13. Свет истины, он был так темен

Забитое фанерой окно с двух сторон обклеено залапанной грязными руками пленкой. Темно, сыро, зябко. Свеча на столе, как голова Христа на «Распятии» Николая Ге, запрокинута навзничь, но когда женщина говорит, пламя начинает падать с одного плеча на другое. Сторона падения зависит от дыхания женщины. Сама хозяйка худа, как тело Христа на картине Ге, ее взгляд кажется совершенно пустым. Хотя вполне возможно, что все это только игра теней, которые, перемещаясь по комнате, сливаются в ее глубокие глазницы. Осколком луны сияет на столе рюмка с красным вином. На губах и на языке горечь от дымящего, трещащего и утопающего в талом воске фитиля. Храп спящего под грудой тряпья мужчины напоминает стрекот кузнечика в степи.

При встрече Мария сказала, что ей сорок, а с лица — все сто. Пьянство деформирует в человеке все, даже глаза, и я уже не рад, что пришел. Тайком проклинаю себя за то, что клюнул на приманку Рашника.

— Пьянь отпетая, а какие пишет стихи!

Рашника я знал давно: вместе переподготавливались на крейсере «Лазарев», спали голова к голове на смещенных рундуках, а если выпадал случай на камбузе — читали друг другу стихи Блока. В молодости Рашник был худым, долговязым, дерганым, но поэзию любил настоящую. Однажды на листке с ученической тетради он нарисовал мой портрет: я лежу на рундуке, на груди книга. Нос у меня почему-то длинный и острый, как у Гоголя, а лоб выпуклый и упрямый, как у Шевченко. Внизу подпись: «Саша читает, мечтает, думает». Рисунок до сих пор хранится в моих старых рукописях. А теперь — нате вам — вовлек меня в дурацкую авантюру. Наверное, решил, что встреча с окончательно испитой женщиной заставит меня задуматься. О чем — вопрос. Из современников Рашник любил — Ахматову и Рубцова, несколько скептически относился к погромыхивающему предчувствием грозы Евтушенко. И до отвращения не любил Вознесенского:

— Все, понимаешь, шипят, а он — пишет. Это не просто нескромно, это омерзительно.

Наверное, Рашник имел в виду короткое, в две строки стихотворение Вознесенского «Оппонентам»:

Так поэзия и движется.

Вам шипится, а мне — пишется.

Мне, как и многое другое, не нравилось у Вознесенского «Из жизни крестиков». Не мог я представить себе «вшитую в ширинку шаровую «молнию». Все это было «нечто», но не было поэзией. Куда больше экспрессии было в ранних опытах Брюсова: «Всходит месяц обнаженный при лазоревой луне!..» Или жесткой правды в «Столбцах» Заболоцкого. А тут, вдруг, спившаяся женщина с пестрым и плоским, как пицца лицом — Наталья Поветкина. Что она может написать, если все ее помыслы сведены к осколку луны в стакане? Пятая площадка это изрядно обшарпанное перо в южном крыле Хабаровска. Свет в коммуналке, где живет Поветкина, отключили за неуплату. Батареи отопления еще теплятся, и, если бы не спертый дух, можно было бы смириться с безрезультатными итогами визита. Я не слышал стихов Поветкиной, но уже вынес свой вердикт — бред сивой кобылы. Она, очевидно, догадалась, о чем думаю.

— Я вас долго не задержу.

Голос у нее сиплый от постоянного употребления паленки. Она начинает читать, но смысл ее стихов я улавливаю с трудом. В них, на мой взгляд, бродят тени, заполонившие комнату:

Наброски интуиции по сходной

Цене я продала тебе, но модными

Предчувствия мои не назовешь.

Ведь даже то, что ты со мною, — ложь.

«Неужели это экспромт в мой адрес?» — думаю я, хотя еще не уверен, что строфа написана сидящей передо мной женщиной.

Она читает стихи о «Золотом рубле». Странные, противоречивые, где золотой рубль одновременно луна и электроплита, но за «словесным бредом» (как характеризует свое творчество сама Поветкина) чувствуется нелегкая судьба опустившейся женщины.

Кособокой была, косоглазой,

Расползалась у тьмы под пятой.

А бомжи говорят, что на праздник

Превращается в рубль золотой.

Я глаза просмотрела, я грела

Лунный диск дуновением рта,

Но свалиться рублем не хотела

Раскаленная небом плита.

Я ей корчила рожи, ласкала

Языком, но, хихикнув в ответ,

Зацепилась за мачту вокзала,

Не дала мне гроша на обед.

«Лунный диск грела дыханием рта, ласкала языком» — эротика женщины, продающей себя за золотой рубль! А что луна приняла просьбу за бред, вполне понятно — с таким лицом только детей на кладбище пугать. Мне понравилась ее стихотворение в четыре строчки:

Мне бы в детство хоть одним глазком

Заглянуть, промчаться с ветерком

На салазках… не под горку, нет —

А в мои неполных восемь лет.

— Почему именно в восемь? Для ритма?

— В девять мать умерла, в десять от запоя — отец, а в восемь было все, как в сказке. У меня была своя комната, школа, добрая учительница… А в десять — детский дом…

Я промолчал. Она взяла со стола стакан и часть лунного осколка со всхлипом скрылась в ее слегка раздвинутых губах.

— Так мне читать?

Слова увязли в музыке,

Ты научись, поэт, —

Звенеть, пусть не по-русски,

Но смыслу не во вред.

А то ведь как затянешь —

Два слова в три строки, —

И вроде бы не танец,

И точно — не стихи.

Прочла, похолодила последней строкой душу и тут же прочла еще одно стихотворение на эту же тему:

Привыкаю к шансону, его не ушли.

Укачалась на сцене духовность печали.

Слишком падкими стали певцы на гроши,

Не с того ли так Музы в стране измельчали?

Стал от классики русский народ отвыкать.

До того уморила его юморина,

Что готовы Вертинского взять напрокат

У, казалось бы, чуждого русскому духу Пекина.

О власти поэзии, ее влекущей тайне говорили и писали многие. Каждый читатель по-своему сопереживает автору. У каждого свои ассоциации от увиденного. Именно… от увиденного, а не прочитанного. До сих пор помню, как ударила по сердцу строка Шкляревского: «И весь в слезах чертополох за плащ меня держал». Сразу возник в памяти Донецкий вокзал, ожидание погрузки в поезд и мокрые, сверкающие после дождя кустики чертополоха. А теперь какая-то пьянь бьет меня по нервам, выжимая обжигающие веки слезинки. Несмотря на услышанное, в голове вертелись слова: «Ты ли это? Ты ли?», когда читал протянутую Поветкиной рукопись:

Мне не страшно то, что все так вышло:

Тот вошел, а этот вышел вон, —

Потому, что есть на свете высший,

Не учтенный совестью закон.

Друг мой умер в тридцать. Было горько

Горькой свою горечь заливать.

Горькая живому выйдет боком,

Мертвому на горькую плевать.

Я слабею телом, соловею

От возникшей в сердце пустоты —

Явно уголовную затею

Смерти до суда не довести.

Конечно, «чувством пустоты в сердце» с большой натяжкой можно заменить конкретное в данном случае желание лирической героини не довести до суда причину смерти возлюбленного. Именно так я воспринял эти стихи, именно за этой «причиной» увидел трагедию агонизирующей женщины. Потрясала правда рвущейся из сердца боли. А ниже на том же листке еще одно стихотворение:

Привела мужчину с ресторана,

Развязала водкой язычок.

Добрый малый нанизал исправно

Женщину, как рыбу, на крючок.

Рыба не барахталась, не билась,

Не хотела спрыгивать с крюка.

Здорово, наверное, томилась

Баба в ожиданье мужика.

Последние две строчки были явно не с этой оперы, и я тут же предложил Поветкиной заменить их на:

Видимо, не раз о камни билась

Рыба в ожиданье рыбака.

Поветкина расхохоталась:

— Как у вас все быстро получается. Я чувствовала, что мужик тут не к месту, но про рыбака не подумала, хотя он же и надел меня на крючок.

В ее смехе чувствовалась нотка визжащего по металлу скребка. Именно чувствовалась, а не лезла в уши, как храп спящего под тряпьем мужчины. На это сравнение меня натолкнули стихи на обороте листка:

Я не хотела быть скребком,

Которым ржавчину сдирают,

Когда корабль, как в горле ком,

Для тех, кому его вверяют.

Не вы принудили меня —

Сама пришла к вам и простила

За то, что среди бела дня

Стекает ржавчиной Россия.

И ниже:

Отец сказал: — Я строил!

Мать

Легла на лавку умирать.

Сказала: — Видеть не хочу,

Как будут сердце вынимать

России, верной Ильичу.

Образ слишком зримый, чтобы хоть на миг усомниться в том, что эти стихи Поветкиной очередная пощечина Ельцину. Так сказала мать, но дочь — не согласна. Будущее ей видится яркой карнавальной воронкой:

Но жизнь затягивала нас

Веселым опереньем дня

В какой-то странный перепляс —

Где лезли льдины из огня

И искры сыпались из глаз.

В моем воображении время похоже на грузовик с совершенно лысыми покрышками. В особо слякотные дни он начинает пробуксовывать, разбрызгивая по сторонам жидкую грязь, и смыть ее с лица не так-то просто. Замараны все или почти все. Но еще страшнее, когда грязью запятнана душа, а засохшая корка настолько крепка, что не пропускает воздуха.

Мы ограничены во времени, но не в проявлении чувств. Рассказ об этой встрече я завершаю стихотворением Натальи Поветкиной, в котором, на мой взгляд, заключена трагедия этой, смею вас заверить, весьма одаренной женщины. Конечно, судя по стихам, у нее было много поводов разочароваться в происходящем, но этот — видится одним из главных:

Свет истины, он был так темен,

Что я боялась не дойти,

Так много было колоколен

И мавзолеев на пути.

Свет истины — чужие лица,

Пометки на страницах книг,

И дни, летящие, как птицы,

И тени горькие от них.

Что бы ни сказали мне мои оппоненты, но это поэзия. Мы не думаем о времени, мы взбалтываем его ногами, как малые дети, и воспеваем в стихах вскипающую на его поверхности пену. А пена бывает разной: одна родила Афродиту, другая — склеила мусор, выброшенный из воды. Больше от Поветкиной не было ни слуху ни духу. Ее комната на Пятой площадке забронирована: хозяева отбыли в сторону Курил. Рашник утверждает, что Наталье безразлично, что я думаю о прочитанных ею стихах. Безразлично и то, будут они опубликованы или нет. Она умеет писать стихи, но понимает, что это не главное в ее жизни. А вот стихи Автора, который три-четыре раза в день звонит и спрашивает: «Пойдут ли мои стихи?» Вначале я пытался быть вежливым, потом сказал, что «калеки ходить не могут». Но звонки продолжаются. Автор утверждает, что его стихи актуальны: он написал псалмы, воспел Бога, а когда я потребовал «лирики» , прислал целый свиток востребованного. Вот лучшее из его лирики:

В темноте косяк журавлей

Пролетел над людным городом.

Не смотрел никто из людей,

Скованных вечерним холодом.

Курлыкали подобно музыке,

Но никто не заметил

Из тех, кто в потоке кружится,

Не заметили и дети…

Машины ехали в темноте,

Люди на остановке стояли;

А журавли летели в высоте

Исполненные строгой печали.

Эту же мысль Поветкина с изумительной яркостью и болью выразила двумя строчками:

И дни, летящие, как птицы,

И тени горькие от них.

Одного желания — увидеть свое имя на страницах журнала или газеты, недостаточно для написания хороших стихов. Даже очень сильного желания. Наш Автор осуждает меня за то, что я не задрал голову, чтобы насладиться зрелищем пролетающих над городом журавлей. Он озабочен моим духовным здоровьем, а сам он — вне критики. Поветкина тоже неравнодушна к происходящему, но часть вины за неустройство жизни берет на себя. И не просто берет, она страдает: Не вы принудили меня — сама пришла к вам и простила за то, что среди бела дня стекает ржавчиной Россия.