41. «Но я-то… поэт…»

«Но я-то, поэт», — трижды за время короткого телефонного разговора, повторил Нефедьев, и каждый раз ироническая ухмылка трогала мои губы. И не потому трогала, что я считаю иначе, а потому, что само понятие «поэт», как и понятие «бог», ни к чему не обязывает. И то и другое — символы, за которыми стоит нечто, нарушающее узаконенные природой правила поведения и отношения к миру. Поэтом может быть кузнец, продавец, даже бомж, с восхищением разглядывающий найденную на помойке бутылку. Но настоящий поэт никогда не скажет о себе, что он — поэт, потому, что замкнувшийся в собственной гордыне человек не может быть поэтом. Он созерцает не мир внутри себя, а себя внутри мира, позаимствованного им из литературы. Поэтом был Гарсиа Лорка, он создал мир, которого до него никто не видел, и никто не увидит потом. А все остальное — литература. Т.е. «литера» — буква, вращающаяся на ТУРнике нашего самолюбования. И все мы, пишущие, ничто иное, как клоуны, жонглирующие ярко раскрашенными предметами. Кто-то — резиновым мячом, фруктами и очень редко кто берется жонглировать кинжалами.

Из ножен вырван он и блещет вам в глаза…

Нефедьев жонглирует кинжалами, но они к сожалению, взяты из музейных запасников. Его «Вавилон», как и «Сеятель» — повторение пройденного. Меня больше волнует строфа неизвестной Аллы Акименко:

Чтоб адские страдания вместить,

Скажите, где мне взять такое сердце

О том, что упавшее на камень зерно не взойдет, мы уже не раз слышали. И все знают: для лучших всходов нужно искать черноземы. Но где же тот сеятель, который вдохнет в зерно силу, и оплодотворит камень. Эта мысль преследует меня, когда я читаю Нефедьева. Почему поэт должен бродить по миру в поиске черноземов, которые давно заняты другими сеятелями, а не найти в своем сердце огня, способного обжечь камень и таким образом сделать его плодородным. Возможно потому, что кинжалы, которыми жонглирует поэт, никогда не падают острием в ладонь. Отсюда и его боль, и гнев — кажущиеся. Это имитация боли. В строке Григорьева, взятой эпиграфом к стихотворению «Гитара семиструнная» поэзии больше, чем во всем стихотворении Нефедьева.

«Поговори хоть ты со мной,

гитара семиструнная»

Это А.Григорьев.

Перечислив все достоинства гитары, радости, которые во все времена она дарила людям, Нефедьев делает последний реверанс в ее сторону, в романсовом угаре достигает с ней духовного соития.

Я аккорд одинокий возьму

На родной семиструнной гитаре,

Запою в полуночную тьму

И в романсовом сгину угаре.

За строкой Аполлона Григорьева — гордый Лермонтовский Мцыри, волею судеб лишенный общения с народом, а за стихотворением Нефедьева, если не одинокий волк, воющий на луну, то, простите, наркоман, сжигаемый жаждой уйти из мира людей в мир теней, т.е. спрятаться от окружающей его действительности.

Иногда я ненавижу себя за изнуряющую жажду опошлить то, что кажется мне недостойным автора. А в политике — народа, волею самого же народа, загнанного в обстоятельства, из которых он не находит выхода. Да, сегодня мне нравится социализм: героика труда, пятилетка в четыре года, достойная тогдашних магазинов получка. Но главное — уверенность в завтрашнем дне. В коммунистическое будущее никто из нас не верил, все понимали, что это религия, но зато верили в достойную пенсию. Так рассуждаю я, когда не могу свести концы с концами, когда желание побывать на родине неосуществимо только потому, что олигархам зарплата в тысячу таких поездок кажется недостаточной. И они вышибают из меня последнюю копейку.

А недавно иду по Уссурийскому бульвару в сторону набережной. С неба сыплет нечастый нечистый на руку дождик. Нечистый потому, что ухудшает и без того паршивое настроение. Останавливаюсь на пересечении бульвара с улицей Истомина. Прямо передо мной мрачная серая пятиэтажка времен социализма, слева, в глубине двора, — дореволюционное двухэтажное здание красного кирпича, а справа светлым облаком плывет только что отстроенный офис неведомой мне кампании. Честно сказать, я был потрясен. Я любовался этим облаком, сотканным из стекла, бетона и металла, испытывая при этом слепое отвращение ко временам социализма с их серыми однообразными могильниками. Кажется, в этой серой пятиэтажке жил наш фантаст Михаил Белов, автор «Улыбки Мицара». Не потому ли писал он фантастику, что повседневность социализма угнетала не только его глаза, но и сердце? Какого черта я пишу стихотворные пасквили на кувыркающегося в чужой постели младенца? Только потому, что его создатели оплевывают друг друга не только слюной, но и кровью. Одни — от обжорства, другие — от нищеты.

И почему-то мне вдруг вспомнилась строфа из лирики вагантов:

О, язык коварный, лживый,

Ядовитый, злоречивый,

Что достоин отсеченья

И в огне испепеленья.

Однако и я, и поэт Виталий Нефедьев, при всей лживости нашего языка, движимы благородной целью — обезопасить людей от более лживого сословия — церковного. Церковники дурачат людей с единственной целью: превратить нас в рабов и делать свой бизнес на вздорной сказке о вздернутом на кресте пророке. При этом они не упоминают, сколько миллионов живых существ было сожжено на кострах, повешено и четвертовано от имени придуманного ими Христа.

Если переадресовать строфу из тех же вагантов на политику, она зазвучит вполне современно.

Как принять мне решенье?

К двум я женщинам чую влеченье.

Как же я предпочту:

Выбрать мне ту или ту?

Та прелестна и эта прелестна;

Их прелесть чудесна;

К этой чувствую страсть,

В этой предчувствую сласть.

Мне не трудно определиться, к какой из систем я чувствую страсть, а в какой предчувствую сласть. Страсть к социализму, это страсть к молодым ароматным женщинам, которые давно состарились и превратились в сплошное брюзжание на олигархов и вращающуюся на их орбитах мерзость, типа голозадых певичек, хмурых киллеров, и пресных, как их старость, телеведущих. Последние величают себя звездами, ибо зарабатывают они себе на хлеб порнорекламой и сюжетами о серийных убийцах и насильниках. Которые нашей поп-культурой тоже причислены к звездам, только крутым.

Все это не может не вызвать праведного гнева в душе поэта, вот и пишет Нефедьев гневные стихи, типа «Падали» Бодлера, но в более пристойных тонах, ориентируясь на Бальзака, Золя и отчасти Диккенса. А если и есть выход из этого дерьма, то, как считает поэт, его указал Достоевский. Ибо оболгать ложь можно только более беспощадной ложью. Ложью, которой кормятся миллионы религиозных стервятников.

Попасть в расставленные сети проще, чем выйти из них. Владимир Клипель в свои под девяносто создает изумительные по свежести и мудрости миниатюры, а его ученик Владимир Коренев, ушел из жизни только потому, что принял расставленные пауком сети за летящую в будущее паутинку. Он решил, что будущее принадлежит тем, для кого совесть и честь — пустой звук. Но притворившись на миг хромым, человек не избавится от хромоты. А рак — болезнь нечистой совести. Но еще опаснее имитация рака. Если человек может убедить себя в том, что у него на месте члена отрастает третья нога, нога эта обязательно начинает расти. Однако во что выльется это новообразование человеку знать не дано. Нас ведет по жизни наше воображение, а возможности его непредсказуемы. Тогда остается одно — вообразить себя русским Хемингуэем, сунуть в рот пахнущее смазкой дуло и нажать курок.

— Ты хороший издатель, но ты не поэт, — сказал мне однажды Коренев. — Издай мою книгу, и ты будешь славен моею славою. А денег мне дадут столько, сколько нужно для ее издания…

Он был пьян, и, возможно, запамятовал, что пять лет не разговаривал со мною, после публикации статьи о его повестях «Дениска» и «Обращаюсь к друзьям». Эти, написанные на потребу дня повести, хромали на обе ноги, но это не мешало Кореневу при любом удобном случае повторять: «Но я-то… писатель». И чем чаще он это повторял, тем меньше верил в свои возможности. Потому что самолюбование убивает талант.

И если ты в обиде на мир, который не рукоплещет твоему таланту, значит, ты усох как подгнившее в корне дерево. Ибо червь сомнения убивает самое себя.

Я — факел будущего, слишком

Я ослепителен для вас,

Я весь в делах, а вы — в делишках,

Я в бой иду, а вы — в запас.

Это строфа из тетради стихотворца, который в свое время осаждал не только Хабаровское издательство, но и столичные, а закончил тем, что превратился в алкоголика. И факел его погас, не успев разгореться. Ведь в основе его зарождающегося творчества лежали личные амбиции. Запомнились еще две строфы из тетради:

Глухому не дано услышать,

Слепому видеть не дано,

А я услышал голос свыше,

Увидел Господа в окно.

Господь водил моей рукою.

— Они, — сказал он, — не поймут,

С какою яростью, с какою

Любовью создан этот труд.

Он неплохо воспевал свои так и не осуществленные замыслы. Точнее будет сказать — рекламировал их. Но якобы продиктованные Богом откровения не легли на бумагу. Кто-то над кем-то посмеялся, Поэт над Богом или Бог над Ним.

Он давно уже не узнает меня, рыхлый мужчина в грязном тряпье. И хотя ему под пятьдесят, выглядит он на все сто — собиратель пивных бутылок и бронзовых нашлепок на чудом уцелевших надгробьях. Он ненавидит прошлое, настоящее и будущее России, он ненавидит себя за служение ей, а живет надеждой увидеть финал разыгранного Москвой кровавого спектакля.

Лицом к лицу врага не увидать,

Враг научился улыбаться,

Враг научился подавать,

Жать крепко руку, а не драться.

Он пьет вино со мною, ест,

Он распевает мои песни,

Я Иисус, а он — мой крест,

Но я умру, а он воскреснет.

Символические стихи, не правда ли? Вечен только крест, на котором нас распинают, а мы только пыль на ветру. И чем усерднее мы ищем смысл во всем, что творится вокруг, тем меньше его находим. За исключением, разве что, чревоугодников и наркоманов, которые еще при жизни погружаются в обещанный религиозными фанатами рай.

Прослеживая траекторию брошенного мною камня, и понимая, что он возвращается, я не пытаюсь уклониться. Даже не закрываю лица ладонью — пусть убивает мысль, которая отправила камень в полет. Ведь рука только выполняла приказ, ей-то за что страдать? А мозг, черт с ним: чем меньше будет мозгов, тем реже будут рассекать воздух посланные им камни. Но, возвратившийся камень, расквасил мне нос, помог избавиться от излишков дурной крови, по мере накопления которой, я отдаю новые дурацкие приказы.

Не знаю, какова плотность населения планет во Вселенной, не перегружена ли она глыбами камней и фанатиками, способными разрушить однажды сложившийся механизм ее движения. Что такой вариант возможен, у меня лично сомнений нет. Тем боле, что земляне не сидят на месте, и кое-кто уже разрабатывает планы прокладки трубопроводов с Венеры на Землю. А почему бы Земле ни подкрепиться молодой кровью этой красавицы. Вырезают же доктора у девочек почки, чтобы спасти богатую старушку: девочек много, а у старушки есть деньги. А чего стоит сам процесс омоложения закисшей в бездействии стервы. А что касается Венеры, она относительно молодая планета, почему бы не сделать ее проституткой, отдающей свою молодость и страсть обожравшейся собственной блевотой Земле.

Если прогресс и дальше будет развиваться такими же темпами, как в последние тридцать лет, еще через тридцать — люди будут общаться между собой посредством введенных в мозг передатчиков. Стоит тебе подумать: «Вера, я тебя жду», а Вера тут как тут. Правда, возможны сбои, но какая заказчику разница Вера к нему прибежит или Маня, главное, чтобы все у нее было при себе.

Но параллельно с прогрессом на Земле культивируются боги, своеобразные фараончики со справками от научных светил: якобы с помощью молитв они научились лечить рак, не говоря уже о прострелах в спине и слабоумии.

Если вы полюбите деньги (которых, конечно же, у вас никогда не будет), вы понесете в душе божью милость и обретете бессмертие. Так или почти так заявляет наш местный божок Виктор Ковтун, религиозные проповеди которого собирают толпы униженных и оскорбленных. Но не тех, о которых писал Достоевский. Унизить себя можно и верой в бога, образ которого возник в мозгу неординарного человека, выстраивающего денежную пирамиду на страданиях человека.

Ну да бог с ними, с религиозными фанатиками. Рыночная экономика поощряет различные фарсы и особенно — фарисейство, если оно приносит копейку в бюджет страны или сумятицу в мозги народа. За деньги сегодня можно получить официальное заключение государственного мужа, что лужу под его окном сделал сам всевышний, и даже представить миру фотографию с изображением писающего Христа. Ведь, главное, как утверждает мошенник от бога: «Деньги надо любить!»

Чисто еврейская философия!

Или как там пел когда-то Верховный Инка:

Ведь бабочка, как цветок воздушный

Меж людьми летает, покорна

Только самой себе.

Именно в этом вся прелесть бабочки, даже если ее нарекли Виктором.

Мне больше нравятся принципиальные женщины, чем женщины с принципами, которыми они запасаются как колготками перед вылетом на курорт. Особенно колготками телесного цвета, при помощи которых можно имитировать девственность. Мужчина в запале не поймет, что ему пришлось взламывать — целомудрие или невидимую ему ткань.

— Я курю из принципа, — сказала мне как-то моя дочь. — Муж курит, а я что — дура? Пусть лакает то, что я сплевываю.

У моей жены тоже есть принцип: бить баклуши, когда я пытаюсь уложить ее в постель. Иногда я спрашиваю: где она набрала столько чурок, что не успевает их перебить в течение светового дня. Отвечает она принципиально ясно:

— Мне не двадцать, чтобы вырезать из чурок безделушки.

Безделушки, как я понимаю, это охи и ахи, которые сопровождают удары топора, или более тонкого инструмента при попадании его в соответствующую среду.

Принципами, отнюдь не художественными, оперирует известный читателям «Экумены» писатель, критик и кандидат филологических наук Олег Копытов. Оборзевая над моим мировоззрением в рассказе «Кликуша под желтым флагом», он пишет: «Слишком красна здесь краска в описании органа рижского Домского собора, и слишком черна здесь краска на рясе бедного православного попа…» Окстись, Олег Николаевич. В Домский собор я входил, как к себе домой, послушать хорошую музыку. И никто с меня не требовал за это платы. А хозяин твоего нищего попа уступил свой джип, вместе с водителем поэтом Геннадием Богдановым, своему бухгалтеру, а себе взял более крутой и новый. Если хабаровский эпископМарк не делится поборами с прихожан с рядовыми попами, это его проблемы. Сегодня в храм безе денежек в кармане не войдешь. Каждый жест попа оценивается сотенными, а его паникадило работает только на фоне американской зелени. А в целом все эти забегаловки не что иное, как копилки с золотыми куполами, куда прихожане бросают монеты, подкармливая таким образом целую армию бездельников.

Ну, да бог с ними, с бакланами, или как говорит нынешняя просвещен-ная молодежь — бобиками. Все, что я тут нагородил, только прелюдия к встрече с весьма неординарным человеком, окончательно свихнувшимся на высшей ипостаси религиозного мира — Боге-отце. Бога-сына он отрицает категорически, считая, что в мире были особи более достойные этого высокого звания. Да и сам он, насколько я понял, считает себя достойным занять это место. Назвался он паломником из Латвии, хотя тут же уточнил, что по происхождению он смесь украинки матери с эстонцем отцом — Никита Проклевич Ковецкий.

— Иду я по миру в поиске истины, а к вам заглянул со стихами. Услышал, что поддерживаете гонимых. Россия сегодня — большой базар, а следовательно нужен большой шум, чтобы тебя услышали. Одни объявляют себя провидцами, другие — олигархами, скупающими на народные деньги то, что давно пора выбросить на помойку. Все это — попытка выпендриться, перекричать систему. Я — нищий. Челси купить не могу, православные чиновники считают меня антихристом, а я сам по себе. Могу я иметь свой взгляд на мир. За эту малость я в основном и предал социализм. И не только я. Человек произошел главным образом от ветра, нас тянет в море, в горы, мы готовы месяцами бродить по свету, не думая о еде, и чувствуем себя сильными, пока власть не щелкнет по носу, заставив копать могилы ближним. Попы строят для своих богов храмы, а я несу Бога в сердце, следую не библейским заповедям, а заветам моего отца Прокла Мефодиевича, выходца из Белой Церкви. Слышали о таком городке на Украине?

— Не только слышал, дважды бродил по его улочкам.

— Вон даже как. Значит, мне дали верный адрес.

Что он хотел этим сказать, не знаю. Я тут же выложил ему свою духовную ориентацию, на что он ответил крепким рукопожатием.

— Значит, под одним Богом ходим.

И прочитал стихи:

Я всполошил бы стаю голубей,

Чтоб насладится таинством полета,

Чтобы среди крылатого народа

Стоять, прикидывая — сколько дней

Мне нужно, чтоб дойти до поворота

В судьбе загадочной моей.

Когда же мысль мне душу обожгла,

Что голуби меня остановили

По воле Бога, — легкое усилье

Потребовалось мне, чтоб стать на крылья,

Отбрасывая тень на купола.

«Больно мудрен ты братишка, — мелькнула мысль, но скрыть мне ее не удалось..

— Вас шокирует тень на куполах?

— Нет, мне непонятно в какого Бога вы веруете. Но главное не в этом. Поэты у нас, как правило, затворники, но чтобы вот так пехом по стране — вы реликт.

Я думал Проклович порадуется комплименту, но, сделав предостере-гающий жест рукой, он сказал:

— Глупости говорите. Неужели лично вам не стыдно когда вас хвалят? Тот, кто делает это, думает как раз наоборот. Гордятся собой вслух только никчемные люди. Хвалят других — льстецы, которые в свою очередь ждут лести от вас. Или какой-нибудь подачки. Я к вам пришел не за оценкой моих опусов, мне вы интересны, как человек, бросающий вызов Богу. Если это не гордыня, то что?

—Скорее всего, результат потрясения, которое испытал при чтении романа Шарля де Костера «Легенда о Тиле Уленшпигеле». Пепел Клааса стучит в мое сердце. Религия для меня это инструмент насилия, и я не хочу, чтобы мои дети кончили свои жизни на висилице.

Он улыбнулся.

— Волки, которые рядятся в овечьи шкуры. Если они доберутся до власти, быть беде.

Мы слишком много говорим о Боге,

Ему это не нужно, Бог велик

Не тем, что смотрит на нас строго,

Он сам, по сути, еретик.

Не любит Бог, чтоб гнули спины

Живые люди перед ним.

Христос, назвавшись его сыном,

Был далеко не херувим.

Он жаждал славы, поклонений.

Он, как и всякий человек,

Народы бросил на колени,

Когда пришел к нему успех.

— Зло заключается в самом ритуале коленопреклонения. Лгут, что повинную голову меч не сечет. Меч сечет как раз склоненные головы. Когда верующий склоняет голову перед Богом, священник, глядя на стриженый затылок, испытывает неодолимое желание отсечь ее. Это чисто животный инстинкт, доставшийся нам от предков. Разве вы никогда не испытывали желания схватить нож и воткнуть его в брюхо жене, которая достала вас своими укорами. Поскольку человек, как сказано в писании, создан по подобию божию, он никогда и ни перед кем не должен склонять головы. Как раз за нарушение этой заповеди человек расплачивается жизнью. Человек станет вровень с творцом, когда найдет секрет закваски.

— Закваски? Вы о чем?

— Закваски жизни. Было бы что съесть, а едоки всегда найдутся. Бог не создавал человека, он создал среду, которая не только поглощает себя, но и враждует с собой, провоцируя тем самым размножение видов. По схеме — одному бублик, другому — дырка от бублика. Но получивший дырку всегда найдет возможность оторвать от бублика свою долю. Закваска жизни преступна по самой своей сути. Создать такую закваску не сложно, я слышал, что ученые уже раскрыли ее состав. Но какой смысл создавать то, что уже создано. Нужно найти новую, более гуманную формулу: жить не за счет чего-то или кого-то, а во имя. Создатели существующей закваски не дотянули до идеала богобоязненных людей: не убий, не жри скоромного. Создатели закваски надеялись получить от нее главное — мозг, а получили желудок. Кроме, конечно, жажды оплодотворения.

Он создавал свою закваску, смешивал мысли философов о происхождении жизни на земле, и эта закваска как бы распирала его изнутри. Хорошо еще, что свою пламенную речь он иллюстрировал рифмованными строчками.

Я выработал импульс, в кулаки

Мысль не сожму, когда начнет чесаться,

Ведь кулаки мои не дураки,

Иначе я не мог бы удержаться —

Не проломить кому-нибудь мозги.

Иногда я ловлю себя на мысли, что мои кулаки — конченые дураки.

— Зачем тебе это надо — наживать врагов, — спросил как-то Николай Кабушкин. — Жизнь сегодня слишком сложна, зачем еще больше усложнять ее выпадами против поэтов, которые и без того несчастны.

— Ну, что ж... над этим заявлением стоит подумать.