Сегодня я столбик на шкале ртутного термометра. С утра стоял на номе, к обеду едва дотянул до двадцати, а к вечеру стало зашкаливать. На отметке «сорок» меня стало подташнивать. Критическая точка родила мысль: Что смерть? Пародия на жизнь, А может и того глупее. Это было явное подражание Афанасию Фету: «Что жизнь и смерть, а жаль того огня…» Во дворе перед вмонтированным в стенку зеркалом стоял отец и примерял на стриженую «под Котовского» голову дуршлаг. —Козырек узковат, а остальное устроит… Клюнув меня козырьком в лоб, шепнул: — Не майся, а на танцы беги, там она твоя кобыла. Бывший кавалерист-буденовец всех женщин называл кобылами. На танцплощадке Таисии не было, не было у фонтана, не было в летней, озаренной яркими лампочками библиотеке. Библиотекарь, Владимир Иванович Ткаченко, приложив палец к губам, сказал: — Плачет что ли кто? В черном провале мрака за библиотекой росли желтые акации и терпкая в рост человека полынь. Я пошел на плач и вскоре увидел уткнувшегося лицом в землю парня: — Эй, ты, побили что ли? Парень нехотя повернулся ко мне лицом. В лунном свете его выпуклые глаза слегка фосфоресцировали. Я сразу определил, что он постарше меня и не наш, не бутовский. Да и не стал бы наш шмыгать носом в местах, куда распарившиеся на танцплощадке парни бегают опорожняться. Так я познакомился с Анатолием Тарасенко. Он только что освободился из мест не столь отдаленных, но мать не приняла сына вора, решив, что бездомность заставит девятнадцатилетнего олуха обратиться к богу. — Ладно, — сказал я, — не в парке же тебе ночевать. У меня была своя комнатка в пристройке к дому. Я уступил гостю постель, а сам лег на полу в желтом пятне оттиснутого луной окна. Ночью в изголовье от окна Желтый коврик бросила луна. —Я тоже пишу стихи, — сказал Анатолий. Первый срок тянул за кражу, Срок второй за то, что сел. Третий срок дадут мне, даже Образумить не успев. Сел он не за то, что сидел, а за ограбление магазина. Рискнул ослепить любимую женщину подделками ювелиров. Вышел за три месяца до моего увольнения в запас. Его медсестра Светлана к тому времени вышла замуж. Он пришел в шахтный медпункт, спросил: — Я мерзкий, да? Она пожалела его: — Дерганый ты, Толя, какой-то, да и младше лет на десять. Если бы не сел, все у нас могло получиться. А теперь у меня муж и ребенок. От нее он пошел на Ясиновский ставок и, не раздеваясь, прыгнул в воду. И больше не выпрыгнул. После него осталось несколько стишков в его ученической тетрадке: Подставить ножку человеку Вам, милый доктор, не грешно ли? Потом отправите в аптеку, Лекарство выкупить от боли. Не глаза у вас, доктор, а шершни, Они звенят, как на ветру плевки. Больной ваш неуравновешен, Он рвется в передовики. Он купит докторше «Победу», Он будет верен ей, как пес… Хотя мужчине очень вредно Работать в шахте на износ. Глаза твои надменно-холодны. В них гордое сияние луны, Мерцанье звезд… не доктор ты — угроза И вся моя любовь от Сатаны. Оливкового цвета платье, Глаз за очками не видать. Скажи, как много тебе платят За ночь любви… Концовка строки в тетради жирно зачеркнута чернилами. Я выбрал из рукописи более-менее сделанные строфы. Остальные ни в какие ворота не лезут. Но были у Толи и попытки прозы. Нечто вроде дневниковых записей: «К ней ходит бригадир», - сказал мне мастер Белоконь. Я возмутился: «Что за женщина, спит с женатым, а мне говорит: пошел вон! Я что для нее — пес?» Белоконь хлопает меня по плечу: «Успокойся, Толя. Ну, любит она женатика, так это же ненадолго. Узнает жена, быстро рога обломает». Белоконь пошел своей дорогой, а я стою на перекрестке, и не знаю куда идти, домой или к жене бригадира Приходько? Нет, думаю, к жене нельзя. Узнает Светлана, не простит…» Честно сказать, я пожалел, что ввязался в это дело — взял Толю к себе на постой. Ночами он не давал мне спать. Сидел у окна с тетрадкой, смотрел на луну искрящимися линзами глаз. Помню, как он разозлил меня, разбудив однажды в три часа ночи. За час до того, как должен был зазвенеть будильник. —Занеси эти стихи в медпункт? — Толя, мне надоели твоя слезоточивость! —Нет, ты послушай! — Мне через час в шахту, понимаешь? Я спать хочу! Он все-таки прочитал надиктованные лунным светом стихи: Храни тебя мой талисман, Когда в объятиях метана Сгорю и не оставлю ран… Ведь ты моя сплошная рана. А пока я собирался на работу, выдал еще одно: Розы бывают колючими, Но не настолько же, Света. Убить бы тебя при случае, Да стыдно сидеть за это. Сохранилось в памяти четверостишье: Будь я тигром, снял бы шкуру и к ногам твоим бросил. Пусть приходит в твой дом золотистая осень. Ты закутаешь в шкуру тигриную сущность свою. Ты — тигрица, я — песня, которую не допою. Осмыслив его жизнь (семь лет из девятнадцати он провел в зоне, еще семь бродяжничал при живых родителях), я выразил трагедию его жизни в коротких четырех строчках: Детство с цветами и ливнями, С далями лебедиными, Эхом аукает рощица, Да откликаться не хочется. Мне до сих пор мучительно больно вспоминать эту несостоявшуюся жизнь. Больно, несмотря на то, что конфликты с моей девушкой Таей чаще всего возникали именно из-за Анатолия Тарасенко. С отцом тоже. Отец не любил наглого тяжеловесного взгляда, которым Анатолий провоцировал всех встречных и поперечных на конфликты. Он ненавидел даже меня, за то в основном, что меня любила одна из лучших девушек шахтерского поселка. Единственным плюсом нашего знакомства было то, что столбик термометра никогда больше не поднимался до роковой отметки.
|
Наказание любовью > Том I >