Если ты выпал из обоймы, тебя подхватят на лету и затолкают в другую. И неизвестно кто, когда и в каких целях использует боевой патрон. Если, конечно, ты таковым являешься. Так что лучше жить при порохе, но без капли свинца, которая в основном и привлекает мясников современного бизнеса.. Даже если этот мясник пишет эпитафии на надгробья артиллерийских снарядов. Я мог бы причислить Бориса к пукалке, из которой мальчишка отстреливает мух, если бы не холод в его глазах. «Люди с такими взглядами долго не живут», — шепнула мне на ушко Клавдия. Не убий? Какого черта Ждать, когда тебя прихлопнут, Лучше я убью, хоть что-то Поимею с идиота: Не копейку, так свободу Для дальнейшего полета. Эти стихи прочитал Борис, ловко лавируя между летящими по асфальту снарядами. — Стишки самое нелепое, что было придумано человечеством. Но, черт возьми, я не хочу их учить, а они, как вши в голове… не хочешь, а чешешься. Привычка, как в карман, так за яичко. Но лучше, когда женская рука Нырнет в карман, чтоб получить наличными, Облегчить состоянье кошелька. Вот как писать надо, девоньки. О проститутке, а с достоинством. Главным аргументом во всех спорах Бориса была денежка. Как у риэлтора из одноименного фильма. Режиссеры сделали из него Эйнштейна в области преступного бизнеса. Он хладнокровно убивал и разорял людей, чтобы обеспечить себе достойную жизнь. Но в убийцу влюбляется его потенциальная жертва и он раскаивается. Конечно, после того, как достиг цели. — Запомните, нас судят не за то, что мы убиваем, а за то, что попадаем под статью закона. Убивай, но не попадайся — главный козырь рыночного мироустройства. А если заболит душа — покайся. Бог тебя простит. Главное не забудь поставить Богу свечку, а государству заплатить налоги. Я думал, он издевается надо мной, провоцирует на выстрел из холостого патрона. Потому, как сам он был боевым, и не допускал мысли, что рядом с ним могут существовать конкуренты. Ваню наркотик убьет, Пете доход принесет, Петю простит даже Бог, Когда он заплатит налог. Но в обойме Бориса, как я понял, были и холостые патроны. На оду в защиту наркобаронов Клавдия отреагировала стихами Эренбурга: И от мира божьего останется икра рачья Да на высоком колу голова Пугачья. — И головой можно поживиться, — съязвил Борис. — Приватизировать и выставить на платное обозрение, как памятник социализму.
Двухэтажный особняк на берегу, огороженный бетонными плитами и лачугами местных обывателей, производил удручающее впечатление. Подъехав к воротам, Борис выстрелил из своей пукалки, и створки расползлись, как челюсти в зевоте. Машина медленно вползла в благоухающий цветами дворик. — Не знаю, какие нужно делать надгробья, чтобы содержать такой дом, — размышлял я вслух, но когда из дома вышел верзила в два объема больше меня, благоразумно закрыл рот. Борис же среагировал на реплику вполне миролюбиво. — Пиши хорошие эпитафии, получишь не хуже. Это была его первая попытка загнать холостой патрон в свою обойму. — Хорошие, это — какие? — Как на памятнике Акревскому: Позор и чести и уму, Кому пришла охота Поставить памятник тому, Кто стоит эшафота. — У нас такие памятники стоят сплошь и рядом. Не веришь, зайди на кладбище. — Памятники стоят, а эпитафий — кот наплакал. А между тем, хорошая эпитафия у всех на устах. Верзила оказался мужем Клавдии, который за сносную плату охранял замок шефа. Муж Клавы, пожав Борису руку, отправился спать. Его храп напоминал повизгивание скучающего по матери щенка. Я сказал Клаве: — Разве ты не чувствуешь, как некто невидимый заглядывает тебе под юбку? Блеснув озорным глазом, она расхохоталась: — Было бы на что смотреть. — Так уж и не на что? — У мужиков повысился спрос на профессионалок. Говорят, они проявляют чудеса изобретательности. — Не знаю, не спрашивал. — Муж утверждает, что ночь с проституткой запоминается больше, чем сто ночей, проведенных со мной.
Мне кажется, женщина должна испытывать отвращение к мужчине, которого вынуждена обслуживать в постели. Даже за большие деньги. Есть, конечно, женщины, которые после ресторанных танцулек тащат партнера в постель. Но денег они с него за это не берут.
— Все мы на земле ни что иное, как вечный символ в одежде из праха. Это сказала Евгения. Она появилась из-за куста орешника, в тени которого звонко справляла малую нужду. Через платье она поправила на животе резинку от трусиков. — Это сад призраков, — Евгения подкрашивала губы в неприятный сиреневый цвет. — Если бы кто-нибудь отважился поискать в этом саду клад, нашел бы много интересного. Мой муж человек с необузданным воображением, однако, не верит, что мертвые отбрасывают тень. Меня удивляет, как он до сих пор не сошел с ума. Занимаясь с Борей любовью, я вижу как несколько человек, сидя на подоконнике, обсуждают наши сексуальные возможности. — Они предлагают нечто дельное? — В основном издеваются. “Символ в одеянии из праха. Прах развеяло ветром, а символы бродят по саду и жрут яблоки.” Я тоже стану тенью, но не той, Которая меня предохраняет От взрыва, пока кровь во мне играет, Не с мужем, а в обители святой, Где я сижу у бога под пятой. Под пятой у мужа, под пятой у бизнеса, под пятой у… Эти тени в саду, не из когорты ли без вести пропавших за годы перестройки? У меня возникло неодолимое желание схватить уплывающее с дерева яблоко и поймать невидимую мне ладонь. Но Евгения крепко держала меня за рукав. — Пойдем, Борис не любит, когда его заставляют ждать. Мы поднялись на второй этаж, где на просторной мансарде был накрыт стол с шампанским и фруктами для предстоящей беседы. — В моем саду происходят странные вещи, — разливая шампанское по бокалам, говорил Борис. — Но вы не обращайте на это внимания. Сегодня призраки бродят по всему миру. Их съедает жажда мести — не могут простить более удачливым людям своего поражения. И что самое главное, тени не хотят работать. — Более удачливым, или более наглым? — поинтересовался я. Борис сделал вид, что не услышал вопроса. Евгения хмыкнула, а Клава, схватив меня за руку, усадила за стол. — Боже, какие фрукты! Откуда такое чудо, Борис Сергеевич? Борису явно льстило столь восторженное к нему обращение: — Известно откуда, лучшие фрукты от лучших производителей. Бес дергал меня за язык сказать хозяину какую-нибудь пакость, но Клавдия впилась мне в ладонь своими острыми, как бритвы, коготками и я сдался. Пробка от второй бутылки шампанского вылетела в сад. Собирающая малину соседка подняла голову, бросила в рот несколько ягод, и направилась в свою развалюху. — Хороша стервоза, — сказал Борис. — Издалека все бабы хороши, а столкнешься лицом к лицу… — В обморок упадешь, — хмыкнул Борис. — Не вздумай только приударить. Эта бабенка — отдушина для души. Я предлагал ей махнуться участками. Без доплаты предлагал, но она отказалась. — Зачем одинокой бабе такой дом? — Чтобы выгодно продать. «Дом продашь, но призраки останутся», — подумал я, но вслух этого не сказал, чувствуя холодноватое ко мне отношение хозяев. Первый же серьезный вопрос застал меня врасплох. — Как вы относитесь к творчеству моей леди? То ли ветер налетел, то ли призрак в саду потряс ветку яблони, на какое-то мгновение глухой перестук падающих плодов отвлек внимание Бориса и помог мне сосредоточиться. — О творчестве? О каком творчестве вы говорите? Его ухмылка вызывала у меня неодолимое желание заехать ему по морде. — Вы что, не читали стишков Жени? Звучащая в голосе Бориса ирония ставила меня в тупик. Неужели Евгения доложила мужу, что была у меня? Если так, Борис найдет повод, чтобы превратить меня в осыпающийся пеплом символ. — Первый раз слышу, что ваша жена пишет. Евгения сидела, не поднимая глаз. Легкий румянец играл на ее щеках, и я не мог понять, зачем меня сюда пригласили. Неужели, действительно, поговорить о поэзии? Наконец-то и у Клавы прорезался голос: — Помолчи, Борис. Нам, действительно, хочется услышать мнение специалиста о эпитафиях Евгении. Ты ведь сам предложил организовать эту встречу. Поэтому… — Поэтому будем слушать стихи, — ухмыльнулся Борис. — Но имейте в виду, господин поэт, у моей жены странная жизненная позиция. Добрая по натуре, она пишет злые стихи. Потому и подписывает их именем царицы Елизаветы. Мне особенно нравятся ее стихи, написанные по вдохновению. Мы солома на ветру, по свету Носит нас поток воспоминаний. Время призывает нас к ответу, Мрачные захлопывая ставни. Мы сидим, покорные, как дети, Прикусив от страха языки. — Философия потерянного человека, верно? — сказал Борис. — Мы — солома на ветру, но на каждой соломинке свой ярлык: бомж, олигарх или наемный убийца. И никуда от этого не денешься, так устроен мир. — Извини, Боря, ты не прочитал последнюю строфу стихотворения. — Это не суть важно, она мне кажется лишней. И когда сидим мы, обессилев У потока, чем бы ни гордились, Все наши успехи и удачи Ничего уже для нас не значат. — Мне самой иногда кажется, что эта тема из другой оперы, но ведь в юности мы не считали себя соломой. Ярлыки мы нацепили на себя позже. — А я что, возражаю, — на лице Бориса дрогнула по-мальчишески светлая улыбка. — Поток воспоминаний, как движущая сила, слабоват, чтобы удержать нас в фарватере. Нас увлекает энергия поиска, энергия желания, жажда, наконец. — А точнее — жадность, — съязвила Клава. — А что подпитывает жажду, как не знания, — воскликнул я. — Ведь знания это и есть тот самый поток воспоминаний. Эта мысль была высказана мудрецами Востока, но в стихах Евгении она приобрела горьковатый привкус. Великолепна, между прочим, на фоне захлопнувшихся ставней, мысль о божьей милости, как символе Добра. Правда, Добра чисто символического. Как показывает практика, все, что исходит от бога, для человечества оборачивается кровью. — Давай не будем о боге, — хохотнул Борис. — Неужели ты всех авторов так защищаешь? — Только тех, которых бьют. — Значит… и вечный бой? — Вроде этого. Евгения читала стихи без желания, будто стеснялась кого. И поэтому они выглядели хуже чем были на самом деле. У прошлого привкус помады. Мужчинам она, как бальзам. Живут, пока женщина рядом, Неважно кто, муж или зам. — Дурные стихи, — сказал Борис. — Прочти что-нибудь из последних, в них больше дерзости. Опять эта таинственная ухмылка на лице Евгении. Мне кажется, женщина пытается предупредить меня, но о чем? Клава роется в мозгах, как в мусорном ящике, выбирая, чем поразить благодарного слушателя.. Порой мне кажется, что она, как и я, приглашена сыграть роль в неведомом ей спектакле. И до поры помалкивает, как, впрочем, и я, плохо понимающий, что происходит в загородном доме Бортниковых.. Клава была поглощена созерцанием кувыркающихся в небе жаворонков. Они наслаждались жизнью, а мы пытались говорить о вечном, ощущая холодок исходящей от нас опасности. Борис по глотку отхлебывал из бокала, я боялся, что мне могут подсыпать снотворного и превратить в грызущую яблоки тень. Клава тоже не прикоснулась к еде. Чем-то это смахивало на застолье времен Агаты Кристи. Хозяина это нисколько не удручало, поэтому застолье выглядело бутафорским. — В поэзии есть магическая и абстрактная стороны, — вспомнил я рассуждения Сергея Красноштанова, знатока и преподавателя фольклора. – Но они никогда не пересекаются. Я не уверен, что это так, но чтобы доказать обратное нужны доводы. Абстрактное можно описать, причем в нескольких вариантах, а магическое живет само по себе, причем, в каждом отдельно взятом человеке. Например, то, что меня потрясает, жену — смешит. Значит, поэтическая магия связана с личностным пониманием мира. — Поэт тот, кому доступны глубокие откровения. Эту мысль жена высказала в посвященном вам стишке. Это промычал Борис после очередного глотка шампанского: — Ну-ка, Женя, как там у тебя. Поэт чудесных откровений, Как хорошо, что ты не гений, Что пишешь, правдою дыша, За боль своих стихотворений Не получая ни шина. Евгения не ждала такой оплеухи от Бориса: — Откуда ты взял это «ни шиша»? Зачем перевирать стихи, которые тебе нравятся? Борису не понравился тон, каким это было сказано. — Не мне нравятся, дорогая. Это ты питаешь преступную страсть к гостю. И меня, скажу откровенно, это настораживает. Евгения закипела, как медный самовар от внедренного в него газового баллончика.: — Какой страстью, Борис! Кому я нужна, вобла сушеная? Александр обожает красоток в теле, и чтобы волосы до пят. Я вынужден был согласиться: — Что верно, то верно, толстушки — моя слабость. — И давно? — С детства. Борис вздохнул: — Завидное постоянство. И я в юности любил пышных дурнушек, в тридцать тянуло к длинноногим павам, а теперь — к молодым, независимо от комплекции. Клавдия сбросила с себя платье, оставшись в шортах и лифчике. Евгения тут же ответила на ее жест стишком: Не весело нам было и не очень Смешно, когда раздевшись донага, Изобразить решила Клава корчи, С надеждою на долю пирога.
Евгения стояла у окна, пытаясь схватить за руку мелькающую перед ее лицом ольху. Это ей не удавалось и, чтобы не обидеть сидящих за столом гостей, она читала стихи неведомого мне поэта: Восходит заря, но ничьих она губ не затеплит — Немыслимо завтра и некуда деться надежде. Голодные деньги порой прошумят над бульваром, Спеша расклевать позабытого в парке ребенка. — Довольно о грустном, — освежая бокал дорогой шипучкой, крикнул Борис. — Мы одурели от пресыщения. Деньги склевывают детей, только потому, что рожают их алкоголички мамы, а делают папы, которые ничем, кроме члена, работать не могут. А точнее — не хотят. Ольха потянулась к Евгении зябко дрогнувшей рукой, несколько раз они соприкоснулись пальцами, но ветер из-за угла нанес удар снизу и ветка резко отпрыгнула в сторону. Я думаю, что пальцы у вселенной Шероховаты, как у землекопа. Неправда, что вселенная нетленна, Что избежит вселенского потопа. Как лист ольхи ее качают ветры Доселе нам неведомых пространств. Она страдает, между тьмой и светом, И веря в нас, и ненавидя нас. — Этого еще не хватало. Человек во всех земных и вселенских катастрофах винит себя. Не много ли мы на себя берем, господа-товарищи. Борис обращался ко мне, но ответила Клавдия: — Напакостили на земле, напакостим и во вселенной. Лицо Бориса скисло, будто он раскусил незрелый плод с груши селекционера Лукашова. — Вот вы, Александр, понимаете, что с нами происходит? Вчерашние кузнецы, люди из которых мы штамповали самые прочные гвозди, внезапно превратились в массу, из которой не слепишь даже лепешки. В юности я с гордостью читал со сцены Назыма Хикмета: Я — коммунист. Каждый вершок во мне — страсть. Страсть: перебросить качели со звезды на звезду. Страсть: обливаясь потом, выплавить сталь. Я не был коммунистом, но, читая эти стихи, чувствовал себя исполином, способным перевернуть мир. А сегодня я открываю книгу именитого поэта, и вместо страсти мне суют под нос фигу: Русь-матушка, окстись, опомнись, Отринь подонков и пройдох, Когда дворняжечная помесь Нас хочет взять за поводок. Это, как понимаете, страсти от Евгения Евтушенко. Обращение к вскормившей его матери из-за бугра. К матери от мачехи. Вначале Евгений, как мог, выталкивал свою мать на панель, а вытолкав, слинял. Теперь же обращается… не к народу, — к символу. И вы, Александр, из той же породы. Удивляюсь, что еще не слиняли в свою Украину. — Линяют на сытные хлеба, в нищету идут только миссионеры, — реплика Клавдии прозвучала несколько вызывающе. – Евтушенко — лунатик, не набегавшийся в молодости с орущими кошками по крышам мира. Но посмотрите, как точно он обрисовал нашу современную литературу: Книжки бездарей так агрессивно цветисты, Захватили Россию нахраписто, как террористы. Мы заложники всех презентаций, тусовок, Телевизорных клипов, парламентских потасовок. Мы заложники нашего хамства, обжорства… — Ну и что из этого, — прервала страстный монолог Бориса Клавдия. — Ну надавал нам Евтушенко по мордасам, а кто это заметил? Читают сегодня в основном агрессивно цветистые детективы компьютерных проституток. Я не хуже вас знаю творчество Евтушенко. У него есть очень точное определение того, что с нами произошло: Не Ельцин выиграл, а Сталин проиграл. И не совсем точно о ценностях перестройки: Со шлемом золотым на голове, Как на пути недавнего Батыя, Встал храм Христа Спасителя в Москве, Сжав кулаки колоколов литые. Почти воскресший Сталин. Онемев, Попятился в свой гроб, когда щербато, Все помня, магаданский монумент Ощерился, как скульптор из штрафбата.
— Казалось бы, пафос стиха на грани взрыва, — продолжала Клавдия. — Но не Кремлю литыми кулаками грозит храм, а небу — грозит символу, оставив в стороне палачей, правление которых выкашивает цвет нации, чище сталинских концлагерей. Неизвестно еще, какой монумент воздвигнет народная память на колодце, в котором нашли обгоревшие трупы красноярских мальчишек. Одной рукой наши законодатели ловят преступников, другой гладят их по головке. На чьей совести крови больше сказать не сложно, Стоит обратиться к статистике. Клавдия разошлась не на шутку. Она говорила вещи, которыми сегодня забиты головы всех совестливых людей планеты. Как всегда бурная поэтическая река впадала в застойное болото политики. Но это никого не раздражало, хотя мешало мне сосредоточиться на главном — призраках в саду Бортниковых. Чтобы не погрязнуть в политическом болоте, я отважился задать Борису вопрос напрямую: — А вы лично, Борис Сергеевич, лично вы причастны к вопиющим фактам сегодняшней статистики? Как и следовало ожидать, на мой вопрос Борис ответил вопросом: — А вы сами как думаете? — Меня настораживают призраки в вашем саду. — Призраки в саду? Вы это серьезно? — Иногда воображение дорисовывает то, с чем не может примириться наша совесть. Теперь они скалились все втроем. Такие разные и такие похожие в желании унизить меня, поймать отпетого материалиста у врат духовности и ткнуть носом в грязь.
— Все это подстегнутое пивом воображение. Эти забугорные, якобы чехословацкие помои, ни что иное как — заложенный под нацию фугас. И поставляют нам его наши вчерашние братья. Помесь наркотика с кофеином. Это почти тоже самое, что помесь боевика с эротикой, вдалбливающая в сознание наших детей, что смысл жизни — вечная погоня за долларом. Этим вирусом заражены все религиозные концессии. И выхода у нас нет: надо принимать законы игры такими, какими их придумали наши предки. А за руки мои не бойся. Крови на них нет, разве что легкий налет ржавчины. Но, как говорит моя жена: Если у неба холодные губы, Значит, ночь провело оно с морем, А если слегка они солоноваты, Разве смогу я поверить любимой, Что ночевать ей пришлось у подруги. Все, что шевелилось, трепетало и ползало в сразу поскучневшем саду супругов Бортниковых, обретало новые краски и формы после нескольких глотков высвобожденного из бутылки Джина. Будто невидимая рука коснулась моих глаз, мягкие, как дыхание ветра, губы ткнулись в мои губы, но кто-то неведомый смыл ощущение поцелуя острым ударом в спину. Я резко повернулся и увидел куст шиповника, с налитыми кровью глазами и скрюченными пальцами цепляющихся за меня рук. В уши лезли невесть откуда взявшиеся стишки: Вечный вопрос: кто кому задолжал Меня беспокоит постольку, поскольку Я в вечном долгу перед теми, кто будет Жить без меня, и в сердцах не однажды Вспомнил мой дьявольский суверенитет. Последнее слово увязло в моих зубах, как волокна от плохо прожа-ренной курицы. Я попытался выковырять его пальцем, но слово превратилось в яйцо, заполнившее мой рот так плотно, что я не мог даже промычать просьбу о помощи. Я размахнулся и бросил бутылку в лицо стоящему на террасе Борису. Он поймал ее и, покрутив у виска пальцем, приказал уложить меня в постель, рядом с визгливо посапывающим мужем Клавдии...
На второй этаж мы поднимались по скрученной в спираль лестнице. Пальцы Клавдии мелко дрожали, что смешило меня и настораживало. У меня даже мелькнула мысль: повернись она ко мне спиной, и я увижу шрамы от побоев, которыми Борис воспитывает свою любовницу. Там, на вершине дня, где ночь Живому сердцу недоступна, Никто не сможет мне помочь. Да и пытаться было б глупо Молчанье камня превозмочь. “Превозмочь молчанье камня”. В этой, прочитанной Клавдией, строке мне почудился намек. Раскрытому вееру не хватало какого-то штришка, чтобы вспыхнуть ярким пламенем. Раздумья о смерти приводят людей к безумию. Безумие тоже ночь, но, к счастью, не камень, ведь из камня человеку уж точно нет выхода. И все же, не будь рядом мужа, я бы наговорил Клаве кучу хороших слов. Она ведь сама пыталась говорить о вечном, говорить свежо, ярко, а главное — в живом сосуде ее стиха чувствовался горьковатый привкус раздирающей ее грудь боли. Мне бы на несколько минут Вернуться в прошлое, не знаю — Поймут меня, или сомнут, Узнав, что я иду по краю, Куда, не зная, повернуть... |
Наказание любовью > Том II >