19. В стране, стоящей на ушах

Увидев выбитые стекла в ее частном доме, я прошел мимо, боясь попасть под подозрение. Прошел, несмотря на то, что сирени из-за ограды приветливо махали руками, а флюгер на коньке крыши сходил с ума от радости приветствовать мужчину в своем доме. Один хороший порыв ветра и он сорвется с якоря, настолько шатким было это торчащее на краю крыши суденышко.

— Ты где потерялся, — спросила Зина, позвонив мне вечером.

Я не смог ей сказать правду, поэтому выпалил первое, что пришло в голову:

— Седьмой дом по улице Пирогова оказался нежилым. В нем были выбиты окна.

— Дурачок, — ответила Зина. — Я помыла окна к твоему приходу. Сначала водой, потом спиртом, а потом протерла сухим байковым халатом.

— Видимо, я начинаю слепнуть, — буркнул я, испытывая не лучшее из доступных мне чувств.

Все пространство между девятиэтажками было забито солнцем, и я решил, что солнце сделало это специально для того, чтобы я не пробился сквозь него к Зине. Тем более, на ночь глядя.

В ее голосе не было ни тени осуждения или обиды.

— Сегодня ты уже не вырвешься, но завтра, скажем, часиков в десять.

— Хорошо, а гвозди у тебя есть?

— Гвозди? — голос Зины дрогнул. — Зачем тебе гвозди?

— Хочу флюгер прибить, а то свалится кому-нибудь на голову.

Обещанием прибить флюгер я зализывал нанесенную Зине рану. Она даже взвизгнула от радости.

— Значит, ты все-таки был. А я дура, могла бы подождать на крылечке.

Твое крылечко закрыто сиренями, видны только окна справа от калитки. За этими, как их… гладиолусами.

Теперь в ее глазах я был полностью реабилитирован. Но сказать себе твердо, что завтра я обязательно приду, я не мог. Меня не устраивал вызов по телефону. Что-то в поведении Зины меня настораживало, вызывало внутренний протест. Но я все-таки поехал: на остановке подвернулся бесплатный маршрутный автобус, и я вскочил в него, стараясь не думать о последствиях предстоящего визита.

На крылечке домика сидел мужчина с аляповатым лицом, обожженного вулканическим пеплом путешественника. У него были шикарные, обкуренные до рыжих завитушек усы, багровые в белую горошинку щеки и исполосованный рубцами подбородок, причем, все вместе рубцы напоминали ползущих по ошкуренному стволу дерева гусениц. Но если по подбородку гусеницы ползли снизу вверх, то лоб они пересекали в горизонтальном положении. Мужчина смотрел на меня выпуклыми, цвета подгнившей древесины глазами, причем его взгляд не обещал мне ничего хорошего.

У меня было желание развернуться и уйти, но в это время на пороге домика появилась женщина. Всплеснув руками, она бросилась ко мне, и, поцеловав в щеку, запричитала:

— Ленька, гад, говорила тебе не сиди на крыльце, а то напугаешь гостя.

— Что вы, что вы, — запротестовал я. — Ваш муж очень даже симпатичный мужчина.

— Женщина расхохоталась.

— Тоже мне… муж… Это братик мой, Леонид Петрович. Два дня как из таежного пожара вылез. Говорила ему мать, не лезь в пожарники. Так нет же, с вертолета в огонь прыгает.

Честно скажу, мне стало стыдно за ползающих по лицу Леонида Петровича гусениц. Это были не гусеницы, а суровые шрамы вечно попадающего с огня да в полымя воина. Я поторопился пожать ему руку, но Леонид Петрович не подал руки.

— Извините, — сказал он, — вам будет неприятно.

— А как же быть с обидой на мужчину, который не подает гостю руки? — поинтересовался я.

Леонид Петрович забавно шевельнул усами.

— По поведению сестры я понял, что вы человек понятливый и добрый. Не знаю, как вы относитесь к тому, что происходит в стране, мы с сестрой на разных полюсах.

Домик в три комнатки с кухней. На окнах раздвинутые занавески, на полу солнечные коврики. В большой комнате стол с бутылкой вина и горкой яблок в вазе.

Через дорогу от домика — обнесенная железными прутьями барахолка.

— Сегодня в нашей стране господствует класс спекулянтов, — раскладывая по тарелкам жареный картофель, философствует Зина. — Этот класс переваривает в своем желудке нефтедоллары, испражняясь самым уни(что)жающим нас продуктом его жизнедеятельности.

— Моя сестричка готова морщить всех рвущихся во власть коммерсантов. — комментирует монолог Зины Леонид Петрович.

Зина только ухмыляется в ответ. А затянувшееся молчание прерывает стихами:

Из двух предложенных нам зол

Мы выбираем худшее.

Встают поганки из низов,

Как щит благополучия

Страны, стоящей на ушах

От рекета оракулов,

Скупивших недра наших шахт

И трупы по баракам.

К рукам прибрали паханы

Литейщика и пахаря.

В Москве — могильщики страны

Зевают над бумагами.

Заначки прятали от жен

В кальсоны, нынче банками

Обзавелись вместо кальсон,

Все чаще иностранными.

Прости Россия и прощай.

Ты до костей обглодана.

Я бы дала тебе на чай,

Жаль, что сама голодная.

Спорить с Зиной не было смысла. Крыть ее козыри мне было нечем, да и незачем. Она видела мир с высоты своего двора, мир барахолки, куда ежедневно съезжались тысячи иномарок, подходили набитые покупателями автобусы. Значит, у людей были деньги, а какие, не все ли ей равно. Да и Россия не настолько бедна, чтобы просить на чай.

— Мы ждем еще одного гостя, — напомнила Зина. — Мой одноклассник, Валера Котов, обещал почитать стихи. Кстати, учителя его считали самым талантливым учеником в школе, но проявлять таланты ему пришлось в Афганистане.

Котов пришел с бутылкой коньяка и пакетом фруктов, причем не худших. Работая на какую-то фирму, Валерий мог себе позволить такую роскошь.

Он мне показался не по возрасту застенчивым.

Зина представила Валерия, озвучив по памяти его четверостишье.

Рассвет темней заката. Почему

Я зябну в середине лета,

Где делается все не по уму?

И некому ответить мне на это.

— Не по уму, сильно сказано, — присаживаясь к столу, прокомментировал стихи Леонид Петрович. — У каждого свой ум, и если ваш начальник исповедует ислам, это не значит, что вы должны поклоняться Аллаху.

— На словах это так, а на деле все получается наоборот. Расскажи-ка им, Валера, как тебя начальник домогался.

— А что рассказывать. Теперь все единороссы стали православными, заставляют служащих ходить в церковь исповедоваться. А батюшка получает зарплату у хозяина фирмы, так что все исповеди в электронной записи ложатся ему на стол.

Не думаю, что Котов преувеличивал. В святость новоиспеченных батюшек сегодня не верят даже божьи помазанники эпископы. Известны случаи, когда пьяный батюшка выдергивает из толпы прихожан молодую женщину и тащит ее в свою келью на исповедь.

Повеса поп пытал мою жену,

Как часто она спит со мной, как часто

Мне изменяла. Ясно и ежу,

С какой он целью в келью отлучался.

Когда полез слюнявый голубок

В трусы голубке, я его за ворот

Схватил и на расправу поволок

В народ, как соблазнителя и вора.

Я слышал хохот дьявола, когда

Прикрыв попа раздетого платками,

Кричали бабы, требуя суда,

И кроя нас с женою матюками.

— Это шутка или в действительности так было. — разливая по рюмкам вино, поинтересовался Леонид Петрович.

— Со мной такое было, — усердно растирая пальцами виски, ответил Котов. — Меня тогда чуть с работы не выгнали за то, что вмешался в церковную службу. Дескать, попу все можно.

— Но не выгнали таки?

— Оставили, пока не найдут достойную замену.

Мне не интересно, каким образом вылупляется из яйца цыпленок, любопытнее сила заставляющая курицу высиживать яйца. В какой части человеческого или куриного мозга находится инстинкт продолжения рода и нельзя ли от него избавиться? Примеру кукушки сегодня следуют многие женщины. Не значит ли это, что человечество постепенно выкарабкивается из установленных природой рамок. И тем самым обрекает себя на самоуничтожение. Когда мужик спит с мужиком это понятно, хотя и преступно, но самое смешное — мужик вынашивающий в своем чреве ребенка. Почему бы его не выносить в утробе матери, которая приспособлена для этого самой природой.

Разновидность религии — мужчина с детства осознавший себя женщиной. Такое возможно только в одном случае: если у пестика нет возможности оплодотворить тычинку. Если сам не можешь, пусть другие могут за тебя. Но у нового моего хозяина мозги повернуты набекрень, он их носит сбоку, чтобы не пострадали, если однажды один из его рекрутов осмелиться опустить на голову начальника дубинку.

Из рассказа Котова я понял, что хозяин фирмы, в которой он служил, был голубым, а попика нанял для того, чтобы разваливал семьи. Таким образом хозяин надеялся создать у себя гарем из одиноких мужчин.

— Не голубой я, а голубка, поджидающая голубя, — сказал однажды хозяин Котову.

У хозяина была дурная привычка пережевывать деснами собственный язык. Он будто подавал знак, что готов сейчас же взять в рот то, что спрятано у Котова в штанах, и доставить ему райское наслаждение.

. «Моя мамка говорила, что мужчина — лишнее звено, которое создано природой только для того, чтобы однажды быть съеденным забрюхатевшей от него женщиной».

Мне показалось, что Котов слишком уж откровенно цитирует своего хозяина:

«Мне ничего не оставалось, как аплодировать голубке, которая скашивала два раза в день черную поросль не только на своем лице, но и на теле, опасаясь, что очередной голубок запутается в его зарослях».

Ироническая ухмылка не сходила с лица Леонида Петровича. Оно все больше напоминало картину, написанную одним из художников-кубистов.

Оказывается, ко мне Котов пришел с определенной целью — проконсультироваться на предмет сочиненных его голубкой стишков. Он уже почти не скрывал, что был голубем, т.е. сожителем своего хозяина гея. В тоже время, если верить стихам голубки, к женщинам она относилась как к существам неземным, потому и не нашла контакта с ними. Подумайте сами, способен ли нормальный мужчина сочинить нечто подобное.

Отучить людей от смеха

Это, право же, не сложно.

Нужно детям в день рожденья

В десна ввинчивать болты.

Чтобы бабы на базаре

Не ругали Президента,

Почему бы в день рожденья

Языки не обрезать.

Чтоб не пили водку, глотки

Нужно вырвать у младенцев,

И в винтив в живот воронку,

Жидким супчиком кормить.

Чтоб не бегали по девкам,

Обрезать мальчишкам надо

Не мошонки, а сосиски —

Будем баб осеменять.

Чтоб богатые от страха

Не дрожали ночью в замках,

Удаляйте у младенцев

Все способное дрожать.

Далее голубка давала не менее десятка советов обеспокоенным ростом преступности президентам. А заканчивалась эта назидательная новелла строфой, как бы выпадающей из замысла:

Мы загнали зверя в клетку,

Чтобы легче было зверю

Видеть в смрадную темницу

Превращающийся мир.

Неужели нам не стыдно,

Неужели не обидно,

Что царит в Росси быдло,

А господствует вампир.

Леонид Петрович разливал по стаканам вино, когда в домик без стука вошел китаец, и, вызвав на улицу хозяйку, что-то внушал ей, указывая рукой в сторону рынка.

— Опять какую-нибудь галиматью сбыть надеется, — сказал Валерий. — И как вы только тут живете.

— Неплохо живем, — вздохнул Леонид Петрович, — я подумываю, не бросить ли мне вообще работать. За хранение вещей в доме китайцы прилично платят, а Зине это на руку, только страшновато. Приходится пускать в дом китайцев, но подставить могут запросто. Особое мое недоверие к тем, которые набиваются Зине в мужья. Один ей прохода не давал, а потом выяснилось, что у него дома четверо по лавкам...

Зачем Зина приглашала меня в гости я так и не понял. Когда речь зашла о китайцах, о поэзии забыли все, даже Зина, закрыв за китайцем калитку, заявила, что ей срочно нужно уехать. Леонид Петрович тут же достал из подвала двухлитровую бутылку водки и через двадцать минут хозяева домика наперебой читали мне стихи Валерия Котова.

Рубаху сшив из синевы,

Надев на озеро лесное,

Мы наблюдаем из травы

За женщинами под сосною.

Они раздеты, и кусты

Их наготы не прикрывают.

Они, как озеро, чисты,

И так же бедрами играют.

Они пытаются петь стихи, и к моему удивлению это у них неплохо получается. Особенно старается Котов, иногда его голос срывается до визга и он спешит промочить горло очередной порцией водки. Я пытаюсь уйти, но Леонид Петрович настаивает, чтобы я дождался возвращения Зины, ведь о самом главном со мной она так и не поговорила. Водка мне не нравится, пьяная компания — тоже. Уже в сумерках, когда Леонид Петрович уснул за столом, а Котов на диване, я ушел, попросив ночующего в домике китайца закрыться.

Ни утром, ни вечером, ни через неделю звонка от Зины не было. Где-то через полмесяца меня вызвали повесткой в милицию. Там меня уже поджидали Котов и Леонид Петрович.

— Вы не запомнили китайца, с которым Зинаида Петровна говорила перед тем как уйти со двора? — обратился ко мне следователь. — Вы ведь были у нее в гостях.

— Да, вместе с этими товарищами. Зина пригласила меня, якобы для того, чтобы послушать стихи Валерия Котова, а сама ушла. Китайца я видел в окно, но, думаю, при встрече узнаю. У него продолговатое, будто обожженное лицо, и слегка прихрамывает на левую ногу.

— Хромым можно притвориться, — растирая ладонями изрытое шрамами лицо, сказал Леонид Петрович. — Мне показалось, что приходивший к Зине человек больше похож на оленевода с Чукотки. Таким же запечатлел его в стихах Валерий, хотя видел мельком, когда он зашел, чтобы вызвать во двор сестру.

Похож на идола из топляка,

Который был когда-то дубом,

Рубцы ожогов на щеках,

И выпирающие зубы.

Рубцов на щеках я не заметил, но лицо действительно было неестественно серым, будто в него долго втирали сажу. А что касается зубов, с Валерием я был полностью не согласен. Рот у китайца был, как у большинства торгующий на рынке — небольшим, с белыми мелкими зубами. В общем, наши взгляды на заходившего к Зине китайца разошлись.

— У меня сложилось впечатление, что с человеком, который приходил, у Зины были давние дружеские отношения. При разговоре она то и дело касалась ладонью его груди, причем оба, и Зина и китаец, улыбались.

Зину так и не нашли, а где-то через полгода Леонид Петрович угодил на Кубяка с белой горячкой. Хозяйничал в домике Валерий Котов, в основном сдавал помещения внаем китайцам. Якобы, для того. чтобы лечить хозяина и поддерживать порядок в доме. Мне он больше не звонил, а я, бывая на рынке, по-прежнему стеснялся зайти во двор к чужим людям. Тем более, что там уже давно хозяйничали китайцы.