25. В семнадцать я блистала красотой

Когда молчат пушки, человечество спит, утверждает новый толкователь Библии Вадим Сикорский. Свою позицию он подкрепляет выдержками из Ницше. Не правда ли оригинально — носить на груди крест, чтить Библию и цитировать первого в мире богохульника. А как иначе истолкуешь, например, такую мысль философа: «Героизм — таково настроение человека, стремящегося к цели, помимо которой он вообще уже не идет в счет. Героизм — это добрая воля к абсолютной самопогибели».

— Задолго до ХХ1 века Ницше вывел формулу террора, — богохульствовал с детства верующий в Бога Сикорский. — Террористами движет воля к абсолютной самопогибели. Они слышат голос Бога, и, надевая пояс шахида, исполняют его волю. Потому, что Бог — это действие, Бог — война, в которой выживают сильнейшие и дают достойный Бога-отца приплод.

Иногда мне кажется, что Сикорский безумен. Его глаза забиты туманом, в них нет искорки, возвышающей мысль. Но сам он отнюдь не схимник, аскетизм называет болезнью ущербного ума. Оно и понятно. Природа наделила Сикорского могучим телосложением, хорошим аппетитом и энергией, которой хватило бы на оплодотворение мира, если бы этот мир имел достойное Вадима влагалище.

— Чтобы перевернуть мир рычага недостаточно, — утверждает Сикорский. — Нужна сокрушительная страсть и столь же сильная воля. Человек — подобие Бога, он способен не только создать новую жизнь, но и разрушить созданную Творцом.

Крест на шее Сикорского дрожит от негодования, распятый на нем Иисус морщится, слушая крамольные речи, но Сикорскому наплевать на реакцию пророка. Создается впечатление, что он сам не понимает, что говорит.

— С трех лет моим букварем была Библия, изданная в семнадцатом веке на старославянском. Я читал запоем книгу Царств: «И стояли станом одни против других семь дней. В седьмой день началась битва и сыны Израилевы поразили сто тысяч пеших Сириян в один день. Остальные убежали в город Афек: там упала стена на остальных двадцать семь тысяч человек»…

Вы можете себе представить стену, которая, упав, накрывает такое количество воинов. Я не могу. Но библейский Бог способен на все. Он превратился в деспота только потому, что сотворил мир не таким каким его себе представлял. А мы говорим: Бог — это любовь. Но как тогда понимать библейские летописи.

«Тогда один человек из сынов пророческих сказал другому, по слову Господа: бей меня. Но этот человек не согласился бить его. И сказал ему: за то, что ты не слушаешь гласа Господня, убьет тебя лев, когда пойдешь от меня. Он пошел от него, и лев встретив, убил его. И нашел он другого человека, и сказал6 бей меня. Этот человек бил его до того, что изранил побоями…»

Только Богу по плечу убить в один день сто тысяч Сириян, и двадцать семь тысяч придавить стеной. Таково усердие Бога, стремящегося к цели, помимо которой он уже не идет в счет. Разве Ницше не прав? Библейский Бог — это Смерть, но никак не Любовь. Любовь не могла надиктовать людям библейские ужастики. Они срисованы с наших девяностых, голливудских порнофильмов и любительских съемок в лагерях чеченских бандитов. Где любовь в лице Аллаха отсекает мальчишкам головы и с наслаждением лакает их кровь.

О том, что Бог и Дьявол поменялись местами, я догадывался давно. Подобные явления происходили на наших глазах. Например, Ельцин подменил Горбачева. Добрые устремление недалекого Генсека были подменены столь же недалеким алкоголиком.

Я боялся, что волна возбуждения разобьет Сикорского, если он не скатится с ее пенящегося гребня на землю.

— Бог дает нам прекрасную возможность исполнить его волю, — с топорами в руках идти на зажравшихся олигархов. Сто тысяч падет под нашими топорами, а остальных придавит стена нашей ненависти. Зато миллионы честных людей вздохнут свободно.

Я прошу Сикорского спуститься с библейских высот на грешную землю и почитать стихи, которыми он обещал меня порадовать.

Все, что наговорил мне Сикорский, я принял за бред, спящего на бегу человека. Моя реплика разбудила его, он резко остановился, провел ладонью по лбу, и, взглянув на часы, пропел:

— М-да-а, время, время, времечко, бежит, не остановишь…

И через небольшую паузу:

— Вы напомнили мне о стихах. Стихи — моя боль, они помогают мне избавиться от наваждения самореализации в драке. Все равно какой — уличной или танковой на Курской дуге. Все эти — бой, убей — с детства внушал мне Бог. А поэзия всегда была той самой Любовью, которая удерживает меня от драк. Значит, Бог — это Поэзия. Вы согласны?

На всем пространстве наших ощущений

Рождаются и гаснут огоньки,

Всего на миг отбрасывая тени,

Тобою превращенные в стихи.

И как бы ни звучали в светском храме

Твои стихи, не нужно предавать

Надуманной огранке даже камни,

Они ведь только скол твоих утрат.

«Скол твоих утрат» резануло слух, но после политических монологов стихи бальзамом ложились на сердце. Библейские заповеди неудачная огранка природного камня. Ветхозаветные мотивы прослеживаются в «Конармии» Бабеля. Писатель навсегда остался в «пространстве своих ощущений», которое плотно набито опытом предков.

Большеглазая красавица еврейка, в которую я влюбился, приехав в Комсомольск, отвергла ухаживания шофера и вышла замуж за соплеменника. К тридцати годам она родила двоих детей и превратилась в нечто ужасное. По ночам она опорожнялась в ботинки соседа, чтобы выжить его из коммунальной квартиры.

По образованию учитель музыки она торговала на рынке рыбой, подкладывая в головы кеты кусочки свинца. А погибла от кулака соседа, когда он в очередной раз сунул ногу в ее жидкий стул. Муж взял преступление на себя, а сосед умер в день ее похорон от разрыва сердца. В его тетради нашли стихи, которые дочь еврейки, Нина Ковальская, принесла однажды в редакцию «Амурца». По стихам он хотела узнать, не состояла ли ее мать в любовной связи с соседом.

Ты гадишь мне за то, что вынуждена жить

Не так, как мне когда-то обещала,

Что в наших отношеньях больше лжи

Чем светлого духовного начала.

Могла ли жена номенклатурного работника по уши влюбиться в жалкого шоферишку сернокислотного завода? Ковальская не могла в это поверить, она считала, что стихи — это попытка отомстить матери за ее неадекватное поведение.

Ты ненавидишь прошлое, а в нем

Меня за мою молодость и силу.

Охваченная чувственным огнем

Безвременную чувствуешь могилу.

Ты ненавидишь кровь свою за то,

Что жутко так тебя преобразила:

В семнадцать ты блистала красотой,

А в тридцать превратилась в крокодила.

За такие стихи не грех и в ботинки нагадить. Я хорошо знал шофера из сернокислотного завода, с ним мы вместе учились в автошколе и мне казалось, что Нина Ковальская больше похожа на него, чем на номенклатурного работника грузноватого, вечно погруженного в свои мысли Владимира Зиббермана. Но заявить Ковальской, что ее мать спала с соседом, у меня не повернулся язык.

Однако, я слишком далеко ушел от своего главного героя Вадима Сикорского. Меня интересовало не только «пространство его ощущений», но большей частью — пространство в котором он жил и работал. Я подозревал, что детское увлечение Библией — всего лишь миф, придуманный Вадимом, чтобы удобнее обосноваться в обществе дутых святых и бизнесменов от религии. Старославянским он владел не лучше меня, а штудировать Библию стал сразу после развала Союза, иронизируя при этом над творчеством древних израильтян.

Наиболее точно, на мой взгляд, характер Сикорского определил его любимый Ницше: «Повелительные натуры будут повелевать даже своим Богом, сколько бы им не казалось, что они служат Ему»

Слышать Бога и слышать музыку,

Что по сути одно и тоже,

Можно, будучи вечным узником,

Обладающим слухом ложным.

Если что-то нас покоробит

В вечной музыке или в вере,

Мы сошлемся на прежний опыт,

Облаченных в святые перья.

И решим: это только происки

Сатаны, мы должны быть тверже,

Непреклоннее в вечном поиске

Превосходства добра над ложью.

Честно скажу, стихи мне не понравились. Утверждаться на пустом месте дело политиков, но не поэтов. Тени от огоньков, вспыхивающих в «пространстве ощущений» Вадима Сикорского ложились на бумагу не только поэтическими строчками, но и кляксами с пера нерадивого ученика. Хотя вполне возможно, что такое впечатление возникало от сбивчивого чтения. Говорить Сикорский умел, но с чтением стихов у него возникали серьезные проблемы. Его голова начинала подпрыгивать на шее, как надувной шарик на ниточке при сильном ветре.. Возможно, у него было слабое зрение, а быть может, читая стихи, он думал о библейских притчах, или анализировал лезущие на язык афоризмы. К тому же, читая стихи, он волновался как плохо выучивший урок первоклассник.

От чувства к мысли краток путь,

Но между ними есть пустоты,

Ты в них обязан жизнь вдохнуть,

Заполнить медом эти соты.

А если жизнь твоя горька —

Заполни горечью, пустоты

Определяют на века

Зачем пришел ты в мир, и кто ты.

Ты, как бы ни был краток путь

От чувства к мысли, суетливо

Его не пыжься промелькнуть,

Чтоб позже не было противно.

В стихах Сикорского банальности пластично сочетались с философскими раздумьями над природой человека. Я никогда прежде не задумывался над казалось бы простым вопросом: чувство диктуется мыслью, или мысль — чувством. А Сикорский увидел между ними пустоты, которые и являются тем самым бессмертием, которое — пан или пропал — мы должны вложить в них. То есть — заполнить достойным вечности содержанием. Вообще, я заметил, что у малость чокнутых поэтов между чувством и мыслью скрыта одним им понятная интрига, которую я бы определил знаком плюс. При этом знаке мысль и чувство как бы дополняют друг друга, но не уравновешивают. Большинство пишущих поэтов оперируют знаком минус, мысль и чувство у них зачастую вступают в противоречие. Если они, конечно, имеются в наличии. Поэтому из-под пера у таких поэтов выходит нечто совершенно банальное.

Аккредитивы из актива

Плюс аккредитация,

Никогда не будет криво

Писать наша нация.

Потому что наши члены

Сильный к членам интерес

Разбавляли постепенно

В членаристике повес.

Не думайте, что это стихи о членах ЦК в последние годы советской власти. Поэт утверждает, что это стихи о членах современного правительства, государственной Думы и второстепенных ветвях власти. Поэт гордится находкой «членаристика», это, как он утверждает — мистическое восприятие власть имущими всего, что творится в стране.

Быть может, я выбрал не самый удачный пример, но от полнейшей безвкусицы меня бы стошнило.

Наша беседа с Вадимом Сикорским явно затягивалась, но с бумажками он расставаться не хотел, тем более — со мной, поскольку вторую неделю лежал в краевой больнице на излечении, а болезнь позволяла ему после утренних процедур болтаться по городу, поскольку больничной пижамы соответствующего размера для него не нашлось. Найти же свободные уши даже в больнице не просто. Тем более, человеку, не знающему к какому берегу прислониться. С крестом на шее и дьяволом в душе, и все это под покровительством священного писания.

Меня раздражал не столько висящий на его груди крест, сколько призывы к новой гражданской войне. Если Бог создал человека не едоком, а пожирателем, значит, нам нужно как можно скорее уйти от этого Бога. Какой смысл в вечном истреблении друг друга. Выбор сильнейшего для возрождения рода. Но нужен ли нам сильнейший в облике зверя? По Сикорскому выходит — Да!

Я сильный зверь, я радуюсь потерям.

Мне по душе вселенский Вавилон.

Я никаких не признаю критерий

Хоть чем-то унижающих Закон

Создателя — убей того, кто скромен,

Кто телом чист и с виду неказист,

Пусть он тобою будет обескровлен,

Как летом с ветки падающий лист.

Как ни странно, но эти стихи не вызвали во мне протеста. В них поэт покушается на ангелочка типа Алеши Карамазова. Падающий лист говорит об уходе, вызванном засухой, а в засуху все слабое погибает. Таков закон природы.

«Поверхностные люди должны всегда лгать, так как они лишены содержания». Ни Сикорского ли имел в виду Ницше, когда писал эти строчки? Возможно, все что вешал мне на уши Вадим — бред недалекого ума, нахватавшегося ила из разных по содержанию источников? Иначе, зачем ему надо было возводить храм Дьяволу.

Нас проклял Бог, но Дьявол безутешен.

Он бросил вызов Богу, он постиг —

Кто более всего на свете грешен,

Тот никогда грехов нам не простит.

Мне импонировал поэтический запал готового взорваться таланта. Во-первых он никому не угрожает, а во-вторых едва ли способен вернуть слепому зрение. Не от большого ума ученики целуют икону божьей матери, чтобы стать умными. Чем ближе они к Богу, тем дальше от подлинной духовности, обрести которую можно, только пройдя сквозь тысячелетние пласты культуры. Нельзя замыкаться на образцах древнееврейской литературы, игнорирую подлинные шедевры мировых классиков.

Работает Вадим Сикорский грузчиком на хлебобулочном комбинате. У него двое взрослых сыновей, с женой давно в разводе: «Кроме денег ничего ей от меня не нужно было!» Крест на шее едва ли может служить наживкой на окружающих Сикорского львиц. Стихи — другое дело.

Я дам тебе крылья любви,

Мы рядышком в небо взметнемся

И лбами столкнемся, о лбы

Друг друга в любви разобьемся.

Банальность несусветная, но Сикорский утверждает, что банальное женщины принимают близко к сердцу, а поэтические шедевры их морщат, как недозрелые яблоки.

— Соблазнять тоже надо со вкусом, — философствует поэт.

Вползает, зацепившись за луну,

На землю день, он с вечера в запое,

Простим ему пристрастие к вину,

Всю ночь он уголь добывал в забое,

Чтоб озарить сиянием страну.

При такой рекламе и дню спиться не мудрено. Тем более после рабочей смены, да еще в забое. Кому-кому, а мне известно это состояние: состояние не стояния. Но чем дальше в лес, тем труднее дается мне этот объект — Вадим Сикорский. Честно сказать — он меня утомил. У меня создается мнение, что Вадим способен на любую поэтическую выдумку, только не на сюжетные стихи.

— Я устал думать, — говорю я ему, — прочти что-нибудь душевное.

— Зачем? Душевного хватает у наших классиков, а наше время требует подвига.

— Подвига во имя чего?

Час назад он сказал бы: во имя порядка на Руси. Но спившийся День — катастрофа космическая, поэтому, не зная, что сказать, Сикорский нервно грызет сигарету, воздерживаясь закурить при мне. Ведь я не курящий.

— Ладно, — говорю я ему, — на сегодня хватит. Мне поэт Сикорский показался великим путаником, но поэтом настоящим. Во всяком случае — думающим.

Комплимент явно понравился, хотя Сикорский не подал вида. Правда, достал из кармана коробок со спичками, но тут же сунул его обратно.

— Уже час я пытаюсь смягчить ваши страдания, — неожиданно сказал он. — После шестнадцати резко упало атмосферное давление, я видел, как побледнело ваше лицо, но вы…

— Скоро пойдет дождь, — несколько резковато прервал я хвалебную оду Сикорского, — я догадался, что вы пытаетесь мне помочь. Это заметно было даже по стихам, которые читали. Но пристрастием к вину я никогда не страдал, а пристрастие к писательству — следствие целого ряда мозговых сотрясений.

Лукавая усмешка на лице собеседника показалась мне молнией, вслед за которой раздался раскат грома и первые капли дождя упали на раскаленный солнцем асфальт.

Закурил Сикорский, отойдя от меня метров на двадцать. А через минуту плотной стеной нас накрыл дождь.

— Выбежав под дождь, я бы сбросил с себя одежду, но боюсь баб, они обязательно что-нибудь мне обрежут: огурец или арбуз.

Мне до спазм в груди охота

Пробежаться под дождем

Без порток и прочих шмоток,

Под которыми живем.

Не люблю колец, сережек,

Шитых золотом одежд.

Дорогих румян дороже

Цвет лица, когда он свеж.

Я не знаю, над кем смеюсь, над собой или над оглушающим меня временем. Давление в ушах превышает все допустимые нормы. Еще немного и я взорвусь. Чтобы избежать этого, я бегу из обезумевшего города и торчащие за рулем женщины бросают мне под ноги искрящиеся окурки. Каждая женщина — это котельная, держащая над головой синий хохолок дыма. Курящие дамы испражняются не только дымом, но и пеплом, что доставляет им удовольствие. За это сомнительное удовольствие они будут расплачиваться чахоточной немочью своих детей. Это не женщины, а поглощающие дым роботы. Они живут для удовлетворения низменных страстей.

Я жажду двух мужчин одновременно.

Чтоб наслажденье жизнью испытать,

Не стану их ласкать попеременно,

Одновременно буду их ласкать.

Когда я попытался выяснить как это делается, смазливая пигалица с горшком русых волос на голове смерила меня с ног до головы нагловато оценивающим взглядом. И заявила, что может изобразить это наглядно, если я приглашу в ее комнатку столь же симпатичного и любознательного старичка.

Пробившаяся в высший свет проститутка утверждает моральные ценности с яростью натравленного на жертву быка. Хотя не исключено, что сама она — жертва той самой лживой морали, именем которой пытается укротить свой стыд. Непонятно только чего в этом чувстве больше — раскаянья или гордости за бурно проведенную молодость.

Молодые женщины похожи на афишные тумбы. Они отражают то, что наклеивает на них рекламодатель. На предложение пигалицы пригласить старичка я среагировал крайне негативно. Меня вывернет наизнанку, если рядом окажется этот третий. Куда ни шло — две женщины.

Пигалица засмеялась.

— Нужно отважиться и переступить эту грань. Просто вы об этом никогда не задумывались. И напрасно. Живем мы один раз, следовательно, должны познать мир во всем его безобразии.

— В том числе и убийство?

— А почему бы нет. Мой дед, старый солдат рассказывал, что входящий в тело врага штык доставляет удовольствия больше чем половой акт с женщиной.

Конвульсии живого тела

Так потрясающе сильны,

Что я без бабы это сделал,

Испачкал спермою штаны.

— Это твои стихи?

— Что за глупости, это стихи моего деда. Во время войны его стихи печатались в дивизионных газетах, а после войны — ни единой строчки. Хотя писал он всю жизнь. Откровенность в стихах журналисты величают графоманией. Хотя лично мне это слово нравится. Ведь у деда были не только заморочки, но и вполне съедобные стишки.

Мне кажется, что Пушкин в наши дни

Без взятки и родни в номенклатуре

Писал бы панегирики одни

Придирчивой советской диктатуре.

— Рифмы, конечно, слабые, но это писалось в начале семидесятых, когда я верхом на горшке сидела. А вот как он писал о любви:

Застенчивая, за спиной у мужа

Твоя нахальная рука

На скромного меня наводит ужас

Нырнув отнюдь не в облака.

Ну ладно бы в отдельном кабинете

За шторами и дверью на замке,

Но за спиной у мужа штуки эти

Как позволяешь ты своей руке!

— Твой дед был великим грешником, но мне близок его злой сарказм. Он прекрасно понимал, что недоступных женщин не бывает. Нужно только дождаться, когда желания мужчины сливаются с женским любопытством. Или потребностью быть востребованной.

— А по мне — целомудрие чушь. Раньше меня сдерживала боязнь забеременеть. А когда мне сказали, что я бесплодна, я переспала со всеми заинтересованными в этом мужчинами. В основном женатиками. И, знаете, встречаются весьма любопытные экземпляры.

— А как же муж?

— Как большинство мужей, искренне верит в мою верность. Он даже целует то, что принадлежит всем.

И что странно, я был уверен, что девица чернит себя специально для того, чтобы надавать мне пощечин, если я начну приставать. Что она верна мужу и ни с кем, кроме него, не спит.

— Странный вы человек, — после недолгого молчания заявила она. — Я молодая, красивая, а вы будто и не мужчина. По этому поводу вспоминаются стихи деда:

Жить в России на порядок

Беспокойней, чем в раю,

Страх командует парадом,

Гнет политику свою.

Миллионом мы не бредим,

Но надежда велика,

Не подбросят ли за вредность

Нам по кружке молока?

Ирония или самобичевание? Роза вышла замуж за француза, днями напролет лежит среди роз в шезлонге, платит садовнику в месяц полторы тысячи баксов. О таком счастье мечтает каждая русская женщина.

Не подумайте только, что я привел слова моей юной собеседницы. О русских француженках мне рассказал Володя Коваленко, научный секретарь ДВ НАН. Он ошибся, назвав розу женщиной. На самом деле замуж за француза вышел куст розы, а жизнь куста везде одинаковая. Растительная жизнь. Даже если эта самая роза читает романы французских романтиков, и когда муж отсутствует, принимает в своем шезлонге молодого садовника. Любовный треугольник традиционен не только для французского общества, но и для французского сада. Розе без разницы какая пчела ее опыляет. Жить в роскоши унизительно. Даже в обществе где нет нищих стариков и бродяжек детей.

Щедр тот, кто, сидя в нищете,

Отдал голодному свой ужин,

А не… кормящие детей

И их съедающие тут же.

Пигалица смеется, придерживая ладонью прыгающую от восторга грудь.

— Думаете. Это стихи моего деда? Нет, это мои стихи. Доживи дед до перестройки, он бы рехнулся, увидев все, что происходит в стране. Век назад уничтожали класс богатых, теперь уничтожают гегемона, утверждая класс криминала. Но и ему со временем споют за упокой. Я помню любимую песенку деда.

Упокой, Упокой,

Человечек был такой,

Любил выпить, закусить

И еще попросить.

А не выпив, Упокой

Пел друзьям за упокой,

Он ведь жил в стране такой,

Где отсутствует покой.

Первую строфу я знаю с детства, вторую услышал впервые. Возможно, ее в свое время сочинил дед пигалицы, Дим Лазаревич Крысин. Моя собеседница тоже Крысина, но уже по мужу

Живем за выбитыми окнами.

Бандиты вооружены.

Спасибо, что меня не кокнули

Великой родины сыны.

Хотел им нож засунуть в задницу,

Но испугался за жену.

Теперь жена со мной не знается,

За труса держит. Ну и ну…

***

Мальчишки бабушку избили,

В пакете яйца подавили,

Шпана — лет двадцать на троих.

Хотел я урезонить их,

За что меня и посадили.

Тогда я истину постиг,

Быть честным можно лишь в могиле.

***

Чиновник щелкнул меня по носу:

Идите к черту, господин,

Совет по данному вопросу

Дает бесенок, бесов сын.

В тартарары сойдя, я долго

Не мог понять, где нахожусь,

Нетто за пазухой у Бога,

Нетто в стране с названьем Русь.

Награждение улыбкой состоялось в квартире Ксении на втором этаже изрядно поизносившегося дома. В бревне света, упавшем из окна на стол, хаотически перемещались невидимые глазом пылинки.

— Вам чай, кофе? Можно по желанию сок.

Дурная привычка отвечать вопросом на вопрос.

— Вы что… не замужем?

— Вроде бы как. Вот уже год как муж исчез. Ушел за пивом и не вернулся. Конечно, его никто не убивал, не похищал, я в этом уверена Во всем виновата я. Дались мне эти стихи.

Недавно я наткнулась у Набокова на стишок под названием «Сердце»:

Бережно нес я к тебе это сердце прозрачное. Кто-то

В локоть толкнул проходя. Сердце, на камни упав,

Скорбно разбилось на песни. Прими же осколки. Не знаю,

Кто проходил, подтолкнул: сердце я бережно нес.

Теперь так не пишут. Стеклянные сердца давно заменили пластмассовыми. Падая, они подпрыгивают, издавая сухой треск. Смысл их непонятен не только читателю, но и самому автору. Моя подружки Ирочка Глебова недавно похвасталась, что сочинила гениальные стихи. Вот некоторые из них:

***

Я наследую след от соседа.

А соседка рожает ребенка

От отца моего, но пеленки

Рано утром полощет сосед.

Время рвется на тонкие нити,

Их в иголку не вденешь, надежда

Умирает последней, а нежность,

Если нет ее в сердце, соприте.

***

Время уходит медленно.

Птица, скучая в клетке,

Придумала себе дерево

И вьет на ветке гнездо.

Закат отливает медью.

В какие такие веки

Мы на себя надели

То, чего не было «до».

Первым был загнан в клетку

Человек смеющийся,

Его называли волком

За белозубый оскал,

А он осмеял планету

За ее зеленые уши,

Хотя ничего о планете

Толком еще не знал.

Прыщеватость высохшей мари затрудняет поиск ягоды. Кочки, как головы модниц, выставленные на показ. Мои попутчицы — симпатичные блондинки, одна из которых мечтает выйти замуж за турка. Она уверена, что все турки носатые, что их ноздри вздрагивают от наслаждения задолго до того, как они расквасят носы о славянскую нетерпимость.

— С меня довольно, сухая марь не дает плодов…

Я понимаю, что перед глазами Нине Дягиревой стоит Стамбул, а кочки мешают ей сосредоточиться на снующих по улицам мужчинах. Как могу, я успокаиваю фантазерку.

— Не найдем клюквы, наберем лесных орешков. Заросли лещины начинаются сразу за тем холмом.

Час назад нас было четверо: совсем как в романах Фенимора Купера — двое мужчин и две женщины. Но Сергей Ивлев остался с удочкой у озера. Он убежден, что видел золотую рыбку, которая подала ему знак. И решил испытать судьбу. Нина и Татьяна его дальние родственницы. Они хороши собой, но Сергей побаивается Бога и шарахается от Татьяны, как черт от ладана. Мне он советует соблазнять Нину.

— А Татьяна сама тебя соблазнит.

Стихи о птице в клетке прочла соблазняющая меня Татьяна. Этими стихами она гордится хотя бы потому, что они были опубликованы в одном из дамских журналов.

Смеющийся мужик над строчками стиха,

В тебе не вижу я ни первобытной страсти

Ни раннего библейского греха,

А если так — усилия напрасны,

Тебе не взять меня за потроха.

— Не кажется ли тебе, Татьяна, что «потроха» слишком грубое выражение, — мямлит поскользнувшаяся на кочке Нина. — Неужели ничего лучшего не нашла?

Татьяна садится на пышную рыжеволосую кочку, и начинает усердно растирать щеки ладонями. При этом она пытается говорить:

— Каждый мужчина мечтает взять нас за потроха. Не мытьем, так катаньем. Когда мне нравится мужик, спазм сжимает мне живот, кишки начинают ныть, а печень кровоточить. Я изнемогаю от желания внедрить этого мужчину в себя. Подобные чувства испытывает каждая женщина. Или… почти каждая.

Нина тоже оседлала кочку. Присел и я, замкнув таким образом нашу беседу в небольшой равносторонний треугольник. Время — конец сентября, предыдущая ночь была довольно холодной, и даже к полудню комары не дают о себе знать. Их не привлекли даже духи, которыми благоухают мои попутчицы.

Татьяна выдает желаемое за действительное:

Я в Турции была, у молодого турка

Стекала с губ слюна, и белые клыки

Мне обещали дьявольские муки.

Но чувствуя щеками ветерки

Любимой родины, я каялась, что где-то

Внутри меня рождались не стихи,

А жажда ощутить его клыки

На голом теле русского поэта.

— Ну, это уж слишком, Таня, — воскликнул я, чувствуя, как бес ревности лезет мне под левое ребро. — Неужто так хороши твои турки, что ты готова стать шашлыком на его зубах.

— Грешна, батюшка, грешна, — смеется Татьяна. — Впрочем, если сопровождать нас по Турции будет симпатичный русский гид, я сначала отдамся ему. Ведь должна же я проявить хоть какое-то чувство патриотизма. Разве у тебя, Александр, не возникает желания поиграть со мной среди этих рыжих кочек? Правда, ты пока не решил, с кем это лучше получиться, со мной или с Ниной. Но Нина, как говорил поэт: «характером крутая, кому-то третьему верна».

— Прямая характером, — поправил я Татьяну.

— Прямая, крутая, какая разница. Но я-то, я… Создать хорошую семью у меня не получится. Первый и единственный мой муж слинял, не объяснив толком почему. Впрочем, я догадываюсь. Он не раз мне ставил ультиматум: я или стихи. Я клялась мужу, что ни одна строчка больше не выйдет из-под моего пера. Не подумайте только, что мой муж был идиотом. Дело не в моей привязанности к стихам, а в их направленности. Разве может муж равнодушно воспринимать например такой шедевр:

Во сне я отдалась, кому не помню.

Он в страсти тело мое грыз,

И мы в предсмертную агонию,

Как в сказку старую впряглись.

Я отдалась с остервенением,

Откликнувшись на страстный зов

Мужчины, в ярком оперении,

С прекрасным именем Любовь.

Когда муж прочитал в тетради эти стихи, он решил, что я лесбиянка, сплю не только с его сестрой Любашей, но и с ее ловеласом мужем. Больше месяца я носила на теле следы от его побоев.

— Если отдалась во сне, значит, делала это наяву, — кричал муж, рыча и плача. Тогда я поняла: еще один такой припадок и он убьет меня. Но масла в огонь подлил муж Любы. Поздравляя себя с днем рождения, а дело было при гостях за столом, он, чокаясь с моим мужем рюмками, пропел.

Ах, какой же я хорошенький сейчас,

Обалдеет твоя баба, если даст.

Прямо из-за стола я ушла к матери, потом уехала из родного города в Комсомольск-на-Амуре. Я пришла к выводу, что жить в клетке не смогу.

Я птичка певчая, жить молча не могу,

Высиживать птенцов я не могу иначе.

Высокая душа во мне поет и плачет,

Когда по ребрам пальцем пробегу.

— Дура баба, — сказала Нина. — Ради каких-то стихов потерять мужа, и какого мужа. Он видный бизнесмен, имеет в городе несколько магазинов, а пользуется услугами любовниц.

— Но чаще твоими услугами, сестричка. Сколько он платит тебе за ночь?

Лицо Нины вспыхнуло малиновым румянцем. Я думал, она начнет оправдываться, утверждать, что никогда и ни при каких обстоятельствах в связях с бывшим мужем Татьяны не замечена. Но Нина промолчала, и если прежде старалась поймать мой взгляд, теперь за всю дорогу до зарослей лещины ни разу на меня не взглянула. Помалкивала и Татьяна. Высокое небо в лопухах облаков посматривало на нас с ехидцей. Ему явно не нравилось наше молчание. Оно начинало хмуриться и чтобы не дать ему раскиснуть совсем я принялся читать стихи Сергея Есенина:

Я весь — кровь.

Мозг и гнев весь я.

Мой бандитизм особой марки.

Он осознание, а не профессия.

Слушай! Я тоже когда-то верил

В чувства:

В любовь, геройство и радость,

Но теперь я постиг, по крайней мере,

Я понял, что все это

Сплошная гадость.

Татьяну от стихов перекосило, как от зубной боли:

— Где ты откопал у Есенина такие стихи?

— Они, как ни одни другие, точно определяют нас в нашем времени. Как никогда прежде, любовь сегодня продается и покупается; за определенную сумму можно купить звание героя с орденом в придачу; пивовары уверены, что они производят напиток радости. А по сути все это — сплошная гадость.

— И вы, Александр, верите в то, что сказала обо мне Татьяна?

Впервые за весь день Нина обратилась ко мне на «вы».

— Ты слишком гордая для того, чтобы быть проституткой. А быть любовницей даже при живом муже — это практикуют многие женщины. И утверждают, что таким образом спасают семью. На мой взгляд, в этом ничего предосудительного нет.

— А вы?

— Что я?

— У вас тоже есть любовница?

— В мечтах — постоянно, а в реальности — слишком дорогое удовольствие. К тому же мне нужна не просто женщина, а Муза.

О, женщина — поэзия моя!

Дождь обрушился на нас по пути назад. Мы затарились орешками, по ведерку на брата, я нес в рюкзаке все три пакета, давая возможность женщинам порхать над съежившимися под дождем кочками. У озера под куском целлофана Сергей Ивлев запекал в костерке упакованную в пергамент рыбу. Чтобы уместиться под целлофаном женщинам пришлось устроиться у нас на коленях. Нина сидела, обняв меня за шею. Теперь от нее пахло не только духами, но и горьковатым дымком от набора сухих болотных трав.

— Хочу, чтобы этот дождь длился вечно, — шепнула мне в ухо Нина.

В ответ я поцеловал ее в ощетинившийся колючками подбородок.

Татьяна приняла это, как должное. Она читала экспромты:

О чем лопочет дождь, никто не знает.

Да и зачем нам знать, о чем лопочет дождь.

Его на землю небо посылает,

А с неба много ли возьмешь.

В далеком детстве, помню, как сегодня,

О как хотелось мне побегать под дождем,

Но черный дым над трубами завода

Грозою не был побежден.

На белом теле грязевые пятна,

Злой запашок от слипшихся волос.

Поэзия, она не виновата,

Что выросла не в шелесте берез.

— Хорошие стихи, — сказал Ивлев. — Как ни крути, в конечном счете, мир превратится в клоаку, и поэты будут воспевать селевые потоки на улицах городов. Потому что они приходят с гор, а не фонтанируют дерьмом из канализационных труб.