18. Дрожит натянутая нить

Писать о друзьях, не почесывая изредка затылок, почти невозможно. Пишешь и думаешь, как твое слово отзовется: не придет ли он однажды в гости с газовым баллончиком в кармане? Но баллончик — ладно, а вдруг у него больное сердце: екнет, и… не приведи Господи! Но усмирить свои фантазии, даже почесыванием затылка, я не могу. Пишу, как пишется, или, как там пел Окуджава: «Каждый пишет, как он дышит, не стараясь угодить». А угодить, потешить самолюбие, кому это нужно? Тем более, зачем это нужно Геннадию Ивановичу Козлову, который еще в юные годы осознал себя поэтом, и это подтвердила сама жизнь. Другое дело как я отношусь к его поэзии. Думаю, что лучше, чем некоторые другие, и все же мое ослиное упрямство заставляет меня ковыряться в строчках, которые опубликованы в ряде поэтических сборников Геннадия Козлова. А ковыряние, как и почесывание затылка, заводит иногда в такие дебри, из которых сам не знаешь как выбраться.

С таким дурным настроением начинаю я писать свой опус о творчестве моего друга Геннадия Козлова. И начну с корсета. Корсет формирует грудь пожилой женщины, делая, если её не сформировала природа, эту грудь более заносчивой и благозвучной. Не ходить же с отвисшими титьками, — думает женщина, хотя грудь ее на самом деле сформирована согласно пропорциям ее тела. Но соблазн велик, и приходится изощряться, чтобы угодить самому себе. Этот соблазн в последние годы преследовал Геннадия Козлова. Особенно после очной ставки с Вадимом Кожиновым, эссеистом и критиком, который упорно на протяжении всей своей жизни ставил подножки поэзии политических страстей, уводя нас в мир поэтических иллюзий. Стих, — метафора, в которой, как в капле воды преломляется реальный мир, превращаясь в нечто необъяснимое, но трогающее душу, иногда до спазма в груди.

В эту ночь я стакан за стаканом,

По тебе, моя радость, скорбя,

Пью за то, чтобы стать великаном,

Чтоб один только шаг — до тебя.

Чтобы ты на плечо мне взбежала

И, полна ослепительных дум,

У соленого глаза лежала

И волос моих слышала шум.

Это стихи Алексея Решетова, одного из двенадцати лучших, из которых и составил Вадим Кожинов свои «Страницы современной лирики». Нетрудно представить, что Решетов мечтал стать великаном, т.е. той самой Пушкинской Головой из Руслана и Людмилы, на которую можно вскарабкаться и лежа у соленого глаза (озера) послушать как шумят волосы поэта. Хорошие стихи, но зачем же глушить стакан за стаканом водку? От этого можно превратиться не в великана, а в обезьяну.

Сотворение мира путем его искажения, нечто такое мне видится в лирике, которой Кожинов напророчил бессмертие. Но зачастую такая лирика понятна только душевно больным, к когорте которых я отношу и себя. И не исключаю, что пытался и не раз, примерить к своей поэзии корсет Тютчева. Как я смотрелся в этом корсете? Думаю – не очень. Не преодолел этой «не очень» и Геннадий Козлов, и не потому, что не хватило таланта, вовсе нет. Его юношеские стихи не нуждаются в корсете: «Гармонь», «Перроны войны»… Чувство одиночества делало его изгоем в этом мире, и стихи обретали полновесность звучания. Без каких—либо корсетов.

Ах, перроны войны,

До сих пор вы ночами

Тревожите сны…

Но, собственное наше «Я» (раз уж мы, в отличие от Кожинова, не аристократы духа), вскоре приедается. Нам хочется блистать среди признанных авторитетами поэтов, а признание в семидесятые годы получали чаще всего мастера идеологических штампов, свет в окне которых на Дальнем Востоке зажигал в первую очередь Михаил Асламов. Призывы ЦК КПСС воспевать ратный и созидательный труд Советского народа с головой проглотили прозаика Владимира Коренева. Подтягивался к этой системе и Геннадий Козлов: «Ледянка», «Мост», «Три двора» — романтика труда с банальными лозунгами, но без запаха крови и пота. Они даже обрели некоторую схожесть Асламов с Козловым. Возможно потому, что Асламов иногда отшлифовывал то, что не давалось Козлову: стихи начинали звучать более лаконичнее и убедительнее.

Прозрение (как он сам утверждает) к Козлову пришло во время перестройки, когда отечественные идеологи резко сменили курс корабля, и поэту, еще вчера воспевавшему рабочий класс, непросто было впитать в себя идеологию рынка, более похожего на братоубийственную войну. Оставались — природа и религия, которые иногда соприкасаются. Поэтому вчерашние коммунистически настроенные поэты как в омут головой плюхнулись в религии. Должны же они были оставить хоть какой-то след на земле. Рухнула надежда достичь вершин Парнаса на Пегасе подкованном пролетарскими кузнецами. Переломный период — Старик — мог вывести Козлова на тропу криминального реализма, но Козлов не понял того же Кожинова. «Перевернутая пирамида» по меткому выражению Литвиненко, сыграла с Козловым дурную шутку. Заявка на нечто, из которой мог родиться значительный поэт, так и осталась стержнем, или, если хотите, корнем, пустившим побеги совсем иного усыпляющего звучания. Вместо капель пота на стебле проступала роса, фиксирующая сиюминутные настроения, как природы, так и самого автора. Но отнюдь не эпохи.

Обостренное до взрыва чувство одиночества нередко выводило поэта на финишную прямую:

Прощальный звон. Горящий клен.

Вдаль уплывающий перрон.

Нет сил. Нет сна. Нет смысла жить.

Дрожит натянутая нить.

Но мчится вдаль живой вагон,

Объятый мглой со всех сторон.

Я бы включил Козлова лирика тринадцатым в «Страницы современной поэзии» Кожинова. Первая строка возвращает к кинофильмам Андрея Тарковского. Вторая как бы подтверждает мою мысль о том, что с поэтически ознобным чувством «Перронов войны» Геннадий Козлов расстается навсегда. Романтик стал пессимистом. К тому же «но» в предпоследнем стихе я бы заменил на «так». «…Дрожит натянутая нить. Так мчится вдаль живой вагон, Объятый мглой со всех сторон». Почему «так», и чем трогают до спазма в груди эти шесть строчек отчаянья? Прежде всего тем (лично меня), что напоминают жуткую картину летящего во мгле поезда, с вагонами тесно набитыми едущими на фронт солдатами. Это картина из романа Золя «Человек—зверь». Набив топку паровоза углем, машинист и его помощник затеяли драку и погибли, предоставив поезду возможность слепо мчаться навстречу гибели. То же самое произошло с нами в начале девяностых. Летящий под всеми парами поезд и пьяный машинист, отдавший вагоны на разграбление своим государственным опричникам.

Мне нравится любовная лирика Геннадия Козлова.

Конфликт забыт, зашаркан лыжами.

И сладко, сладко видеть мне

Твои глаза — две тихих хижины —

Светящиеся в полутьме.

Пусть это время не кончается,

И — будет дорог каждый час,

И — жизнь моя вся заключается

В одном сияньи этих глаз.

Не все меня устраивает в этом стихотворении. Гениально просто Геннадий передает душевное состояние влюбленного в первой строфе «Твои глаза — две тихих хижины — светящиеся в полутьме». Вторая же строфа вызывает чувство досады. Ну во-первых, это похабно звучащее «И — будет», раздели ты его дефисом или многоточием, «И — бу» останется в любом случае, во-вторых «и жизнь моя вся заключается» — вязнет на зубах, поскольку строка сделана неряшливо даже для прозы. Куда точнее было бы сказать «И жизнь поэта заключается в сияньи этих тихих глаз», хотя слова «и жизнь», «заключается» хочется вымарать, они явно не из этой оперы.

Прекрасно по настроению и точности исполнения стихотворение:

Зачесывает ветер тальники

По берегам взъерошенной реки.

Я все сказал. И ты молчишь в ответ.

И нас уже с тобою в мире нет.

Лишь тянется, как встарь, к руке рука,

Да холодно мерцают облака.

Единственное что вызывает душевный протест в этом стихотворении «как встарь», но поскольку ничего лучше на ум не приходит, читатель смиряется с заусеницей в душе. Помогает ему в этом и последняя полуфантастическая строка, от которой веет трагическим холодом разлуки.

На той же трагической струне исполнено поэтом стихотворение:

Ты вся из перламутра и огня,

Ты вся, как есть, сияние земное!

Люблю я и томлюсь.

И стражду я.

Я сам не понимаю, что со мною.

И, предопределяя жизнь свою,

То радостен, то грустен, то неистов,

Как у истока истины стою,

Приблизившись к черте самоубийства.

— Любовь, ведущая к суициду, это не любовь, — сказал как-то об этом стихотворении Тарас Тесля, но тут не суицид, а ощущение полнейшего подчинения обновляющей душу страсти. Стоящий у истока истины человек никогда не посягнет на жизнь, чьей бы она ни была. А тем более на свою.

У поэта много прекрасных стихов, но наряду с этими стихотворениями книга Геннадия Козлова пестрит стихами, написанными ради создания чего-то такого, что обязательно должно понравиться Вадиму Кожинову. Кожинов для Козлова на время заменил ЦК. О чем, например, эти стихи:

Ронял листву осенний сад

И в небе распростертом

Горел над городом закат

И отражался в стеклах.

Как будто, скрывшись за бугор,

Но чем-то озабочен,

День запалил большой костер

Навстречу темной ночи.

Здесь не четко, но все же проступает мысль о модном в девяностых бегстве россиян за бугор. Бежали атомщики, воры, убийцы, преуспевшие в разложении социализма писатели. Почему бы и Дню не сбежать. Сбежал. Но озабоченный тем, что не стал для России могильщиком, запалил большой костер, на который, как мотыльки на свет, хлынули террористы всех мастей. В том числе и главный среди них наш святой президент. Если это стихи о Березовском, тогда их можно приставить очередным блоком к основанию придуманной Игорем Литвиненко пирамиды. Но не каждый читатель обладает воображением, чтобы увидеть в небрежно выполненном рисунке трагедию, тем более, что первая строфа стихотворения не несет никакой смысловой нагрузки, а строка «и в небе распростертом» наоборот уводит нас в нечто само собой разумеющееся. Мы даже небо распростерли, чтобы окончательно затрахать его вместе с затаившимся в его дебрях Создателем.

До предела сгущены краски в стихотворении «Громады туч темно и слепо». Его тоже можно втолкнуть в пирамиду, но:

И все темно вокруг и зыбко,

И глуше ропот тополей —

И луч последний, как улыбка,

Над безысходностью твоей.

Если бы Козлов вместо трех звездочек, озаглавил стихи «Родине», я бы воспринял стихотворение, как очередной апокалипсис, а так «к твоей» зависает в пустоте. Можно весь ужас заката списать на себя, но в таком случае нужно все это дьявольское наваждение свести к собственной персоне, т.е. «Над безысходностью моей». Последний луч, как улыбка над моей безысходностью. И неважно, в какой ипостаси выступает луч: как юморист или судия. В обоих случаях стихи тревожат, подталкивают к решению поставленного поэтом вопроса. А вопрос стоит жизни. В стране все темно и зыбко, войны возникают в области бунтующего от несварения желудка. Псих одиночка закладывает взрывчатку под фундамент демократического общества. Он попирает наше право на жизнь, и государство, которое его провозгласило, беспомощно разводит руками. Или требует, чтобы мы отдали последние копейки, не понимая, что эти копейки только усугубят положение. Что деньги нужно вкладывать не в террор, а в развитие промышленности, потому что только всеобщая занятость при достойной оплате труда может укротить войну одиночек…

Хуже, на мой взгляд, удаются Геннадию Козлову стихи, напоминающие ворох листьев в городской подворотне:

Ночь нанизана на вьюгу,

Все смешалось, как в судьбе.

Старый тополь с перепугу

Молча молится избе.

Ну, а мне — чему молиться,

Что у Бога мне просить —

С вьюгой что ли примириться,

Иль по-бабьи голосить?

Выйду, ветром опаленный,

Срежусь с нею в пересвист!..

Двор стоит, как побеленный,

А душа, как чистый лист.

Запев вроде неплохой, хотя «тополь молится судьбе» — метафора чисто есенинская. Во второй строфе никакой смысловой нагрузки. Какая разница читателю, что ты сейчас станешь делать: молиться Богу, голосить по-бабьи, или, примирившись с вьюгой, срежешься с нею в пересвист? Здесь, правда, есть маленькое «но» — «Выйду, ветром опаленный, срежусь с (нею) в пересвист». С нею, значит с вьюгой. Если сказать: «Выйду вьюгой опаленный, срежусь с нею в пересвист», будет точнее (т.е.грамотно), но «опаленный вьюгой» совсем не то что «ветром»… Дело даже не в этом. Строкой «Все смешалось, как в судьбе» поэт готовит нас к трагедии. Ее нарастание усиливается, когда читаешь вторую строфу. «Голосить по-бабьи» мужчина не станет в самом, что ни есть, трагическом изломе судьбы. На поверку же оказывается: ничего особенного с поэтом не произошло. Вышел во двор: «И душа — как чистый лист».

Конечно, даже самая хорошая книга не дает нам того, чего мы от нее ждем. Она не ответит на наши вопросы, дай бог, чтобы поставила. В этом случае, поэт работал не напрасно. Когда же нет ни того, ни другого, остается только пожать плечами.

Впрочем, Геннадий Козлов делает еще одну попытку решить проблему выхода из душевного кризиса, но делает это, как часто с ним бывает, неубедительно.

Такое было море зла и горя —

Какому, может, больше и не быть —

Казалось, жизнь подрублена под корень,

И саду больше не плодоносить.

А на сердце — лишь тень воспоминаний

Давным-давно минувшего уже.

И сад наш — в напряженном ожиданьи!..

Светло и чисто в небе и в душе.

У меня дурная память. Сколько бы раз и не важно — через какой промежуток времени ни читал я эти стихи Геннадия Козлова, в памяти возникает шедевр Александра Твардовского:

Перед войной, как в знак большой беды,

Чтоб горше ни была явившись в новости,

Морозами невиданной суровости

Пожгло и уничтожило сады.

Кончается шедевр Твардовского строкой:

Прошла война, а ты все плачешь, мать.

Нет, я не хочу даже приблизить стихи Козлова к Твардовскому. Просто, когда поэт сам не знает, что у него болит, видимость трагедии отступает на второй план, а на смену ей приходит трагедия подлинная. И не важно, кто ее автор, важно то, что слабые стихи как бы расслаиваются, распадаются на отдельные режущие слух детали, а сильные звучат в сердце.

После строки, на мой взгляд, прекрасной «Такое было море зла и горя», вторая «какому может больше и не быть», содержит в себе оттенок сожаления, что это море зла и горя больше не повторится. С непонятным мне самому изломом в душе принимаю третью и четвертую строки. По отношению «к морю зла и горя» они более менее убедительны. Вторая строфа, к сожалению, тоже уязвима:

А на сердце лишь тень воспоминаний

Давным-давно минувшего уже.

Тень чего: тень воспоминаний или тень минувшего? Слово воспоминаний в данном контексте лишнее. Не убедительно после «давным-давно минувшего» звучит и третья строка: «А сад наш в напряженном ожиданьи». Если море зла было давным-давно, значит, сад уже не в ожиданьи, а в благоуханьи. Подтверждение тому и последняя строка стихотворения «Светло и чисто в небе и в душе».

Массовой поэзии не существует, так же как массовой эстрады. Влюбленные в Пушкина редко ходят под ручку с Маяковским. Брюсова кто только ни ниспровергал, но попробуйте отмахнуться от его энергетики. Не мысль и не сюжет, а сконцентрированная в стихе энергия:

И снова я с людьми, затем, что я — поэт,

Затем, что молнии блистали!

Самое страшное для стихотворца не видеть того, что ослепляет у других, и не чувствовать зубной боли, которая возникает при чтении собственных стихов. Главная беда Козлова, как поэта, отсутствие конкретной жизненной позиции. Он готов принять любую веру, только бы носители ее обратили на него внимание, приняли в свои ряды, как единомышленника. Ведь именно от власти зависит — быть ему поэтом или не быть. Особенно ярко эта мысль выражена в стихотворении:

Звенящая медь сентября,

Кружащего ветра смятенье,

И чистая, как отреченье,

Полоскою в небе заря.

И сердцу легко разгадать

Невольной души заточенье

И радостный вздох облегченья,

Как Божьей руки благодать.

Кто-то пробежит глазами тексты, повертит пальцем у виска и забудет. Но если поэт выносит свое творчество на суд читателей, значит это не просто набор красивых фраз. Давайте же постигнем главную мысль поэта. Первая строфа, лично мне говорит об отречении поэта от всего, во что он верил прежде. Верил светло и преданно. Но поскольку медные трубы сентября звенят о приходе новой идеологии, несмотря на смятенье в душе и полное непонимание того, что происходит, поэт легко отрекается от своей веры. Для этого он находит изумительно красивые слова: «И чистая, как отреченье, полоскою в небе заря». Заря новой рыночной эры над бушующим хаосом рвущихся к власти демократов. Что же обретает поэт взамен, какую веру принимает взамен отброшенной по собственному желанию? Он счастлив, что облегчился, это прописано во второй строфе вполне конкретно. Труднее сказать какую нагрузку несет образ «И сердцу легко разгадать Невольной души заточенье, И радостный вздох облегченья…» С последней, заключительной строкой стихотворения все понятно, она нам возвещает о том, в какой очередной омут свалился отрекшийся от своей прежней веры поэт. Он вернулся к Богу, и сразу же ощутил благодать его карающей и милующей руки. Его сердце наконец-то разгадало в какой мрачной темнице находилась его невольно им самим заключенная туда душа, и, разгадав это, сердце испустило радостный вздох облегчения. Я не верю людям, которые мечутся от одной веры к другой. Ну ладно бы подался в священники, чтобы зарабатывать себе таким образом на пропитание. Как поступают сегодня сотни новоиспеченных праведников. Но когда я читаю это стихотворение Козлова, мне почему-то вспоминаются его мутанты:

Они быстры, как верховые,

Их речи слышишь там и тут,

Но суетные и глухие,

Они на зов к вам не придут.

И размножаясь век от века,

И обнажаясь всякий раз,

Похожие на человеков

Мутанты ходят среди нас.

Там и тут сегодня размножаются демоны веры. Их боги рядятся в одежды, за которые люди, отрекшиеся от веры в коммунизм, платят хорошие денежки, только бы обеспечить себе беззаботное будущее. Божьи овечки надежнее мыслящих еретиков. Православие отвоевывает лакомые куски не только в пространстве и душах людей. Оно завоевывает массовые коммуникации. Погибших за социалистическое отечество солдат перезахоранивают с крестами на гробах. И никому это не кажется святотатством. А я бы никогда не пошел умирать за Христа, с именем которого шли на мою Родину фашисты, чтобы выжечь до основания славянские народы, а оставшихся превратить в покорных божьих овечек. По этому поводу вспоминаются стихи Василия Федорова:

Не ворошите старые могилы,

Они чреваты новою бедой.

Но церковь уже пустила метастазы зла в общество, недалеко время, когда она захватит власть, и Христа начнут вколачивать в нас огнем и мечом. Такое уже случалось на Руси. О том, как ловко «ничто» превращается в «нечто» хорошо написал поэт Юрий Белаш.

Ничто, превращенное в нечто, уже аргумент.

Дело только за логикой — и пиши чего хочешь:

Статью, реферат, обвинительное заключение, —

Бьюсь об заклад, не каждый заметит подлог,

Поскольку ничто, превращенное в нечто,

Уже аргумент — фальшивый, но аргумент.

Или его же, как я понимаю, на тему обожествления идолов:

Что мы знаем о животном начале в людях?..

Немного — поскольку ищем божественное в них.

Вот поэтому-то мы и путаемся в трех соснах,

Пытаясь объяснить этого человека, в котором

Божественного не больше, чем в спичечном коробке,

С помощью которого он раскочегаривал свою трубку.

Тоже самое можно сказать о Христе, которого возвела в святые многомиллионная свита нахлебников, несущая якобы культуру, а на самом деле превращающая народы в стада рабов, которыми можно повелевать по своему усмотрению.