50. Опасность разбить себе нос

Петр Васильевич Митин приехал в Хабаровск с тайной надеждой разбогатеть на поставках конопли в город своего детства Вышний Волочок. Но для столь рискованного бизнеса ему нужно было хоть какое-то прикрытие. Частный извоз, например, или поэтическое творчество. В вышнем Волочке преуспевающего бизнесмена раздели до гола, при нем изнасиловали четырнадцатилетнюю дочь, посадили на иглу красавицу жену, сожгли склады с купленным под банковский кредит товаром. Митину пришлось продать всю свою недвижимость. Таким образом, практически без копейки денег он оказался в Хабаровске. Вначале его приласкали «спортсмены», но что-то у них не заладилось, и он связался с цыганами, поскольку его прабабка была цыганкой, от нее-то ему и достались черные кудри и карие навылупке глаза. В юности Митин писал стихи, даже учительнице показывал. Однако учительница посоветовала ему серьезно заняться математикой, так как у него, якобы, напрочь отсутствовало чувство языка. Первое стихотворение в зрелом возрасте Митин написал в поезде «Москва —Владивосток», озаглавив его «Совесть».

Ласточкой моя совесть

Мечется в пространстве сердца,

Прочно запертом на засовы

Утраченного интереса

К будущему не только своему,

Но и к будущему России.

Ласточка сделала стойку,

Хотя ее не просили.

Ласточка от бессилья

Круто ушла в пике,

Когда ее попросили

К царевой припасть ноге.

Но сколько бы она не пикировала,

Опасность разбить себе нос

Имела такую силу,

Что к ноге ей припасть пришлось.

Это, как я понимаю, были стихи о продажной совести, а точнее о желании человека взломать дверь, отделяющую социализм от подлинного рынка. Плохо то, что засовы успели заржаветь, и герою пришлось долго искать подходящий рычаг для взлома. Это-то и ставило под сомнение надежность избранного Митиным пути.

Внешний вид у Митина, кроме глаз и волос, был отнюдь не поэтическим: толстячок, чем-то смахивающий на Александра Прокофьева, но со следами насилия, которые, как сказали ему врачи, будут украшать его до гробовой доски.

Я солнцем и ветром наполнил струну.

Толстячок Прокофьев был настоящим поэтом, иногда правда скучноватым, но истинным.

А метель налево и направо

Сыпала и сыпала снега,

И они, как легкая оправа,

Сказочно легли на берега.

Это строфа из стихотворения Александра Прокофьева «Под Дудинкой нас метель догнала».

Митину писать хорошие стихи мешало дурное настроение. И всепоглощающая жажда отомстить землякам за поруганную честь. Тайно он вынашивал мысль написать поэму о Христе, которую у него купит церковь, и таким образом появиться возможность поставить наркобизнес на широкую ногу, чтобы посадить на иглу не только криминальных авторитетов, но и всю их помесь до десятого колена. Он долго бился в поисках первой строфы:

С природою на равных говорил,

Космические черпал силы,

Как конь, копытом землю рыл

Он от Египта до России.

Начало было явно не о Христе, скорее — о Юлии Цезаре, который в своих записках о Галльской войне сказал о римлянах так: «К чему стремятся и чего хотят эти подстрекаемые завистью люди, как не того, чтобы завладеть полями и всей территорией и навеки поработить всякий славный и воинственный народ, о котором только они услышат». Те же цели преследовал Иисус, но он мечтал завоевывать земли путем порабощения человеческого сознания.

Когда народ идет «Во имя…»

Порабощать другой народ,

В нем Иисуса, как и Рима,

Доктрина дерзкая живет.

Войной народы всей планеты

Объединив в один народ

Сплошное рабство сделать светлым

В знак Иисусовых свобод.

Логика неоспоримая, но поэма-то не о Христе. А если даже о Христе, то вряд ли она заинтересует церковников. К тому же свое слово о Иисусе уже сказал Юрий Кузнецов, льстиво и банально, но зато в угоду церкви. А Митин в своих набросках к поэме призывал нас не к разуму, а к рабству под присмотром Иисусовых клерков. Когда я сказал Митину все, что я о нем думаю, он даже не обиделся.

— Хочешь ты того или не хочешь, а сильные мира своего добьются. Если не Иисуса вобьют твоим детям в мозги, так Аллаха. Не тот так другой овладеет плебсом. Главное сплести паутину, а там все пойдет как надо. Я бы лично примкнул к католикам, но условно. А что до поэмы, сам понимаю, из лжи может вытечь только ложь. Одно дело написать распятие, которое как бы иллюстрирует Евангелие, и совсем другое дело переложить Евангелие на стихи.

— Расчет, как я понимаю, делается на большие деньги?

— А на что же еще. Религия — инструмент подавления личности. При социализме этим занимались специальные отделы комитета безопас-ности, а теперь — мужички, прошедшие курс наук, главная тема которых — как запудрить человеку мозги. И, поверь, у них будут оклады и пенсии куда выше, чем у работяги. Рабочий человек в рыночной экономике никто, некто тот, кто покупает его труд и перепродает втридорога.

«Все это мы уже проходили, — подумал я, теряя интерес к Митину и его творчеству. — Россия из самой читающей и образованной страны превращается в страну самонадеянных тупиц».

Недавно я познакомился с преподавательницей литературы в гуманитарном вузе. Она принесла мне подборку стихов, попросив опубликовать в ближайшем из номеров «Экумены».

Я полюбила тебя страстно,

Я задыхалась от любви.

Была я женщиной опасной,

Но ты об этом не труби,

Чтобы соперники, которые

Летят на свет, как мотыльки,

Не обрекли тебя на горе,

Меня на смерть не обрекли.

Стихи густого замеса, верно? Причем трагические. Если сегодня у нас существует такая сильная любовь, врут, что человечество обречено на вымирание. К сожалению, в подборке это было единственное понравившееся мне стихотворение.

К тебе была я благосклонна,

Моя печальная судьба,

Но то, что мне всего дороже

Пришло ко мне не навсегда.

Или:

Я угощала пирогами,

Я вместо меда подала

Свою живую душу к чаю,

Но ты ушел, и я ушла.

Не скажу, что мне было скучно читать эти стихи. Они обладали энергетикой, хотя не всегда дружили с логикой.

Верни, что взял, пока не вышла

Я из себя, верни, что взял,

И я уйду, я тише мыши

Уйду из дома на вокзал.

Нет, как Каренина, под поезд

Я голову не положу,

Не брошу под колеса совесть,

Я при себе ее держу.

Но ты! Как мог ты моё тело

Забыть, когда лежал с другой,

И делать то, чего не делал

Когда лежали мы с тобой.

Я не отважился спросить, чем занимался ее возлюбленный, лежа в постели с другой женщиной, и как ей удалось увидеть все это. Отправляясь к ней навстречу, я отпечатал на машинке абзац из книги известного в литературных кругах поэта, и, протянув учительнице листок, спросил о каком времени там идет речь.

«Если актеры и писатели будут и впредь оставаться марионетками в руках коммерсантов, не способных оценить произведение и не ограниченных никаким художественным или государственным контролем, то и актеры и писатели, и литература вместе с ними будут увязать все глубже безо всякой надежды на спасение».

Она рассмеялась:

— Это экзамен на знание поэзии?

— Не совсем так, это намек на то, что литература не игра в бисер, а покушение на миражи, которые окружают нас, не давая трезво оценить будущее. И все-таки, кто, и в какие годы это написал?

Она несколько раз прочла текст и, пожав плечами, сказала:

— Возможно, бывший наш министр Швыдкой.

—Нет, не Швыдкой. Эту речь в январе 1935 года произнес Федерико Гарсия Лорка. Думаю, с такими же речами выступали писатели древнего Рима, об этом говорят сегодня думающие писатели России.

— Но любовь — вечное чувство, о ней писали библейские поэты. Вспомните Соломона.

— О любви писали и пишут все, — согласился я. — Но пишут прозрачно. В одном из стихотворений Зинаида Гиппиус так объяснялась в любви своему новому возлюбленному.

Когда бываем мы наедине —

Тот, мертвый, третий — вечно между нами.

Твоими на меня глядит очами

И думает тобою — обо мне.

Она же воскликнула:

Не может сердце жить изменой,

Измены нет: любовь — одна.

Поза или целостность натуры, назовите это как хотите, но мне понятна ее позиция. Когда я читаю у вас:

Верни, что взял, пока не вышла

Я из себя, верни, что взял,

И я уйду, я тише мыши

Уйду из дома на вокзал.

Я задаюсь вопросом, что отнял у вас мужчина, кошелек с деньгами или ребенка: Верни и я уйду на вокзал. Уйду на вокзал, значит, уеду. Забрав самое дорогое, без чего не смогу жить. Но вторая строфа приводит меня в недоумение:

Не брошу под колеса совесть,

Я при себе ее держу.

Получается, что совесть можно хранить в чемодане, в сейфе или в банке, где на нее будут накручиваться проценты. Третья строфа явно не с той оперы:

Но ты! Как мог ты моё тело

Забыть, когда лежал с другой,

И делать то, чего не делал

Когда лежали мы с тобой.

Так что же все-таки забрал у вас мужчина? Ответа на заданный вопрос я не получил. Оказывается, ваш возлюбленный переспал с другой женщиной, и при этом ласкал ее так, как никогда не ласкал вас. И откуда у вас такая уверенность, что лежа с другой он забыл ваше тело? Возможно, он представлял, что это вы, и понимая, что влез не туда куда нужно, страстно ласкал именно вас. Когда после прочтения стихов остается куча вопросов, это хорошо. Плохо, когда читатель на поставленный вопрос находит сотни ответов и ни один из них его не удовлетворяет. Коли уж речь зашла об эротике, мне вспомнились стихи Галины К.

Ты давил чуть пьяный

Ночи на краю

Мой сосочек рдяный,

Вишенку мою.

— Подмахни, профура! —

Все хрипел мне в грудь.

Я рукой махнула.

Как не подмахнуть!

Возможно, ваш герой оказался в объятьях женщины, которая охотно исполняла все его капризы. Потому и творил он с нею то, от чего отказывались вы.

Надо было видеть, как хохотала над моими выводами преподаватель литературы.

— А дальше, как? Ведь на этом стихи не кончаются?

— Конечно, не кончаются. Но в прочитанных строфах положение спасает юморок, а далее, пусть и образно, но — грубо. «Подмахни кормою» и т.д.

— Все с вами понятно, Александр Александрович. Не любите вы поэтесс без шлеи под хвостом. Но, так и быть, прочту и я вам нечто с клубничкой?

Я охала, когда ты трогал,

Я ахала, когда вошел,

Хотя вошел ты ненадолго,

Мне было очень хорошо.

Была я бабой аппетитной,

Мгновенно слюнки потекли.

Я не в обиде, что не вытер,

В обиде, что ушел таки.

Ухмылка на ее лице была красноречивее слов: «Ну и как?»

— Эротика у нас с вами получается лучше, чем пейзажная и любовная лирика.