ПРОГОН 3

ТРЕТИЙ ПРОГОН

Сексуально одаренным

Чонкин не был, будь он Бог, —

Оказался бы вороной

У Марии между ног.

Сон сморил Марию крепко,

Закусивши удила,

Не снимая пыльной кепки,

Делал Бог свои дела.

Оказавшись между ляжек —

Сунул, вынул и бежать,

Не почувствовала даже

Бога наша Богамать.

Так и Чонкин, на девчонке

Изощряться не умел,

Начинал с девчонкой Чонкин

Сексуальный передел.

Для нее ни что иное

Это дело, как зачин,

Ну, а Чонкин волком воет,

Несмотря на думский чин.

Обнимает девка Ваню.

Ваня хмыкает в усы:

“А пойдем-ка, Маня, в баню,

Полоскать мои трусы.

Недосуг мне это дело

До оргазма доводить.

Загоняю тело в дело,

Наслаждаюсь, стало быть!”

Чонкин разочаровался

В государственных делах:

“Неоправданно опасен

Этот думский Карабах.

Жириновский парень броский,

Но притих и Жириновский,

У него свои дела —

Спит и видит чин поповский

В церкви русского села.

Ходят Жанки прихожанки,

Огрубевшие в труде,

Прихожанки на лежанке

Помышляют о Балде.

У Балды из Ашхабада

Забегаловка в селе,

В забегаловке порядок

И Балла навеселе.

Мужиков в селе не густо,

Пусто в доме и в душе.

Надоел слепой Августо, —

Капитана протеже.

Натопила баба баню,

Ухажера позвала,

Заголился в бане Ваня —

Прибежало полсела.

Там склерозы, там неврозы,

Осерчала бабья рать,

Собирается обозом

На Москву... озоровать.

“Шо ты, Шура, ошалела,

Помыкаешь мужиком,

Мужику служи умело —

Станет думским вожаком...

Бабы квохчут, бабы хочут.

Нынче девки в подоле

Не приносят... девки ночью

Пьют безвкусное “Пеле”.

Как-то Жанка прихожанка

Прибежала на лужок,

Видит Жанка — ходит Ванька,

Моет в луже сапожок.

Прикоснись — воспламенится:

“Ах ты, Ванечка, дружок,

Заморочила столица

Деревенский твой рожок.

Мы сейчас его отладим,

От дурных отвадим дел,

Ты, блядей московский гладя,

Деревенских проглядел...

“ Думцы к Чонкину привыкли,

Хороша его душа.

В Думу ходит для отсидки,

Там зарплата хороша,

Ну, а Жанка, это Жанка,

Жанка сбросила халат,

Под халатом ждет лежанка,

И живот слегка поджат...

Снял портки, устроил порку

Прихожанке на лугу.

Прихожанка ржет: “Ий Богу,

От такого не сбегу!”

Жаль, у Чонкина торчало

Заартачилось в портках, —

Не понравилось начало,

Тот халатик... нараспах.

Городские бляди ради

Денег, чести не блюдут,

Деревенские обряды

До припадка доведут.

Ходят тощие буренки

В сочном море муравы,

На буренок похоронки

Поступают от шпаны.

Даже волки присмирели,

Убегают от бомжей.

Всех собак бомжи поели.

Добрались до сторожей.

За чинарик чарку чачи

Сунул Чонкину завгар:

“Хочешь, Чонкин, поишачить?

Не за деньги? За товар.

Чонкин хмыкнул: “Отоварить

Вы сегодня все горазд,

Но товары на базаре

Подешевле, чем у вас”.

Мужичок, — бородка клином, —

Усмехается в усы:

“На базаре нафталином

Пахнут женские трусы.

У меня такая краля,

Крали кралю раза три.

Триста долларов давали,

Уводили в шапиты...

У жены по прейскуранту

Есть оральный интерес,

Дополнительную плату

Предваряет этот секс...”

Залетела в ухо муха,

Заунывно зуммерит,

Хорохорится старуха,

Нетипичная на вид.

У нее глаза опухли,

Ноги крутит ревматизм,

У старухи скисли туфли

По дороге в коммунизм.

Мужа взяли в сорок первом,

Спит под Ржевом на снегу.

“Оставалась мужу верной,

А сегодня... не могу...

Не нарадуюсь теперча.

Всем заезжим москвичам,

Эротический диспетчер

Нонче я у этих дам...”

Ехал Чонкин на бочонке.

Водовоз капусту вез.

Каждый день имел тысчонку

За бочонку водовоз.

Баб подбрасывал покруче,

За тысчонку вез одну.

Мужичок он был везучий,

Видел голод и войну.

Взяли с Чонкиным по чарке

В забегаловке одной,

Водовоз противно чавкал,

Заедая лебедой.

Вихрь крутился возле будки,

Пыль вздымая в небеса:

“А заедем-ка к барухе,

Погуторим полчаса?”

Водовоза звали Васей,

Был он с виду неказист:

“Я, браток, танкист в запасе,

А на трассе я таксист.

Секретарь райкома Тоску

Драл в районном кабаке.

Ты такую вертихвостку

Не увидишь в видаке.

Титьки во..., глаза — озера,

И красива и мудра,

Кобылиц подобных город

Принимает на ура.

Но чистюля, прямо скажем.

Отшивает мужиков:

Тот однажды был посажен,

Тот в работе бестолков”.

“Заворачивай! — смеется

Ваня Чонкин. — Поглядим,

Как тут фермерам живется.

Помогаем ли мы им?”

Водовоз рукою машет:

“Ты до Тоски не дорос,

Эта баба, прямо скажем,

Маневровый паровоз”.

Чонкин водку закупает,

Подбирает сорт колбас,

Заворачивает саек,

Пропасть саек про запас.

Водовоз от счастья рдеет,

Обихаживает ус:

“Если Тоска прибалдеет,

Не откажется от чувств...”

Едут лесом, едут полем,

В бочке плещется вода.

Водовоз вполне доволен

Состоянием труда.

Во дворе у Тоски доски

Чонкин сразу оценил,

На заборе кот Матроскин

За приехавшими бдил.

Вышла Тоска: “Мама мия!”

Тут не то, что хороша,

Искушение для змия,

Чудо-юдо-вэпэша...

Описать такое чудо

Я, конечно, не берусь.

Вот какие изумруды

Выколачивает Русь!

Улыбается Василий:

“Какова? — орет таксист,

—Говорю тебе, в России

Бабы не перевелись!”

Чонкин — шустрый мужичонка.

Тоске книжечку сует:

“Я из Думы... Ваня Чонкин

Голосую за народ!”

Натопила Тоска баню,

Завернула Ваню в плед.

“Я тебе похулиганю.” —

Улыбается в ответ

На его щипки-притирки

На его игривый тон.

Квохчет Чонкин после стирки,

Из пробирки лезет вон...

Водовозу Ваське бодрость

И задиристость к лицу:

“Приторочил, сучий потрох,

Щуку тощую к тунцу!”

Потускнел тоскливо Чонкин,

Рядом с Тоской он притух.

Он уже не волк тамбовский,

Не казарменный петух.

Пробивную бабу слабым

Обихаживать слабо,

Побросало по ухабам,

Горьким хмелем обдало.

Солнце клонится к закату:

Руки алые в бока,

Тоски мазаную хату

Пропивает с молотка.

Кот Матроскин тупо трется,

Пышной мордой о протез,

К одноногому уродцу

Проявляет интерес.

“Наливай-ка нам, маманька,

По стопарику пока,

Захиреет в Думе Ванька

Без тебя, наверняка.

“Мужинек ты вроде нежный, —

Говорит она ему.

—Но одна беда — приезжий,

Ты уедешь, я умру.

Не разменивай на крохи

Душу Тоски, не гневи,

Я отстала от эпохи,

Если можешь... обнови.

Удручает случка-вздрючка.

По хорошему прошу,

Адресок оставь на случай,

Будет время, напишу.

Поклонился Чонкин Тоске,

Ничего не говоря,

Провожал его Матроскин,

Намекал на якоря.

Оставайся, мол, вернее

В мире бабы не найдешь.

Только Чонкин не умеет

Жить за здорово живешь.

Ни пахать, ни сеять Чонкин

Не умеет, он — солдат,

Донимает боль в печенке,

Стонет сердце от утрат.

Красной девице в станице

Нужен парень не такой,

Нужен ей дворовый рыцарь,

С подходящею сохой.

На каникулы в Хабаровск

Ехал Чонкин с ветерком,

С пассажирами ругаясь

Зачастую матерком.

“Вам бы деды-непоседы

Не просиживать штаны,

А разделать напоследок

Два гектара целины.

Колесите по России,

Костерите молодежь,

Рожи пивом подкосили,

Не выращивая рожь”.

Мужики народ спесивый,

Одичавший с бодуна

Наплевать им на мессию,

Если рядом Сатана.

Чонкин драться рад стараться.

Драма Думы — не беда,

От безделья суетятся

Продувные господа.

Бабы русские в опале,

Бабы едут за рубеж,

Отмалеванные крали —

Не понравилась — не ешь.

Для Высоцкого присоски

Зарубежных шлюх важны,

Он Марине палку бросил,

Приспустил на ней штаны.

Евтушенко влез с наскока

В зарубежную дыру:

Дом отгрохала эпоха,

Поплясали на пиру.

Коммунистов костерили,

Коммунистами слывя,

Жили-были, водку пили,

Выпить рому норовя.

А когда приспело дело,

Поутих патриотизм,

Запустили в дело тело,

Благо стержень не обвис...

Где-то Тоска коромыслом

Носит воду на плече.

У нее глаза со смыслом,

Отражаются в ручье.

Рядом с ней Марина Влади —

Обгоревшая свеча,

Сколько раз Володя гадил

Русским бабам сгоряча.

И красавицам и львицам,

И певицам гадил он,

Потому как заграницам

Набивался на поклон.

Ой, ты гой еси, усатый

Полосатый махаон,

Разорил себя касатик,

Покусился на бекон.

Крыть такие речи нечем.

Задубели мужики,

Взяли Чонкина за плечи,

Повели под матюки.

Из купе тащили, били

По протезу сапогом,

Так Высоцкого любили,

Что устроили погром.

“За Высоцкого, паскуда,

Разъети твою, дери...

Мы съедим тебя прилюдно,

Будто Кука дикари...”

Государству идиотов

Демократия важна.

Хорошо работать оптом,

Там где истина одна.

Я не стану лицемерить,

Баб не стану ублажать.

Поговорка “люди — звери”

Стала новые рожать..

Люди судят, как иуды,

“Я — как лучше, он — орать”,

Потому так люди судят,

Что безбожна эта рать.

Далека дорога к дому,

Добираешься пока,

Уведут твою котомку,

Кулаком намнут бока.

Хамы вылезли из ямы,

Лезут к власти напролом.

На Россию эти хамы

Смотрят, как на ипподром.

Кто проворнее, тот прорву

Денег может отхватить,

Продает бедняк корову,

Чтоб налоги заплатить.

Оскудели жесты клана, —

Голосует вразнобой,

Сила Чонкина Ивана

В том, что Чонкин, как ни странно,

Мужичонка с головой.

Он пока немногословен,

Спорить — совесть не велит,

Но в самой его основе

Есть особый колорит.

—Выше буя не могу я! —

В Думе дело не идет,

Потому как озорует

В Думу избранный народ.

Побывали в пасти власти.

Больше — Боже упаси!

Власти заняты с пристрастьем

Разложением Руси.

У чертей чернил не густо,

Но уже написан труд,

Что родители в капусте

Больше деток не найдут.

Сексуально подковали

Педагоги малышей,

Думцы голову ломают,

Не погнать ли их взашей.

—Загубили малолеток,

Развратили с малых лет,

С них героев пятилеток

Не получится, о, нет!”

Вырос Чонкин на просторе

Кур-Урмийских лесосек.

С лесорубами не спорил —

Зарабатывали хлеб.

Вскоре, так оно и вышло.

Стал дороже хорский спирт,

Чем летящий из Парижа,

Через Вологду и Крит.

От поборов-разговоров

Вся страна разорена.

Потекли в златые горы

Реки полные вина.

Чудаки по сцене скачут,

Девки голые орут,

У народа, не иначе,

На дела такие зуд.

Задавили телеигры:

Вдруг кому-то повезет?

По рекламам скачут тигры,

Скалят зубы на народ.

На пустынном перегоне,

Оказавшись на мели,

Чонкин выпал из вагона

В золотые ковыли.

Чуть позванивая, рельсы

Убегали на восток.

Обступало мелколесье —

Тихий райский уголок.

В Хоре Хор с дождями в хоре

Подтопил сады и вскоре

Заплескалось, видит бог,

Море Хорское у ног.

Пан Кочковский на заборе

Важным кочетом торчал

Он растущие на взморье

Осокори изучал.

Солнце к лысине лепилось,

Но сидел, как сукин сын,

Снисходила божья милость,

И на лысине светилась

Легким пухом паутин.

По воде ногою топал,

Не вздыхал, — какой нахал.

Он сидел среди потопа

И душевно отдыхал.

За гостиницей, где скверик

Закуржавел от мошки,

Чонкин маялся с похмелья,

Ел с капустой пирожки.

“Поднесите, братцы, стопку?

Основательно раскис

В этой чертовой коробке

Бывший труженик—танкист.

О России надо думать

Мне, как думскому коту,

Но от Думы много шума,

Потому я тут в поту

Познаю законы братства

И пиратства, местный люд

Не нажил себе богатства,

Наживешь — тебя убьют.

Вот и думаю: доколе?”

Я сказал ему: “Ванек,

Ты доколе будешь в поле

Не хозяин, а пенек?

Чем пахать, горбатя спину,

Лучше спирт из древесины

Продавать из-под полы.

Всем Россия до балды.

Водку пили, грязь месили.

Липли к бабе молодой.

Удивительно красивы

Были вербы нал водой.

Световая паутина

От мерцающей воды

Бабам ноги золотила,

Трепетала на груди.

Чонкин, кованым протезом

Добывая сухостой.

Говорил, что Ельцин — бездарь, —

Провоцирует застой.

Человек, по воле бога,

|Прозябает в страшном зле

Не задержится надолго

Эта особь на земле.

Как в светлице половицы

Пели вспомнила она —

Волоокая девица,

Пилорамщика жена!

Отдалась она не сразу

И не Чонкину, а мне.

Подарила сердцу праздник,

Проскакала на коне.

“Раздевай? — рукой коснулась

Подбородка. — Раздевай!”

Обнимал слегка сутулясь,

Озорной был каравай.

Прознобила гордой грудью,

Жадной кровью обожгла.

“Разбежимся и забудем, –

Больно ноша тяжела.”

Подо мной осой жужжала,

Жалом жалила жука.

Утомленного держала,

Не прожарила пока.

Чонкин с рыжим Казаковой

Подстрелили фазана.

Был поджарен он толково.

Жаль что не было вина.

Хорский спирт обжег желудок,

Был он явно сучковат.

Возжелал Кочковский блуда,

Заявил что не женат.

“Заживя в лесной сторожке,

Мы с тобой за пару лет

Всю Россию огорошим,

Не песочницу, предложим,

Для страны, а Диснейленд?”

Остроглазая заноза,

Злая хорская коза.

Уходила от вопроса,

Глядя Чонкину в глаза.

“У тебя в Москве квартира,

С мужем я разведена,

Обвенчаемся и... с миром,

Не беда что я бедна.

Если в Думу не устроишь,

В интердевочки пойду.

Или в США подамся... в колледж,

Там порядок наведу...”

Головой качает Чонкин,

Улыбается в ответ:

“Развела пошире ноги,

Так понравился поэт.

А теперь меня фрахтуешь?

Я до шлюхи не ходок...”

“Чонкин, ты меня ревнуешь,

Мол, слаба на передок.

Кроме мужа я не знала

Никакого мужика,

А к почту припадала

Ради нового стиха.

Он поэт, как ангел божий,

Не ревнуй к нему, дружок.

Так, как он, ласкать не может

Твой засаленный рожок.

Для поэта дело это

Вроде рюмки коньяка.

Вдохновила я поэта –

Воспоет наверняка...”

У Кочковского в заначке

Фляжка кислого вина.

Пососет ее и спрячет,

Дескать, фляжка-то... одна.

Разукрашен огоньками

Августовский небосвод.

Мы с Прасковьей греем камни

На пригорке у ворот.

Чонкин кованным копытцем

Бьет в избе по половице,

Чонкин сдержанно сердит:

У него на ягодице

Чирий чопорный сидит.

Стриг Кочковский эту кочку.

Укорачивал чуток.

Прикрывал ее листочком.

Тут же сорванным у ног.

На камнях, давно остывших,

Чуть подвыпивши, сидим,

Лисьим хвостиком над крышей

Золотой струится дым.

Истопник богатый опыт

Преподносит нам, накоплен

Он на пасеках ночных.

В плоских полостях печных.

Дым зеленый, красный, синий,

Чорный и искорку стоит.

Но зато лесной осинник

Основательно обрит.

Прививать Кочковский мастер,

Чонкин мастер привирать:

Две лошадки разной масти,

Как сойдутся, так орать!

Я за пазухой Прасковьи

Грею руки, а она

Говорит о поголовье:

“Разоряется страна!”

Мы в лесничество попали

На четвертый день. Плевком

Поприветствовал нас парень,

С этикетом не знаком.

Карабин держал на взводе.

Очевидно, наш визит

Был верзиле неугоден:

Недолюбливал транзит.

“Вон куда тебя заносит? —

Крикнул Чонкин, занозясь.

—У меня к тебе вопросы,

Если ты удельный князь.

Уложил под Кандагаром

Ты душмана на бегу?

Помнишь, рваную на рваном...

Окровавленном снегу?”

“Ты, однак, маньяк, бродяга? –

Егерь злобно хохотнул.

—Для меня твоя бумага –

Чепуха... под красным флагом

Я поставлен в караул.

У ребят свои законы.

Дума — не авторитет

Для того, кто снял погоны,

Выполняя ваш декрет.

Вы страну единым махом

Обрекли на нищету.

Потому под красным флагом

Я оставлен на посту”.

Часовой без униформы

Не великая беда.

На какой стоит платформе?

Вот что важно, господа.

Господа не лыком шиты.

Я не то, что б демократ,

Но сходить с ее орбиты

Не желательно назад.

Да и пан Кочковский тоже

Слабо верит в коммунизм,

У него на красной роже

Красный вымпел не завис.

Чонкин — темная душонка.

Распашная рубашонка

Ни о чем не говорит.

По натуре он — бандит.

Сигаретку постовому

Предложил, тропу к ревкому

Изучает сквозь тайгу:

“Я у родины в долгу!” —

Говорит, тряся кудрями.

— Эти призраки со мной!” –

До чего же он упрямый

Ваня Чонкин — мой герой!

Наплевать на буреломы,

На промоины начхать.

Если трудности огромны,

Надо преодолевать?

Ну, куда нас?

Ну, куда нас?

Ну, куда нас черт несет?

Черномырдин водит за нос,

Или Ваню Черт пасет?

У него глаза пылают,

Как у Демона в кино.

Сучья звонкие ломает

Ваня егерю назло.

То вдруг волосы взъерошит

Заскорузлой пятерней,

То внезапно огорошит

Неприличной болтовней.

“Добредем до коммунизма,

Как бы ни был путь осклизл,

Ты, Прасковья, можешь вызвать

У пророка катаклизм.

На твоей фигуре-дуре

Не зациклиться грешно,

Поворачивай ходули,

Это, лада, не смешно”.

—Помолчал бы для начала, —

Заявил Кочковский, — Вон

Как Прасковью укачало,

Ты бежишь, как кот на сало, —

Подозрителен разгон.

Уж не заслан ли ты в наши

Заповедные края.

С презентацией в папаши

Европейского ворья?”

Чонкин куксится: —При чем тут

Европейское ворье,

У меня сидит в печенке

Это ваше ё-моё!

У меня после Афгана

К визитерам иностранным

Отвращение в душе,

Нам несет кукиш в кармане

Иностранный протеже.

Разрушители устоев,

Вы на знамени клялись

Высшей чести удостоить

Развитой социализм.

С доброй миссией полмира

Довели вы до войны,

А теперь хотите вырыть

Морозильник в полстраны.

Против русского раздрая

Гонор каждого из нас

Не восстанет, Русь святая

Не сегодня родилась!..”

Разошелся Чонкин, машет

Кашемировым платком,

А мошка по мордам нашим

По ушам идет пешком.

Хорошо на склоне сопки

Обдувает ветерком,

А в низинах даже тропки

Не протоптано в партком.

Вскоре мусорные кучи:

Банки, склянки, провода

Раздавили лес дремучий,

Не найдешь ступить куда.

“Это признаки соцрая, —

Ухмыльнулся проводник,

—Вас прекрасно понимая.

Заявляю напрямик.

Не ершитесь без причины,

Что бы кто ни говорил,

Уважать закон общины

Должен каждый гражданин.

Мы, конечно, понимали,

Что несладкое житье

В деревеньке Трали-вали

Провоцирует нытье

Тяга к прошлому?

Возможно.

Все мы выходцы из той,

Основательно безбожной,

Но для воина — святой.

Двухэтажное с балконом,

На балконе “Наш Ильич”.

Обращается с поклоном, —

Будто стукнул паралич.

Мужики сосут сивушный.

Показушный самогон,

Их породистые уши

Полыхают, как огонь.

“Соцпривет, друзья! Откуда

Направлялись и куда?”

Некто с мордой Робин Гуда,

По фамилии Бида,

Цвиркнул жидкостью сквозь зубы:

—Это дети Сатаны”,

И, схватив Прасковью грубо,

Расстегнул на ней штаны.

Я с налета, с поворота

Чуть пониже живота

Врезал так, что позолота

Слезла с красного кота.

—Ах ты, сучка-закорючка,

Сухостой из-под Ситы,

Ты довел меня до ручки

Обхождением на “ты”.

Заходил Бида кругами

Перед нами, как пилот.

Выл о Боге и о маме

И хватался за живот.

Беспрерывно корча рожи

От зарубины в паху.

Успокоился, похоже...

Стал прихлебывать уху.