09. О чем плачет сура

Если поднять руку, под нее обязательно станет какой-нибудь мальчишка, решив, что ты готов его приласкать. Одинокой душе тепло даже под чужим крылом, потому ребенку и в голову не пришло, что рука моя занесена для удара. Я долго стоял, озяб и решил согреться: два-три взмаха рукой и сердце взбодрит вялую кровь. И не моя в том вина, что под рукой оказался этот сопливый мальчиш, с глазами обиженного зверька и крепким, как зубок обушка, клювом вышагивающей по болоту цапли.

—Я не хотел тебя обидеть, — сказал я мальчику. — Я пытался взлететь, но увы, увы… неудача выше моих сил. К тому же теперь не время для жалости. Да и к чему? Вдруг увидят родители. Для них это будет очень неприятно.

Малыш продолжал смешивать слезы с соплями, надеясь таким образом выжать из меня жалость, но я не люблю мартовскую слякоть, особенно на лицах людей, готовящихся жить в мире с окончательно прохудившимся небом.

Милая дама, мысленно проведя параллели между мной и мальчишкой, решила, что он мой внук.

—Мальчика нужно отмыть и просушить на солнышке, — с ехидным сюсюканьем сказала она. — Плачущий он совершенно на вас непохож.

—Все плачущие мальчишки похожи на господина Чубайса, — ответил я, с удовольствием отметив, как меняется к лучшему лицо и без того симпатичной дамы. — Все чумазые дети — продукт его политики. Он изнасиловал лучшую половину России, накрыв ее полудой несмываемой ржавчины…

—Я так и думала, — вздохнула дама.

Ее слегка погрустневшее лицо излучало творческое сияние, и мне вдруг захотелось продлить этот сладкий тепловой душ. Не мог же я отпустить даму, не отблагодарив за столь трепетное участие в судьбе беспризорника.

—Если у вас есть ванная, где отмыть мальчика, я могу помочь, — сказал я не совсем уверенно. — У меня, понимаете, вторую неделю нет ни горячей, ни холодной воды, приходится ходить в Даль-у-Сауну, а это довольно хлопотное и дорогое удовольствие.

С милой улыбкой в глазах дама приблизилась и обнюхала меня, как кобель обнюхивает сучку, только почему-то не сзади, а с распахнутого ей навстречу ворота.

—Хорошо, — сказала она. — Мальчик пусть побегает, а вас я, так и быть, отмою.

Мне было бы очень стыдно, услышь мальчик от дамы эти слова. Но он ускакал, сразу, как услышал о возможной для него большой помойке.

—И куда родители смотрят, — сказала дама.

—В стакан, пожалуй, — не без сарказма ответил я.

Едва дама сделала шаг к своей машине, как маль-чик тут же прискакал, захныкал и, протянув к даме ладонь, попросил копеечку на хлебушко.

— Работать надо, цапан, а не денежку клянчить, — сказала дама, бросив к ногам мальчишки пригоршню мелких монет. — Пусть хоть тут поработает, — добавила, увидев в моих глазах нечто озаботившее ее психику.

Дама взяла меня под руку и повела в сторону автомобильной стоянки на углу улицы имени командарма Ворошилова. У нее была легкая походка, очень эффектная фигура и обжигающая мне локоть ладонь.

—У вас есть жена, но она уехала отдыхать, а без нее очень одиноко, верно?

Восторженно отозвавшись о ее проницательности, я понял, что имею дело с весьма обеспеченной дамой, из тех недоучек, которые компенсируют пробел в воспитании чисто сорочьей назойливостью.

—С техникой на вы, или как? — спросила, распахнув передо мной дверь изрядно потрепанного лимузина.

—Или как, — ответил я. — Или как, хотя права при себе и могу прокатить если что…

—Вот и ладненько, — усмехнулась, садясь за руль. — Сейчас поедем ко мне, а если мой дома, скажу, что ты мой телохранитель. У него телохранитель баба, но тело ему охраняет в основном по ночам. Так что, сыграем вничью.

Мне не совсем нравилась предполагаемая роль, но не мог же я отказаться от столь романтического приключения.

В салоне автомобиля пахло магнолиями, совсем как в Сочи. Едва я заикнулся об этом, как охраняемое мной тело радостно запрыгало за рулем.

—Вы отдыхали в Сочи? — воскликнула она с едва скрываемым ужасом. — Значит, вы богатый человек, а я вам предлагаю должность шофера. И вы молчите?

—Вы мне симпатичны, — ответил я, сдувая с ее плеча залетевшую в окно пушинку. — К тому же, вы обещали отмыть меня от южного загара. Процедура приятная уже тем, что подобного со мной еще не проделывали.

—Как! — воскликнула она. — После постели вас никогда не облизывала женщина? Но ведь это так романтично!

Ответить я не успел, так как машина дамы ловко вписалась между двумя плоскозадыми джипами и я понял, что мне предстоит не совсем приятная процедура основательной проверки на лояльность к новым русским. Шикарное здание в центре города строители сдали совсем недавно. Говорили, что попасть в дом, без ведома муниципальной милиции, не может даже упавший с неба жаворонок.

—Спальный вагон с полками в две плоскости, — заметив, мой завистливый взгляд, затараторила дама. — В таких домах люди снимают меблированные комнаты для плотских утех.

Последние слова сопровождал весьма романтичный нервный хохоток, и я решил, что к сексу дама относится весьма снисходительно.

—Алексей Иванович, — воскликнула она, когда автоматические замки проглотили языки, и дверь мягко уехала вправо. – Это, Алексей Иванович, мой телохранитель, водитель и усмиритель буйствующего в пьяни мужа. Прошу любить и жаловать.

На вскидку я оценил Алексея Ивановича, не ниже полковника в отставке. И вместо того, чтобы пожать протянутую мне руку, я бросил ладонь к виску и четко отрапортовал.

—Товарищ полковник, майор в отставке прибыл для несения службы...

И уже после этого потянулся, чтобы пожать протянутую мне ладонь.

Алексей Иванович был до слез растроган моим приветствием. Облапив меня, он покровительственно потрепал ладонью по спине и с плохо скрытой горечью сказал:

—Да, брат, да… Недобрая досталась нам доля, но что делать? Что делать?

—Не печальтесь, мужики, — с усмешкой наблюдая за происходящим, успокоила нас дама. — Все образуется, вот увидите. Нахапать мы нахапали, да не с нашим рылом усидеть на насесте. Уж поверьте, я эту публику хорошо знаю.

—Спасибо, Дарьюшка, на добром слове, — ответил полковник в отставке. — Этих съедят, думаете, другие лучше будут? Думаете, богатым Россия нужна? Они за деньги родную мать продадут.

Я так о богатых не думал, но возражать полковнику не стал, тем более, что Дарьюшка уже подталкивала меня к сияющему зеркалами лифту.

—А вы, Алексей Иванович, как сменитесь, заходите. Я вижу, вам с майором, есть о чем поговорить.

Дверь лифта мягко вздохнула и через мгновенье вытолкнула нас в шикарно меблированный предбанник пятого этажа. Из голубых вазонов торчали пучки зелени, от фикуса до магнолий, и я еле удержался, чтобы не взвыть от восторга. Но цитрусовые не зря взвешивали в своих ладонях огромные, как булыжники, плоды. Любая из этих особей могла запросто запустить мне лимоном в лоб.

— Слышала, что в любви поэты большие фокусники, — накрывая на стол, тараторила дама. — Если это так, скажите в чем секрет вашего обаяния?

— Только в том, что вам скучно. Муж в отъезде, забот никаких, почему бы и не развлечься с мужчиной.

— А вот и врешь! — воскликнула дама. — Муж мой дома, и пригласила я вас именно по его просьба. Он у меня тоже пишет, и хотел бы получить консультацию.

Мои далеко идущие планы рассыпались в прах, внезапно возникшее беспокойство вызвало приступ головной боли. А тут еще солнце, зависшее паутиной в невыносимо ярких оранжевых шторах.

Заметив мою растерянность, дама захохотала:

— Не берите в голову мою глупую болтовню. А что касается мужа, он действительно наверху, но… да, да именно «но». Его неудачно подстрелили, и теперь я у него вроде служанки. Он верит, что встанет, но врачи говорят обратное. Так что сильно не критикуйте его писанину, ладно? Посочувствуйте страдальцу.

С подносом в руках она стала подниматься по лестнице, предложив подстраховать ее сзади на случай падения. Я шел на пару ступенек ниже, стараясь не глядеть на лезущие в глаза прелести ее спины. Ее духи возбуждали да так. что я дважды клацнул зубами, прикусив себе при этом язык, и втайне матеря себя за свое дурацкое любопытство.

Не молодой уже мужчина, чисто выбритый и причесанный, в пышных усах, полулежал на огромном постаменте в виде сцены. Как потом оказалось, это была кровать сделанная по заказу. Кровать на жестких пружинах, с поролоном и другими современными материалами. Сейчас подобные кровати называют сексодромами, но честно сказать, я не завидовал обитателям этого райского уголка.

— А вот и мы, — воскликнул мужчина, приветливо улыбаясь и подтягиваясь на руках поближе к краю кровати, чтобы пожать мне руку. — Мы с Лидуней кое-что ваше читали и решили, что искренний человек лучше грамотного. Не так ли, Лидунь? Ну, конечно, так. Вы только не думайте, что у меня не все дома. Можно, Лидуня прочтет кое-что, так для начала?

Где-то я уже читал это или слышал.

— А нельзя ли… имя автора, мы ведь так и не познакомились?

— Ярослав М…

— Это не ваши стихи, — сказал я, разом погасив играющую в усах Ярослава улыбку. — Вы, как я понимаю, в Чечне не воевали, а тема у вас откровенно чеченская.

Я думал, хозяин обидится, начнет доказывать, что это его стихи, но мой удар в лоб привел Ярослава в восторг.

— С вами можно иметь дело, Александр. Мы тут до вас приглашали одного консультанта, так он известные стихи Пушкина признал за мои. После того, ясно, как я пообещал заплатить. А вы, если не секрет, сколько возьмете за то, чтобы подготовить к изданию сотню стихов?

— За подготовку к изданию ничего не возьму. Тем более с вас.

— С калеки, хотите сказать?

— Нет, с нового русского. Люди при деньгах обычно тяжело расстаются с бумажками. А для меня деньги постольку поскольку…

— Даже так! Но мы не согласны на ваши условия, — вставила Лидунь. — Мы привыкли за работу платить, тем более за хорошую.

— В таком случае извините. Чтение хороших стихов для меня не работа, а праздник, а плохие есть ли смысл редактировать? Издавайте такими, какие есть.

Я сделал жест уйти, но Лидунь остановила меня:

— Хорошо, давай не будем о деньгах…

Стихи за редким исключением мне не понравились. В исключение входило и это:

Простите, кони, за погоню.

Не я затеял эту бойню,

Не я заставил гнать коней

По трупам рухнувших идей.

Я видел, как ломали ребра

Завода нужного вчера,

Как мертвый мальчик из сугроба

Смотрел на эту бойню в оба

И тихо плакала сура.

— Это навеяно вашим творчеством, Александр, — сказала Лидунь. — Немного жутковато, но это картинка из жизни.

— Если моим, причем тут сура, я никакого отношения к Корану не имею. Хотя слово придает стиху милую загадочность.

— У меня было «до утра», суру Лидунь придумала.

Я не понимал, как может новый русский писать такие стихи. Уходил с уверенностью, что когда-нибудь увижу эти стихи в книге. Но так пока и не увидел. А зайти в гости в этот внешне негостеприимный дом так и не рискнул. А если быть до конца точным — занозой в сердце торчала пригоршня монет, брошенная женщиной к ногам просившего милостыню мальчишки.

Тухлое яйцо, которым вместо аплодисментов наградил меня негодующий слушатель, попало мне в ладонь, и я почувствовал, в нем что-то теплое, готовое проклюнуться к жизни и одарить меня своим проявлением. Прижав яйцо к щеке, я пообещал слушателям, что, услышав мои стихи, из яйца вылупится маленький желтый комочек. Вылупится специально для того, чтобы доказать некоторым ценителям поэзии, что несмотря на абстрактность, стихи мои по своей сути очень даже жизнеутверждающие.

Так оно и случилось.

Желтый живой комочек на ладони вызвал бурю аплодисментов. Бурю, как вы понимаете, сказано для красного словца, поскольку слушателей в классе было немного, от силы человек тридцать, а вооруженный тухлым яйцом мужчина был приятелем соперничающего со мною барда, писавшего зло, отрывисто, и вместо Пегаса, он сам бил по струнам так, что его копыта высекали из струн искры. А из искры, как вы знаете, всегда разгорается пламя. Доброе или злое, не суть важно, главное — пламя. Барду, как вы понимаете, не обязательно быть поэтом. Главное, научить гитару звучать в ритме бьющихся сердец публики, и тогда люди поймут, что они еще живы, а что касается песен, в них нет ничего, кроме желания прославиться. Я имею в виду современную бессловесную песню, лишенную смысла и гармонии.

В тот вечер я читал сонеты о светлой и немного лукавой любви по-стариковски, а поскольку и сами бизнесмены в основном были люди преклонного возраста, они долго не могли понять, кто из нас прав, я или бард Подушечкин: краснощекий увалень с животиком и забавно обвисающими щеками. Поскольку его рот был полон золотых зубов, слушатели были уверены, что его песни пользуются симпатией публики, а мое железо говорило о духовной и материальной нищете.

—Против золота не попрешь, — любил говорить в таких случаях художник, Авоськин.

Он рекомендовал, отправляясь на встречу с читателями, покрывать зуб желтой фольгой, брать напрокат дорогой костюм и галстук. Он не мог понять, что в дорогом костюме поэт перестает быть поэтом, а удавка на шее, лишает возможности говорить искренне и с чувством. Поэтому перед читателями я предстал в джинсовых штанах и небрежно отглаженной рубахе китайского производства. Ясно, что симпатии слушателей были на стороне Подушечкина. В плохо отглаженном и явно тесном пиджаке он был похож на распушившую хвост ласточку, волосы на его голове стояли дружно, как чудом уцелевший клочок пшеничного поля, после обработки его хлебоуборочным комбайном.

«Я Пегас, — пел он, — я для вас приготовил хлебный квас, я вас квасом напою, потому что вас люблю». Говорят, что за эту песню ему отстегивал неплохую сумму производящий квас пивзавод, а еще у него была песня о «Клинском»: «Вышибают клином клин, тот, кто с «Клинским» — господин, тот, кто «Клинского» не пьет, тот здоровеньким умрет». В этой песне просматривалась летучая фраза поколения шестидесятых: «Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет», поэтому все считали, что ее придумал Подушечкин, и яростно аплодировали ему за этот народный шедевр.

Специально для бизнесмена с тухлым яйцом я прочитал стихи о любви. Я так и сказал: «Стихи, написанные для человека, который бросался тухлыми яйцами».

Вся твоя нежность отдана козе.

Согласен, что козлиная мордашка

Скромнее, чем моя, коза милашка,

Живет в твоем загоне не во зле.

Я не смеюсь. Избави бог. Не злюсь.

Ночами, как мальчишка, не вздыхаю.

В любви я потерять себя боюсь,

Ведь я пока не блею и не лаю

И даже не мяукаю, как кот,

Когда на кошку разеваю рот.

Есть ли какой смысл в этом наспех состряпанном сонете, я и сам пока не разобрался, но экспромт был принят на «ура». Хлопал даже метатель яиц. Он попросил меня прочитать стихи так, чтобы он мог их записать. Но поскольку экспромты, как правило, родившись, забываются, я не мог вспомнить даже его начала. Выручил мужчина с волосатой грудью, который все, что мы говорили, записывал на диктофон. Таким образом этот стишок обрел право на жизнь, а я лишил Подушечкина одного из яростных его поклонников. Второе яйцо разбилось о струны каркающей гитары, наставило пятен на манишке Подушечкина, и оборвал на полуслове песню о камчатской селедке. После этого инцидента голос барда неподражаемо осип, и воспользуйся он случаем, мог бы прославиться как певец, поскольку эстрада наша — сплошная осипшая бездарность. Но Подушечкин растерялся, спросил у вахтера, «Где тут у вас туалет?», и умчался, преследуе-мый раздувающимися фаллами пиджака.

Теперь внимание бизнесменов было приковано ко мне. Они попросили меня читать, пусть слабые но все таки, экспромты на заданные темы. Первую тему предложила пожилая женщина: «Скажем, вы пришли, и у нас состоялась любовь. Как вы себе это представляете?» Женщина была еще весьма и весьма, поэтому вообразить себя с нею тет-а-тет для меня не составляло труда. Чхнув от переполнявших меня чувств, я тут же состряпал стишок, в дисциплинирующей меня форме сонета:

Ну, вот ты и пришла, я так и знал,

Что нежностью ко мне раскошелишься.

Не девственности, право же, лишишься,

Попав под сокрушительный обвал

Своих страстей.

И дальше:

Я мял тебя, как скульптор глину мнет,

Пока его душа не запоет

В порыве высочайшего блаженства.

Чтоб дело довести до совершенства,

Чтоб тело пело и цвела душа,

Былого твоего не вороша.

Женщина аплодировала стоя.

«Я мял тебя, как скульптор глину мнет!» — это гениально, — возопила она, — расстегивая кофточку на груди, и я побоялся, что она сейчас же бросится ко мне, чтобы тут же реализовать мои поэтические фантазии.

Выручил меня бородатый бизнесмен, предложив сочинить стишок, в котором бы любовь женщины приравнивалась к отсидке за колючкой. Я понял, что мужчина из крутых и тут же мне в голову пришла оригинальная строчка: «Блажен, кто за колючкой побывал…» А строчка, как вы понимаете, в нашем деле, главное. Я тут же состряпал очередной блин:

Блажен, кто за колючкой побывал,

Кто нежности твоей вкусил и страсти.

Я тоже побывал за ней отчасти,

Но на любовь твою не уповал.

Бородатый ликовал. Подбежав, он долго тряс в воздухе стодолларовой бумажкой, стараясь, чтобы она хорошо запомнилась слушателям. Он тут же произнес пламенную речь в защиту преступного бизнеса: «Тот, кто хоть однажды побывал за колючкой, знает толк в настоящей любви. Он не петух, чтобы, помахав крыльями над курицей, отбросить концы и захрапеть. Он настоящий дегустатор, знаток женского тела и женской психологии. Все это есть в стихах поэта, и я выплачиваю ему гонорар за столь удачное сравнение…» Он мог бы еще поблистать своим красноречием, но пожилой мужчина оборвал его речь репликой:

—Дешево же ты ценишь рекламу твоей страсти. Я за такие стихи не пожалел бы тысячи баксов.

Крутой сразу поскучнел и показал нам фокус с исчезновением причитавшегося мне гонорара. Пожилой мужчина расхохотался.

—Лагерник он везде лагерник. За тысячу баксов я предлагаю вам решить мою тему: бывший деревенский мужик, ныне известный в стране коневод, приходит к деревенской женщине, которая никогда его не любила, а его мечта — переспать с ней, чего бы это ему ни стоило?

Утешиться обрывками фантазий

Я не могу, из грязи лезу в князи.

Я смуту в душу гордую вношу,

Что б ты дышала тем, чем я дышу.

Зачем ты мне показываешь коз?

Ты думаешь, что я козел? Вопрос

Возможно глупый, но, увы, увы

Как мне изгнать его из головы?

Дорогу возле сборочного цеха пересекала огромная лужа. Рабочие бросили в нее несколько досок, по которым ходили гуськом, слегка балансируя на неровностях дороги. Перед приездом Брежнева лужу вместо с досками засыпали двумя машинами горячего асфальта. Она по-змеиному шипела, дурно попахивала, но перед асфальтом отступила. Правда, ненадолго. Сразу после отъезда кремлевской «компашки» асфальт под колесами машин развалился на несколько кусков. Плиты — на несколько осколков, и вскоре лужа выглядела макетом озера с добрым десятком угрюмо чернеющих островков.

Бровастый павлин с трудом перемещался по мраморному полу заводоуправления. От заглядывающего в окно солнца он казался бронзовым. В кабинете директора несколько минут искал глазами гранитный пьедестал, но ему предложили кресло. Кресло его явно не устраивало, нижняя губа обиженно дергалась, и, наконец, выбросила иглу, чтобы ужалить директора:

— Хозяйственник без личного автомобиля, плохой хозяйственник.

— Я, Леонид Ильич, пешком на завод хожу.

— Плохо, что пешком. Очень плохо. И кресло у тебя не директорское…

Я тогда писал:

Ильич был ироничен, часть

Его стареющего тела

Внушительно забронзовела,

Да так, что речь его звенела

В лучах империи лучась.

Не менее тепло приветствовал генерала Костя Солдатов:

Когда он говорил с людьми,

Рабочие сияли от восторга,

Начальники смотрели, как на бога:

Под умным вожаком мы все умны —

Какая открывается дорога,

Какая перспектива для страны!

Николай Рогачков написал стихи от имени сварщика:

Знакомясь, генеральный секретарь

Пожал мне руку, я увековечить

Ее бы мог, когда б обнял за плечи,

А без плеча какой она товар,

Кусок дерьма, хотя и человечий.

Я что-то писал о заасфальтированной луже, но убейте, не помню что. А черновики если и сохранились, то найти их в куче бумажного дерьма не представляется возможным.

В сорок пять я считал себя школьником, поставленным в угол за безобразное поведение на уроке. Мое перемещение в Хабаровск совпало с грандиозным для меня событием — книгу моих стихов включили в предварительные планы издательства. Положительная рецензия Виктора Еращенко на рукопись была неожиданной даже для меня. Геннадий Козлов как-то обронил, что Еращенке рукописи отдают, когда хотят зарубить не в меру настырного автора.

В конце восьмидесятых в тетради младшей сестренки я нашел стихи:

Хлопуша сушит ушки на подушке,

Раскинувшись в уютном гамаке,

Он слушает пророчества кукушки,

Которая кукует вдалеке.

— Всего пять лет осталось жить, так мало, —

Кричит, когда кукушка замолчала,

И падает на землю с гамака,

Два облака подсунув под бока.

Скрипя зубами, ищет он кукушку.

А толку-то от беганья вокруг,

Когда права на жизнь Хлопуше в ушко

Пророчит не кукушка, а кукух.

— Ты писала? — спросил

По ответной улыбке я так и не понял, она или нет. Иногда проснувшись, человек начинает говорить в рифму, но стоит ему взять в руки перо, как ничего путного в голову не приходит. И тут начинается словесная эквилибристика. Ведь какие рифмы были, какие слова! А может надо выпить, как пил Есенин? Да и другие поэты пьют. Выпьет человек, смотрит тупо в тетрадь, чешет ручкой висок. А в голове гул, как от шахтного вентилятора. Тогда он вспоминает, что видел человека, который ходит по городу с блокнотом и ручкой. Ходит и что-то записывает. Вооружившись атрибутами поэта, человек выходит на улицу, обсасывает лезущие в голову слова: «Аптека, улица, фонарь». Набор слов, а говорят — Блок гениальный!

Асфальт, три тополя, скамья,

А на скамье с блокнотом я.

— Глупости. При чем тут я.

«Свихнулся», — говорят о таком человеке соседи. Раньше он бросался шутками направо и налево, а теперь стоит, уставившись глазами в одну точку и думает черт знает о чем. Иногда в его голове рождается строчка, способная вскормить целое стихотворение:

Сверкнув острожным взглядом, пронеслась…

Волга пронеслась, машина. Ну, пронеслась, а дальше что? И что это за слово такое, острожный? Острожный, явно не осторожный. Надо заглянуть в словарь. Человек бежит домой, берет второй том толкового словаря. «Ну-ка растолкуйте, товарищи академики, что означает слово острожный? Ага, вот: «Острожный — тот кто заключен в острог» А причем тут Волга с ее фарами? Конечно, фара промчавшейся машины сверкнула как-то непривычно загадочно. Я бы сказал, с надрывом. Острожно сверкнула. Она ведь прочно ввинчена в тело машины. Она закабалена, она осуждена на вечное пребывание в машине. К тому же ей постоянно угрожают возможностью столкновения с другой машиной. Итак:

Сверкнув острожным взглядом, пронеслась

По площади сверкающая Волга…

«Сверкнув… сверкающая…» Нет, слово сверкающая надо заменить…

—Эта острожная строчка не давала мне покоя, пока не написались стихи о любви, — рассказывал Николай Рогачков, член Комсомольского-на-Амуре Лито, замечательная лирика которого так и не вышла отдельной книгой. Зато он много публиковался в периодической печати и большую подборку дал в сборнике «Радуга» — единственной в Хабаровском крае отдушине для усыхающих на корню стихотворцев.

Я заметил, что задумчивым море бывает перед штормом. Его тяжелое дыхание напоминает дыхание астматика: та же хрипотца и вибрация в верхних слоях кожного покрова, но дыхание моря не вызывает жалости. Наоборот, душа ликует, глядя на это монотонно вздрагивающее пространство.

Я давно открыл, что в море

Летаргия слаще оргий —

Все живое смотрит в зори,

От людей до инфузорий.