, неинтересно. Но как любовник он мне нравится.

Я не стал вмешиваться в ее жизнь, хотя надо было. К сожалению, на протяжении всей беседы, Срулев ни разу и не встал с места, и мне до сих пор кажется, что он обязательно должен прихрамывать на левую ногу. Вы улыбаетесь: дьявол, пишущий стихи? А почему бы нет, разве Мефистофель не был поэтом? А ведь его прототипом был сам Гете, возвысившийся над богом нехристь. Жаль только, что сегодняшние поэты не видят этого гигантского маяка на своем пути к тускло подмигивающим светлякам. Ну да бог с ними. Время Мефистофеля еще не наступило.