39. У трех богов на поводке

Елена была вторым ребенком в семье священника. В младенческом возрасте ее губ коснулось дыхание Бога, что не замедлило сказаться на ее психике — Леночка упрямо отказывалась есть яблоки, утверждая, что они сорваны с дерева, в котором поселился Змей-искуситель с добрыми глазами младенца Иисуса. Этим Змеем был я, залезший в сад священника воровать яблоки. Случилось это в августе сорок пятого. Мне весной исполнилось шесть, и меня уже зачислили в школу. Но учительница Нона Мартыновна сказала, дабы я с таким же успехом мог и дальше грызть гранит знаний, для укрепления клыков мне нужно грызть яблоки. С этой целью я и полез в поповский сад. Поп, хотя и призывал нас прощать друг дружке грехи, к похитителям райских яблочек был настроен весьма воинственно. Он посылал нам в ягодицы заряды крупной соли, которая пробивала даже брезент от старой шахтерской спецовки. Но мне в тот день повезло: попова дочка Ленка увидела во мне младенца Иисуса. К тому же из-за своей близорукости, она заметила, как я перепрыгнул с яблони на тополь, а с тополя — на улицу. Вот Ленка и решила, что я взлетел в небо на ангельских крылышках.

Но поп верил в Бога, а не в дочкину чертовщину. Он проследил полет Исусика, и вечером пришел к моей матери предупредить, что ее сын, то есть — я, рискует попасть в ад. Что сорванные мною плоды принадлежат Божьей челяди, и я смогу их есть, если стану петь в хоре мальчиков. А вечером, когда поп умиротворял свою паству, Леночка позвала меня в сад, и пропела мне песенку, которую сама сочинила:

Если небо заалело

Спелым яблоком в саду,

Значит, Божье это дело —

Слава Божьему труду.

Если белый одуванчик

Мне пушинку в нос сует,

Шутка Божья — не иначе,

Бог мне знаки подает.

Знать ему бывает тоже

Грустно в сказочном Раю.

У меня мороз по коже —

Перед Богом я стою.

Я его живая почка,

Скоро выброшу цветок,

И под видом голубочка

Прилетит ко мне он в срок.

Я от Бога, как Мария,

Исусика рожу,

За грехи свои земные

Крест в уста его вложу.

Ей было двенадцать, она не ходила в школу, но поп был человеком образованным, в свое время учился в Киевском университете, и все свои знания старался передать дочери. Однако, ходить в школу не разрешал. Позже, когда его посадили якобы за шпионскую деятельность в пользу Ватикана, Леночка жила на Батмане у сестры Сергея Анатольевича, Марии Анатольевны. Так вот эта Анатольевна рассказала мне, что в сорок третьем в попы брата якобы направил партком, как сознательного коммуниста, непригодного к службе в армии. Я, конечно, не поверил в эту сказку, но сейчас думаю — все могло быть. Ведь в партии было много различных умников, так что возвращение народу Бога могло быть поставлено на государственную ногу. Но именно… на ногу, одной рукой коммунисты гладили верующих по головке, другой — отправляли на лесоповал. А кто зарывался, ставили к стенке.

Меня стихи Елены потрясали живописанием на грани грехопадения. Она с Богом разговаривала на равных. Возможно, этому научил ее отец, хотя в поселке поговаривали, что все дело в поповских яблоках. Мне запомнилось еще одно стихотворение Елены, которое в основном и навело меня на эту мысль.

Сталин знает как непросто

Жить без Бога на земле.

Человек без Бога — остров,

Прозябающий во мгле.

Наказать за грех несложно.

Сталин выбрал легкий путь.

Затянуло остров ложью,

Задавило — не вздохнуть.

По Кремлевским коридорам

Водят бесы хоровод,

И, нахохлившись, как ворон,

Смотрит Сталин на народ.

Эти стихи Елена написала после ареста отца, когда ей не исполнилось и четырнадцати. Так что разговоры о яблоках с райского сада не казались мне глупыми. Как с политической точки зрения, так и с профессиональной стихи были сделаны безупречно. Кое-кто даже сомневался, что их написала «безграмотная» девчонка. И написаны они были не во время Хрущевской оттепели, а при жизни Сталина в сорок девятом году. Исчезла Леночка вместе со своей тетей, Марией Анатольевной, три года спустя, в июне 1952 года. Не знаю, уехали сами или их «уехали», но к моему стыду я никогда не знал фамилию этой семьи. Помню только что отца Леночки, Сергея Анатольевича, верующие называли отцом Сергием. Не думаю, что творчество Леночки ограничилось написанием этих двух стихотворений, но больше она мне ничего не читала. Правда, однажды на Ганзовском кладбище я видел камень, на котором было выбито четверостишье:

Кому служил, не знаю сам.

У трех богов на поводке,

С крестом скучал я по усам,

С обоими… по водке.

Тогда мне почему-то пришло в голову, что эти стихи могла придумать только Леночка, ведь к водочке отец Сергий прикладывался не только по великим праздникам.

А в конце восьмидесятых, когда разговор зашел о судьбе Леночки, моя одноклассница Ирина Северинова заявила, что у нее хранится несколько листков со стихами Елены. Лена якобы передала эти листки перед арестом. Но я почему-то был уверен, что Ирина сама пишет стихи и таким образом, решила выяснить, насколько они хороши:

В облиственном лесу прозрачна, как стекло,

Твоя печаль, я чувствую тепло

От рук твоих воздетых к небу. Лето

Поскрипывая старческим скелетом,

В божественный сентябрь перетекло.

А мы не знаем кто мы и зачем,

Срывая с кленов розовые листья,

Глядим подолгу в тоненький ручей,

В такой же бесконечный и ничей,

Как в голове моей мелькающие мысли,

Под шепот угасающих свечей.

Пожелтевшие от времени листки не убедили меня в том, что стихи написаны сорок лет назад. Ирина в юности увлекалась акробатикой, делала шпагат на столе учительницы, и презирала меня за мою пышную шевелюру. Она была убеждена, что умными бывают только лысые люди. Однажды она заявила мне, что накачать мышцы значительно труднее чем вообразить себя Пушкиным. Пушкина я из себя не корчил, хотя стихи писал. Мышцы при дефиците веса в тридцать килограммов у меня не накачивались, зато пробыть под водой я мог дольше, чем наши самые заядлые пловцы. У меня была хорошая «дыхалка», а как утверждал тренер Ирины, Степан Александрович Давыдок, ей для спортивных достижений нужно «выстраивать» дыхание.

За любовь Ирины я был готов отдать ей свои легкие, но шкеты были тогда не в моде. Эталоном женской красоты, как и мужской, считалась тогда полнота. «Подивысь яка вона гладка та вродлива». Гладка — значит, полная. А стоящий мужик должен расти не вверх, а вширь. Поэтому Ирина оказывала знаки внимания крепышу Толе Доровскому, а Елена, в ту пору такая же тощая, как и я видела во мне снятого с распятия Христа. Но даже прочитав стихи, якобы посвященные Леночкой мне, я не изменил своего мнения, что это стихи Ирины.

Каждому свой срок и свой венец.

В пышном теле нет приюта страсти.

Ты всегда был голоден, но счастлив,

Никому ты белый свет не застил,

Стебелек, попавший в темный лес.

Мне не понравилось слово «темный», я сказал об этом Ирине, тогда она повела меня по шахтерскому поселку, дабы открыть мне глаза на этот самый «темный» лес. В этом лесу деревья не были большой редкостью, в дорожной пыли купались воробьи, в парке над газонами порхали мотыльки. А за деревянным сооружением типа амбара, на котором белилами было намалевано слово «Пиво», шахтеры обмывали очередной «монгол». Они купили бочку пива, черпали из нее кружками вонючую пенистую жидкость и, закатывая от удовольствия глаза, наслаждались жизнью.

Они вели бесконечные разговоры на языке, от которого усыхали клены, а цветы в газонах покрывались пятнами ржавчины.

Но это была привычная для шахтеров жизнь и мне она казалась вполне сносной. Я не понимал, почему Ирине не нравится этот парк с мотыльками, цветами и наслаждающимися свободой шахтерами. Ведь они час назад выбрались из подземелья, где согнувшись в три погибели, добывали себе на пиво, а Родине славу и возможность обогревать рассеянный на большом пространстве народ.

То что шахтеры говорили о чем угодно, только не о политике, меня не смущало. Ведь недостатки в устройстве гидравлических стоек крепления это тоже политика.

Лес дороже, но надежнее, а гидравлика… чуть пережал и к такой матери…

— Это еще не значит, что народ у нас темный, — упорствовал я. — Язычество сдаст свои позиции православию только в том случае, если имя Христа станет самым бранным словом в нашем языке. Потому что маты это одновременно язык и молитва. Объяви вне закона христианские постулаты, и через некоторое время они станут матерными. Так случилось с молитвами наших предков. В Библии ужастиков не меньше, чем в язычестве, но религия — прибыльный бизнес.

Ирина смотрела на меня без тени упрека или сострадания на лице. Ее русые волосы напоминали раздерганный вилами сноп соломы, ситцевое платье в горошек ладно подчеркивало прелести фигуры. Но ее красота была холодной, к тому же мне не давал покоя вопрос: действи-тельно ли стихи принадлежат перу Елены?

— Я все это уже слышала, — сказала Ирина. — У каждой веры есть свои плюсы и минусы. Однажды я наткнулась в посадке на скелеты человека и лошади. Они были отлиты из одного материала, который как и плоть в конце концов растворится в земле. Это лучшее доказательство того, что религия — ложь, но лошади бог не нужен, потому что она полностью находится во власти человека. А человеку хочется верить, что его жизнь после смерти продолжится. Так ему легче переносить рабскую зависимость от своих собратьев. С молитвой человеку легче жить, вот и пусть молится. Из нашего последнего разговора с Леной я поняла, что ее отец отошел от православия. Потому, что в лагерях выживает тот, кто верит в себя, как в конкретную силу, способную сделать больше, чем молчун-Бог. Леночка была готова пойти на сговор с Дьяволом, чтобы вызволить отца из заключения. В новой семье Леночке жилось неплохо, но мачеха была слишком щепетильной в вопросах веры, ее иконой всегда был Сталин. Инакомыслие пресекалось если не оплеухой, то приказом заучивать наизусть стихи Сулеймана Стальского о вожде народов. Леночка предпочитала последнее. У нее была великолепная память, и, прозвенев очередным гимном, она на какое-то время становилась лидером среди восьми дочерей предводителя партийцев нашего ЖЭУ.

На одном из пожелтевших листков я прочитал такие стихи:

Мы умираем на пути к былому.

От будущего нечего нам ждать.

Вся жизнь в былом и мы к родному дому,

Устав в пути, приходим умирать.

Нет в будущем ни знака, ни намека

На то, что смысл жизни нашей в нем.

Мы выпадем однажды из потока,

Обогатив гниеньем чернозем.

Если учесть, что стихи написаны Еленой, т.е. двенадцатилетней девочкой, едва ли кто станет оспаривать высокую степень ее таланта. Дар от Бога, говорила о Леночке моя мать. К моим стихам мать относилась более сдержанно, в них было больше риторики, чем мудрости. Да и откуда взяться мудрости, если я читал в основном, выхолощенные перевод-чиками книги Жюль Верна, Фенимора Купера, из украинских писателей – Коцюбинского, Трублаини и Ванду Василевскую. А Елена с детства вникала в смысл древних книг, которые основатели христианства сделали святыми.

Я чту того, кто увлекает,

Читаю тех, кто отвлекает

От повседневности, кто мне

На мою сущность намекает,

И обрекает жить в стране,

Которой Дьявол управляет.

Стихи откровенно слабые, декларативные, рифмы прямо таки раздражающие, особенно эти четыре «ает». Но сразу за этими строчками шли вот какие:

Добивайте так с музыкой.

Я на землю пришла

Узкотелою узницей —

Горсть костей да душа.

Унижайте так с хохотом,

Я умею прощать.

Убивайте так около

Тех, которые спят.

Несмотря на слабую рифму «прощать — спят» стихи достойны восхищения. Такие стихи, Ирина с ее глухим неприятием шахтерского быта, едва ли могла написать. Двумя строчками авторша стихов откликнулась на смерть Сталина:

Треснул лед, но ледохода

Еще долго будем ждать.

После оттепели холода

Будут многие желать.

Пророческие стихи.

Оттепели, по сути, не было, разве что в настроениях некоторых писателей. Несколько сверкающих капель скатилось с внезапно выросшей сосульки – Эренбург, Твардовский. Но «Теркин на том свете», при всей злободневности поэмы, уступал «Теркину на войне» по силе художественного воздействия на души читателей. Были еще Дудинцев с романом «Не хлебом единым», Дьяков с «Повестью о пережитом», да «Полярные цветы» Жигулина, но никто, даже Солженицын не попытались хотя бы краем глаза заглянуть в будущее. Они ограничились констатацией фактов, не больше. А в строчках Елены, написанных сразу после провозглашения Хрущевым «культа личности», уже прогнозировалось скорое возвращение к нему.

Рубцов пришел несколько позже:

Вот летят, вот летят, отворите скорее ворота.

Отворить пытались, но осилить сопротивление ветра не удалось.

А послушайте, что написала Елена сразу после смерти Сталина в мае 1953 года:

Не прибивайте подкову к порогу,

Не счастье сулит она вам, а дорогу.

А если к чужому порогу прибьете,

Чужою дорогой по жизни пойдете.

Как недавно выяснилось, к двадцати годам Елена превратилась в скучную моралистку, но как видно из рукописи, скучнее от этого не стала. Отец ее вернулся в пятьдесят седьмом, накачанный, упитанный, а узнав что дочь окривела по вине мачехи, которая нанося Леночке оплеуху (какую уже по счету) забыла, что держит в руке нож, Так вот бывший отец Сергий прямо посреди улицы тем же ножом зарезал мачеху, и в очередной раз был направлен на лесоповал.

Священник, возвратившийся из ада,

Увидел, что в раю полно чертей,

И ужаснулся: ложью стала правда,

И жить в аду священнику честней.

К счастья или нет, но я не знаком с законами зоны. Читать стихи зекам мне приходилось, сутки просидел на гауптвахте за ночное свидание с женщиной. К тому же, говорят, губа — не зона. Когда судили отца Леночки, я служил на боевом корабле, потом, надышавшись морской романтикой, уехал в Комсомольск — дышать таежной. Так что на долгое время Леночка выпала из моей жизни. Мать говорила, что она выскочила замуж, сестра — ушла за цыганским табором, но я больше верил Ирине, у которой сохранились вроде бы Леночкины рукописи. Хотя всегда подозревал, что она пудрит мне мозги.

— Лена так и не вписалась в наш быт. Золотая птаха в Берендеевом лесу. К ней сватался парень из сектантов, от него она в основном и сбежала из поселка. А стихи я сохранила.

Думаю — не все. У некоторых стихов не было концовок.

Нас повязали с заведомой тьмою.

Вырвали сердце, сегодня едва

Тлеет под чьей-то тяжелой рукою

Сердце мое в ожиданьи суда.

Ум без подпитки надеждой не станет

Ярким источником света во тьме.

Вырвали сердце, а сердце из стали,

Разум, а разум себе на уме.

Вот и гадаем, сегодня от пота

Или от крови так много болот.

Умных людей одолела забота,

Мудрых давно проглотил эшафот.

Под стихами не было даты их написания, но я отношу их к концу шестидесятых, когда сам писал на эту тему, но более отвлеченно:

Он был рабом, но рабство, как этап,

Необходимо было для полета.

Он был рабом, гордись собою, раб,

На нем сегодня блещет позолота.

Это стихи о Хрущеве, который диктовал художнику технику написания картины, а скульптору — как правильно держать в руке стило.. Искусство с позиции невежества. Впрочем, осмысливая пройденное, я начинаю догадываться, что подлинное искусство может появиться только в годы мрачного диктата. Запрет — лучший раздражитель и вдохновитель таланта. Когда писателю говорят: ориентируйся на спрос, он шлепает губами.

Но вернемся к судьбе Елены. О ее отце священнике я прочитал информацию в какой-то заштатной газетенке: он, якобы, вышел в начале девяностых на свободу, возглавил общак и вскорости был убит бахвалами с лесоповала. И еще там сообщалось, что на могиле авторитета, когда все ушли, долго сидела какая-то женщина, бормоча не то стихи, не то молитвы. Могила авторитета, как я понял, находится на окраине города Пскова, поэтому при всем своем желании отправиться на поиск Елены я не смогу. У меня нет на это денег. Остается одно — читать ее стихи и верить, что когда-нибудь она сама найдет меня. Если, конечно, на могиле отца побывала его дочь, а не какая-нибудь пригретая им при жизни женщина.

Не спеши рукоплескать, актера

Зачастую вводит в заблужденье

Зритель, насосавшийся кагора

За минуту до грехопаденья.

Эта строфа в рукопись Елены была внесена позже, неизвестным ни мне, ни моей однокласснице поэтом. И хотя я не мог понять при чем тут кагор, рано проявившаяся у Елены мудрость меня всегда настораживала. В ней чувствовалось сильное влияние извне. Дыхание космоса, что ли. Возможно, поэту, случайно прочитавшему рукопись Елены, пришла в голову эта мысль. Но подозрение его упало не на энергию космоса, а на кагор, т.е. на наркотик. Ерунда, конечно, несусветная. В пятидесятых мы до наркотиков не опускались. Из маковых колбочек ели зерно, а сами колбы выбрасывали. Но что-то же навело автора четверостишья на мысль, что актера вводит в заблуждение пьяный зритель. Хотя стихи Елены волновали и без наркотика.

Как сложно обмануть себя.

Друзья ликуют от восторга,

Но нити строчек теребя,

Я думаю: как все убого.

Ни оперенья, ни души, —

Одна бравада. Неужели

Друзья успели осушить

По рюмке и в припадке лжи

С чужого голоса запели?

Вообще-то стихов о стихах Елены не много. Бахвальством ее творчество я бы не назвал.

Я стихи не сочиняю.

Я пытаюсь увязать

То, чего не понимаю,

С нетерпением понять.

Я отцу писала письма,

Исписала сто страниц,

Но сквозь все слова и числа

Не смогла пробиться мысль.

Он просил: пиши о главном,

Жаль что главное тогда

Проступало из тумана

Тенью злобы и стыда.

И тогда одною строчкой:

«Полон желчи мой закат!» —

Жизнь свою отцу до точки

Описала наугад.

Стихи, как констатация факта, что письма в зону проверялись и изымались цензурой. Не знаю, дошла ли до отца эта строчка «Полон желчи мой закат!» Слишком много сказано четырьмя словами. Позиция, условия жизни автора и здоровье, все выписано предельно четко. И все-таки я полагаю, что это была не просто строчка, а строчка из стихотворения. Своеобразный шифр. А если это так, значит где-то должно быть письмо со стихами. Не мог же отец скурить такую реликвию.

А быть может письмо лежит в могиле авторитета, похороненного на окраине города Пскова.

Все может быть.

Как я могу думать о космоэнергетике, когда вокруг меня уродливым цветом размножается нищета, идущая рука об руку с пресыщенностью хищника. На крови народа жирует кучка казнокрадов, а я воспеваю ночь, звездную и шероховатую ночь, описанную однажды Пушкиным во время бессонницы. Единственный раз Александр Сергеевич низошел до описания внутренних ощущений окружающего его мира, даже не догадываясь, что полтора столетия спустя именно эти стихи литературовед назовет образцом лирической поэзии:

Укоризна или ропот,

Жизни мышья беготня,

Что тревожишь ты меня.

Сегодня так не пишут

Тычки под зад, тычки под нос

Всю жизнь, а счастья ни шиша

Воскликнул однажды Франсуа Вийон. Ну как тут не позавидовать человеку, который хотя бы имел представление, что такое счастье. А я сколько не пытался представить себя счастливым человеком, так и не смог. Не смог потому, что всегда чувствовал себя счастливым. Даже в те минуты, когда мое тело рвал вгрызающийся в забой забурник, когда любимая женщина написала мне на корабль, что вышла замуж, когда… какой смысл перечислять, если я был счастлив всегда. Даже теперь, когда пишу эти строки. На мой взгляд то, о чем написал Франсуа Вийон и есть счастье. А без тычков какой смысл жить…