Если ты выпал из обоймы, тебя подхватят на лету и затолкают в другую. И неизвестно кто, когда и в каких целях использует боевой патрон. Если, конечно, ты таковым являешься. Так что лучше жить при порохе, но без капли свинца, которая в основном и привлекает мясников современного бизнеса.. Даже если этот мясник пишет эпитафии на надгробья артиллерийских снарядов.

Я мог бы причислить Бориса к пукалке, из которой мальчишка отстреливает мух, если бы не холод в его глазах. «Люди с такими взглядами долго не живут», — шепнула мне на ушко Клавдия.

Не убий? Какого черта

Ждать, когда тебя прихлопнут,

Лучше я убью, хоть что-то

Поимею с идиота:

Не копейку, так свободу

Для дальнейшего полета.

Эти стихи прочитал Борис, ловко лавируя между летящими по асфальту снарядами.

— Стишки самое нелепое, что было придумано человечеством. Но, черт возьми, я не хочу их учить, а они, как вши в голове… не хочешь, а чешешься.

Привычка, как в карман, так за яичко.

Но лучше, когда женская рука

Нырнет в карман, чтоб получить наличными,

Облегчить состоянье кошелька.

Вот как писать надо, девоньки. О проститутке, а с достоинством.

Главным аргументом во всех спорах Бориса была денежка. Как у риэлтора из одноименного фильма. Режиссеры сделали из него Эйнштейна в области преступного бизнеса. Он хладнокровно убивал и разорял людей, чтобы обеспечить себе достойную жизнь. Но в убийцу влюбляется его потенциальная жертва и он раскаивается. Конечно, после того, как достиг цели.

— Запомните, нас судят не за то, что мы убиваем, а за то, что попадаем под статью закона. Убивай, но не попадайся — главный козырь рыночного мироустройства. А если заболит душа — покайся. Бог тебя простит. Главное не забудь поставить Богу свечку, а государству заплатить налоги.

Я думал, он издевается надо мной, провоцирует на выстрел из холостого патрона. Потому, как сам он был боевым, и не допускал мысли, что рядом с ним могут существовать конкуренты.

Ваню наркотик убьет,

Пете доход принесет,

Петю простит даже Бог,

Когда он заплатит налог.

Но в обойме Бориса, как я понял, были и холостые патроны. На оду в защиту наркобаронов Клавдия отреагировала стихами Эренбурга:

И от мира божьего останется икра рачья

Да на высоком колу голова Пугачья.

— И головой можно поживиться, — съязвил Борис. — Приватизировать и выставить на платное обозрение, как памятник социализму.

 

Двухэтажный особняк на берегу, огороженный бетонными плитами и лачугами местных обывателей, производил удручающее впечатление. Подъехав к воротам, Борис выстрелил из своей пукалки, и створки расползлись, как челюсти в зевоте. Машина медленно вползла в благоухающий цветами дворик.

— Не знаю, какие нужно делать надгробья, чтобы содержать такой дом, — размышлял я вслух, но когда из дома вышел верзила в два объема больше меня, благоразумно закрыл рот.

Борис же среагировал на реплику вполне миролюбиво.

— Пиши хорошие эпитафии, получишь не хуже.

Это была его первая попытка загнать холостой патрон в свою обойму.

— Хорошие, это  — какие?

— Как на памятнике Акревскому:

Позор и чести и уму,

Кому пришла охота

Поставить памятник тому,

Кто стоит эшафота.

— У нас такие памятники стоят сплошь и рядом. Не веришь, зайди на кладбище.

— Памятники стоят, а эпитафий — кот наплакал. А между тем, хорошая эпитафия у всех на устах.

Верзила оказался мужем Клавдии, который за сносную плату охранял замок шефа.

Муж Клавы, пожав Борису руку, отправился спать. Его храп напоминал повизгивание скучающего по матери щенка.

Я сказал Клаве:

— Разве ты не чувствуешь, как некто невидимый заглядывает тебе под юбку?

Блеснув озорным глазом, она расхохоталась:

— Было бы на что смотреть.

— Так уж и не на что?

— У мужиков повысился спрос на профессионалок. Говорят, они проявляют чудеса изобретательности.

— Не знаю, не спрашивал.

— Муж утверждает, что ночь с проституткой запоминается больше, чем сто ночей, проведенных со мной.

 

Мне кажется, женщина должна испытывать отвращение к мужчине, которого вынуждена обслуживать в постели. Даже за большие деньги. Есть, конечно, женщины, которые после ресторанных танцулек тащат партнера в постель. Но денег они с него за это не берут.

 

— Все мы на земле ни что иное, как вечный символ в одежде из праха.

Это сказала Евгения. Она появилась из-за куста орешника, в тени которого звонко справляла малую нужду. Через платье она поправила на животе резинку от трусиков.

— Это сад призраков, — Евгения подкрашивала губы в неприятный сиреневый цвет. — Если бы кто-нибудь отважился поискать в этом саду клад, нашел бы много интересного. Мой муж человек с необузданным воображением, однако, не верит, что мертвые отбрасывают тень. Меня удивляет, как он до сих пор не сошел с ума. Занимаясь с Борей любовью, я вижу как несколько человек, сидя на подоконнике, обсуждают наши сексуальные возможности.

— Они предлагают нечто дельное?

— В основном издеваются.

“Символ в одеянии из праха. Прах развеяло ветром, а символы бродят по саду и жрут яблоки.”

Я тоже стану тенью, но не той,

Которая меня предохраняет

От взрыва, пока кровь во мне играет,

Не с мужем, а в обители святой,

Где я сижу у бога под пятой.

Под пятой у мужа, под пятой у бизнеса, под пятой у…

Эти тени в саду, не из когорты ли без вести пропавших за годы перестройки? У меня возникло неодолимое желание схватить уплывающее с дерева яблоко и поймать невидимую мне ладонь. Но Евгения крепко держала меня за рукав.

— Пойдем, Борис не любит, когда его заставляют ждать.

Мы поднялись на второй этаж, где на просторной мансарде был накрыт стол с шампанским и фруктами для предстоящей беседы.

— В моем саду происходят странные вещи, — разливая шампанское по бокалам, говорил Борис. — Но вы не обращайте на это внимания. Сегодня призраки бродят по всему миру. Их съедает жажда мести — не могут простить более удачливым людям своего поражения. И что самое главное, тени не хотят работать.

— Более удачливым, или более наглым? — поинтересовался я.

Борис сделал вид, что не услышал вопроса. Евгения хмыкнула, а Клава, схватив меня за руку, усадила за стол.

— Боже, какие фрукты! Откуда такое чудо, Борис Сергеевич?

Борису явно льстило столь восторженное к нему обращение:

— Известно откуда, лучшие фрукты от лучших производителей.

Бес дергал меня за язык сказать хозяину какую-нибудь пакость, но Клавдия впилась мне в ладонь своими острыми, как бритвы, коготками и я сдался. Пробка от второй бутылки шампанского вылетела в сад. Собирающая малину соседка подняла голову, бросила в рот несколько ягод, и направилась в свою развалюху.

— Хороша стервоза, — сказал Борис.

— Издалека все бабы хороши, а столкнешься лицом к лицу…

— В обморок упадешь, — хмыкнул Борис. — Не вздумай только приударить. Эта бабенка — отдушина для души. Я предлагал ей махнуться участками. Без доплаты предлагал, но она отказалась.

— Зачем одинокой бабе такой дом?

— Чтобы выгодно продать.

«Дом продашь, но призраки останутся», — подумал я, но вслух этого не сказал, чувствуя холодноватое ко мне отношение хозяев.

Первый же серьезный вопрос застал меня врасплох.

— Как вы относитесь к творчеству моей леди?

То ли ветер налетел, то ли призрак в саду потряс ветку яблони, на какое-то мгновение глухой перестук падающих плодов отвлек внимание Бориса и помог мне сосредоточиться.

— О творчестве? О каком творчестве вы говорите?

Его ухмылка вызывала у меня неодолимое желание заехать ему по морде.

— Вы что, не читали стишков Жени?

Звучащая в голосе Бориса ирония ставила меня в тупик. Неужели Евгения доложила мужу, что была у меня? Если так, Борис найдет повод, чтобы превратить меня в осыпающийся пеплом символ.

— Первый раз слышу, что ваша жена пишет.

Евгения сидела, не поднимая глаз. Легкий румянец играл на ее щеках, и я не мог понять, зачем меня сюда пригласили. Неужели, действительно, поговорить о поэзии?

Наконец-то и у Клавы прорезался голос:

— Помолчи, Борис. Нам, действительно, хочется услышать мнение специалиста о эпитафиях Евгении. Ты ведь сам предложил организовать эту встречу. Поэтому…

— Поэтому будем слушать стихи, — ухмыльнулся Борис. — Но имейте в виду, господин поэт, у моей жены странная жизненная позиция. Добрая по натуре, она пишет злые стихи. Потому и подписывает их именем царицы Елизаветы. Мне особенно нравятся ее стихи, написанные по вдохновению.

Мы солома на ветру, по свету

Носит нас поток воспоминаний.

Время призывает нас к ответу,

Мрачные захлопывая ставни.

Мы сидим, покорные, как дети,

Прикусив от страха языки.

— Философия потерянного человека, верно? — сказал Борис. — Мы — солома на ветру, но на каждой соломинке свой ярлык: бомж, олигарх или наемный убийца. И никуда от этого не денешься, так устроен мир.

— Извини, Боря, ты не прочитал последнюю строфу стихотворения.

— Это не суть важно, она мне кажется лишней.

И когда сидим мы, обессилев

У потока, чем бы ни гордились,

Все наши успехи и удачи

Ничего уже для нас не значат.

— Мне самой иногда кажется, что эта тема из другой оперы, но ведь в юности мы не считали себя соломой. Ярлыки мы нацепили на себя позже.

— А я что, возражаю, — на лице Бориса дрогнула по-мальчишески светлая улыбка. — Поток воспоминаний, как движущая сила, слабоват, чтобы удержать нас в фарватере. Нас увлекает энергия поиска, энергия желания, жажда, наконец.

— А точнее — жадность, — съязвила Клава.

— А что подпитывает жажду, как не знания, — воскликнул я. — Ведь знания это и есть тот самый поток воспоминаний. Эта мысль была высказана мудрецами Востока, но в стихах Евгении она приобрела горьковатый привкус. Великолепна, между прочим, на фоне захлопнувшихся ставней, мысль о божьей милости, как символе Добра. Правда, Добра чисто символического. Как показывает практика, все, что исходит от бога, для человечества оборачивается кровью.

— Давай не будем о боге, — хохотнул Борис. — Неужели ты всех авторов так защищаешь?

— Только тех, которых бьют.

— Значит… и вечный бой?

— Вроде этого.

 Евгения читала стихи без желания, будто стеснялась кого. И поэтому они выглядели хуже чем были на самом деле.

У прошлого привкус помады.

Мужчинам она, как бальзам.

Живут, пока женщина рядом,

Неважно кто, муж или зам.

— Дурные стихи, — сказал Борис. — Прочти что-нибудь из последних, в них больше дерзости.

Опять эта таинственная ухмылка на лице Евгении. Мне кажется, женщина пытается предупредить меня, но о чем? Клава роется в мозгах, как в мусорном ящике, выбирая, чем поразить благодарного слушателя.. Порой мне кажется, что она, как и я, приглашена сыграть роль в неведомом ей спектакле. И до поры помалкивает, как, впрочем, и я, плохо понимающий, что происходит в загородном доме Бортниковых..

Клава была поглощена созерцанием кувыркающихся в небе жаворонков. Они наслаждались жизнью, а мы пытались говорить о вечном, ощущая холодок исходящей от нас опасности. Борис по глотку отхлебывал из бокала, я боялся, что мне могут подсыпать снотворного и превратить в грызущую яблоки тень. Клава тоже не прикоснулась к еде. Чем-то это смахивало на застолье времен Агаты Кристи.

Хозяина это нисколько не удручало, поэтому застолье выглядело бутафорским.

— В поэзии есть магическая и абстрактная стороны, — вспомнил я рассуждения Сергея Красноштанова, знатока и преподавателя фольклора. – Но они никогда не пересекаются. Я не уверен, что это так, но чтобы доказать обратное нужны доводы. Абстрактное можно описать, причем в нескольких вариантах, а магическое живет само по себе, причем, в каждом отдельно взятом человеке. Например, то, что меня потрясает, жену — смешит. Значит, поэтическая магия связана с личностным пониманием мира.

— Поэт тот, кому доступны глубокие откровения. Эту мысль жена высказала в посвященном вам стишке.

Это промычал Борис после очередного глотка шампанского:

— Ну-ка, Женя, как там у тебя.

Поэт чудесных откровений,

Как хорошо, что ты не гений,

Что пишешь, правдою дыша,

За боль своих стихотворений

Не получая ни шина.

Евгения не ждала такой оплеухи от Бориса:

— Откуда ты взял это «ни шиша»? Зачем перевирать стихи, которые тебе нравятся?

Борису не понравился тон, каким это было сказано.

— Не мне нравятся, дорогая. Это ты питаешь преступную страсть к гостю. И меня, скажу откровенно, это настораживает.

Евгения закипела, как медный самовар от внедренного в него газового баллончика.:

— Какой страстью, Борис! Кому я нужна, вобла сушеная? Александр обожает красоток в теле, и чтобы волосы до пят.

Я вынужден был согласиться:

— Что верно, то верно, толстушки — моя слабость.

— И давно?

— С детства.

Борис вздохнул:

— Завидное постоянство. И я в юности любил пышных дурнушек, в тридцать тянуло к длинноногим павам, а теперь — к молодым, независимо от комплекции.

Клавдия сбросила с себя платье, оставшись в шортах и лифчике. Евгения тут же ответила на ее жест стишком:

Не весело нам было и не очень

Смешно, когда раздевшись донага,

Изобразить решила Клава корчи,

С надеждою на долю пирога.

 

Евгения стояла у окна, пытаясь схватить за руку мелькающую перед ее лицом ольху. Это ей не удавалось и, чтобы не обидеть сидящих за столом гостей, она читала стихи неведомого мне поэта:

Восходит заря, но ничьих она губ не затеплит —

Немыслимо завтра и некуда деться надежде.

Голодные деньги порой прошумят над бульваром,

Спеша расклевать позабытого в парке ребенка.

— Довольно о грустном, — освежая бокал дорогой шипучкой, крикнул Борис. — Мы одурели от пресыщения. Деньги склевывают детей, только потому, что рожают их алкоголички мамы, а делают папы, которые ничем, кроме члена, работать не могут. А точнее — не хотят.

Ольха потянулась к Евгении зябко дрогнувшей рукой, несколько раз они соприкоснулись пальцами, но ветер из-за угла нанес удар снизу и ветка резко отпрыгнула в сторону.

Я думаю, что пальцы у вселенной

Шероховаты, как у землекопа.

Неправда, что вселенная нетленна,

Что избежит вселенского потопа.

Как лист ольхи ее качают ветры

Доселе нам неведомых пространств.

Она страдает, между тьмой и светом,

И веря в нас, и ненавидя нас.

— Этого еще не хватало. Человек во всех земных и вселенских катастрофах винит себя. Не много ли мы на себя берем, господа-товарищи.

Борис обращался ко мне, но ответила Клавдия:

— Напакостили на земле, напакостим и во вселенной.

Лицо Бориса скисло, будто он раскусил незрелый плод с груши селекционера Лукашова.

— Вот вы, Александр, понимаете, что с нами происходит? Вчерашние кузнецы, люди из которых мы штамповали самые прочные гвозди, внезапно превратились в массу, из которой не слепишь даже лепешки. В юности я с гордостью читал со сцены Назыма Хикмета:

Я — коммунист.

Каждый вершок во мне — страсть.

Страсть: перебросить качели

 со звезды на звезду.

Страсть: обливаясь потом,

 выплавить сталь.

Я не был коммунистом, но, читая эти стихи, чувствовал себя исполином, способным перевернуть мир. А сегодня я открываю книгу именитого поэта, и вместо страсти мне суют под нос фигу:

Русь-матушка, окстись, опомнись,

Отринь подонков и пройдох,

Когда дворняжечная помесь

Нас хочет взять за поводок.

Это, как понимаете, страсти от Евгения Евтушенко. Обращение к вскормившей его матери из-за бугра. К матери от мачехи. Вначале Евгений, как мог, выталкивал свою мать на панель, а вытолкав, слинял. Теперь же обращается… не к народу, — к символу. И вы, Александр, из той же породы. Удивляюсь, что еще не слиняли в свою Украину.

— Линяют на сытные хлеба, в нищету идут только миссионеры, — реплика Клавдии прозвучала несколько вызывающе.

– Евтушенко — лунатик, не набегавшийся в молодости с орущими кошками по крышам мира. Но посмотрите, как точно он обрисовал нашу современную литературу:

Книжки бездарей так агрессивно цветисты,

Захватили Россию нахраписто,

                              как террористы.

Мы заложники всех презентаций, тусовок,

Телевизорных клипов,

                              парламентских потасовок.

Мы заложники нашего хамства, обжорства…

— Ну и что из этого, — прервала страстный монолог Бориса Клавдия. — Ну надавал нам Евтушенко по мордасам, а кто это заметил? Читают сегодня в основном агрессивно цветистые детективы компьютерных проституток. Я не хуже вас знаю творчество Евтушенко. У него есть очень точное определение того, что с нами произошло:

Не Ельцин выиграл, а Сталин проиграл.

И не совсем точно о ценностях перестройки:

Со шлемом золотым на голове,

Как на пути недавнего Батыя,

Встал храм Христа Спасителя в Москве,

Сжав кулаки колоколов литые.

Почти воскресший Сталин. Онемев,

Попятился в свой гроб, когда щербато,

Все помня, магаданский монумент

Ощерился, как скульптор из штрафбата.

 

— Казалось бы, пафос стиха на грани взрыва, — продолжала Клавдия. — Но не Кремлю литыми кулаками грозит храм, а небу — грозит символу, оставив в стороне палачей, правление которых выкашивает цвет нации, чище сталинских концлагерей. Неизвестно еще, какой монумент воздвигнет народная память на колодце, в котором нашли обгоревшие трупы красноярских мальчишек. Одной рукой наши законодатели ловят преступников, другой гладят их по головке. На чьей совести крови больше сказать не сложно, Стоит обратиться к статистике.

Клавдия разошлась не на шутку. Она говорила вещи, которыми сегодня забиты головы всех совестливых людей планеты.

Как всегда бурная поэтическая река впадала в застойное болото политики. Но это никого не раздражало, хотя мешало мне сосредоточиться на главном — призраках в саду Бортниковых. Чтобы не погрязнуть в политическом болоте, я отважился задать Борису вопрос напрямую:

— А вы лично, Борис Сергеевич, лично вы причастны к вопиющим фактам сегодняшней статистики?

Как и следовало ожидать, на мой вопрос Борис ответил вопросом:

— А вы сами как думаете?

— Меня настораживают призраки в вашем саду.

— Призраки в саду? Вы это серьезно?

— Иногда воображение дорисовывает то, с чем не может примириться наша совесть.

Теперь они скалились все втроем. Такие разные и такие похожие в желании унизить меня, поймать отпетого материалиста у врат духовности и ткнуть носом в грязь.

 

— Все это подстегнутое пивом воображение. Эти забугорные, якобы чехословацкие помои, ни что иное как — заложенный под нацию фугас. И поставляют нам его наши вчерашние братья. Помесь наркотика с кофеином. Это почти тоже самое, что помесь боевика с эротикой, вдалбливающая в сознание наших детей, что смысл жизни — вечная погоня за долларом. Этим вирусом заражены все религиозные концессии. И выхода у нас нет: надо принимать законы игры такими, какими их придумали наши предки. А за руки мои не бойся. Крови на них нет, разве что легкий налет ржавчины. Но, как говорит моя жена:

Если у неба холодные губы,

Значит, ночь провело оно с морем,

А если слегка они солоноваты,

Разве смогу я поверить любимой,

Что ночевать ей пришлось у подруги.

Все, что шевелилось, трепетало и ползало в сразу поскучневшем саду супругов Бортниковых, обретало новые краски и формы после нескольких глотков высвобожденного из бутылки Джина. Будто невидимая рука коснулась моих глаз, мягкие, как дыхание ветра, губы ткнулись в мои губы, но кто-то неведомый смыл ощущение поцелуя острым ударом в спину. Я резко повернулся и увидел куст шиповника, с налитыми кровью глазами и скрюченными пальцами цепляющихся за меня рук. В уши лезли невесть откуда взявшиеся стишки:

Вечный вопрос: кто кому задолжал

Меня беспокоит постольку, поскольку

Я в вечном долгу перед теми, кто будет

Жить без меня, и в сердцах не однажды

Вспомнил мой дьявольский суверенитет.

Последнее слово увязло в моих зубах, как волокна от плохо прожа-ренной курицы. Я попытался выковырять его пальцем, но слово превратилось в яйцо, заполнившее мой рот так плотно, что я не мог даже промычать просьбу о помощи. Я размахнулся и бросил бутылку в лицо стоящему на террасе Борису. Он поймал ее и, покрутив у виска пальцем, приказал уложить меня в постель, рядом с визгливо посапывающим мужем Клавдии...

 

На второй этаж мы поднимались по скрученной в спираль лестнице. Пальцы Клавдии мелко дрожали, что смешило меня и настораживало. У меня даже мелькнула мысль: повернись она ко мне спиной, и я увижу шрамы от побоев, которыми Борис воспитывает свою любовницу.

Там, на вершине дня, где ночь

Живому сердцу недоступна,

Никто не сможет мне помочь.

Да и пытаться было б глупо

Молчанье камня превозмочь.

“Превозмочь молчанье камня”. В этой, прочитанной Клавдией, строке мне почудился намек. Раскрытому вееру не хватало какого-то штришка, чтобы вспыхнуть ярким пламенем. Раздумья о смерти приводят людей к безумию. Безумие тоже ночь, но, к счастью, не камень, ведь из камня человеку уж точно нет выхода. И все же, не будь рядом мужа, я бы наговорил Клаве кучу хороших слов. Она ведь сама пыталась говорить о вечном, говорить свежо, ярко, а главное — в живом сосуде ее стиха чувствовался горьковатый привкус раздирающей ее грудь боли.

Мне бы на несколько минут

Вернуться в прошлое, не знаю —

Поймут меня, или сомнут,

Узнав, что я иду по краю,

Куда, не зная, повернуть...