03

Проспать можно все, но сны открывают человеку неведомое, ушедшее из мира вместе с его далекими предками. Потому я мало сплю, что не хватает времени записывать сны. Однажды я попытался записать сон о своем предке, алкаше и бабнике, деревенском дьячке, который определил первородный грех, как высочайшее достижение человечества. Конечно, никакого открытия он не сделал, потому я и не стал записывать этот сон. Грешники усовершенствуют то, что было наспех сделано Богом. Как всякий недоучка, Бог торопился, к тому же с похмелья у него дрожали руки, и болела голова.

Кстати, нечто подобное о христианском боге-творце говорил мне однажды Георгий Бельды.

— Ваш Бог — недоучка, он запрещал Адаму есть яблоки, чтобы тот не преуспел в науках. Ведь грамотный Дьявол чуть не подсидел его на троне.

— Гоша, я переведу твои стихи на украинский язык, обещаю.

— Верю. Смоляков обещал — умер, Рогачков — не понял, тебе передал…

Меня читают бабушки-нанайки,

Когда им больше нечего читать,

Когда ночами света нет в бараке,

Луна сияет в небе, как печать.

Писал бы ты, Георгий, о герое,

Тебя бы напечатали, ему,

Что бабы говорят между собою,

Сегодня интересно одному?

Кому ему герою?

Здоровому человеку чужда религиозная философия рабства. К Христу, как правило, приходят больные. Он их последняя надежда — поскорее умереть и попасть в Рай. Врачи, конечно, лечат, но все в руках божьих. Выпавшая из окна восьмилетняя девочка рассказывает, что во время падения папа (недавно умерший) держал ее на руках, а вокруг летали ангелочки. Девочка упала на рыхлый весенний снег, и вернулась домой невредимой. Церковь тут же объявила о новом чуде, и девочка во славу Бога, зажигает в Храме свечи. Ее братца Бог бросил под колеса КАМАЗа, девочку выбросил из окна, чтобы хоть таким образом люди обратили на него внимание. «И дух отца витал под окнами недавно покинутой им девятиэтажки». За такие проделки с детьми, Бога надо судить, и не на кресте распять, а четвертовать, чтобы другим богам неповадно было. В Комсомольске-на-Амуре, с верхнего этажа девятиэтажки выпала пьяная женщина. Упала она на цветочную клумбу, до смерти напугав сидящих на скамеечке старушек. Произошло это у меня на глазах. Никаких ангелочков ни я ни женщина не видели. Встав с клумбы, она последовала в магазин за очередной бутылкой. Врачи скорой помощи до сих пор считают, что их разыграли, а сама женщина утверждает, что упала с порога своего дома.

Когда женщина отрезвела, ей показали место ее приземления, и вскоре эта беспросветная пьянь рассказывала, что ее поддерживали при падении три огненных ангела. На какоето время она бросила пить, сходила даже к сектантам на пятую площадку, что за заводом им. Гагарина. Но сектанты ей не приглянулись. Она запила и, клянча на бутылку, рассказывала, что при падении ее поддерживали пьяные черти, с которыми она весь тот день жрала водку в своей квартире.

Несколько раз я пытался побеседовать с Марией Сотниковой, и каждый раз ее полет обрастал новыми подробностями. А если я раскошеливался на бутылку, женщина утверждала, что не разбилась только потому, что при падении читала мои стихи о любви, энергетики в которых было достаточно для того, чтобы преодолеть притяжение земли.

— Я до сих пор чувствую твой взгляд, — говорила она, — засовывая десятку в грязный лифчик. — Ты сильный человек, и, чтобы доказать это, я могу выпрыгнуть еще раз.

— Журналист и поэт Костя Солдатов упал с балкона второго этажа и — насмерть. Так что лучше не рисковать.

Сотникова, не смывая с лица глянца загадочности, торжественно произнесла:

— Все потому, что не было рядом тебя.

Мой друг Юрий Иванович Соколов в детстве свалился с пятого этажа между лестничными пролетами, и отделался только несколькими ушибами. Это случилось в Ленинграде. А в Комсомольске-на-Амуре сорок лет спустя он умер от слабого сердца.

— Господин случай, — говорил в таких случаях мой отец. — Мой друг выдержал не один десяток кавалерийских атак, а погиб, неудачно спрыгнув с коня. И что смешнее всего, от собственного клинка.

Две недели идет дождь. Дождинки звонко цокают каблучками по подоконнику, лихо отплясывая «Камаринскую». Другие забавляются: сыплют горохом в окна, и Алексей Алексеевич крестится, требуя от Бога, чтобы тот послал на наши головы град величиной с куриное яйцо. Бледные лица луж за окном, как куски разбитой мозаики, валяются в притихшей под дождем траве.

«Куда поехать, с кем мне поделиться

Той тайной радостью, что я еще живу…»

Георгий любит перевирать чужие стихи, смешивая чувства поэта со своими сиюминутными.

В огороде соревнуются лебеда с полынью: кто кого одолеет в росте. Лебеда — баба более хрупкая, ее можно тушить, смешивая с крапивой и одуванчиками, приправив для вкуса ароматной огородной зеленью. Мы частенько ее ели без приправы. За полвека работы на стройках коммунизма рабочий класс не заработал на достойную старость:

Все, что мы построили,

Жулики присвоили…

Алексей Алексеевич поэтом себя не считает, больше всего он критик и эссеист, но на мой взгляд — политик до мозга костей. Причем, слегка сдвинутый по фазе, вроде Жириновского:

— Списав в утиль рабочий класс, Ельцин создал национальную элиту из бывших уголовников и диссидентов. К тому времени они получили хороший опыт присваивать чужое. Старания правительства возвеличить спортивную мафию ни к чему хорошему не привели. И не приведут. Неудавшиеся спортсмены — потенциальные бездельники, пополняющие касту уголовников.

За примерами далеко ходить не нужно. Достаточно прокомментировать официальную статистику уличных грабежей и разбойных нападений.

Пока шевелятся конечности, мозги спят.

Голуби снуют под ногами прохожих, не боясь быть раздавленными. Уличные псы огрызаются, когда вместо колбасы их угощают сдобой. Накачанные подростки требуют, чтобы в узких переходах старики уступали им дорогу. Они хорошо усвоили строку из песни: «Молодым везде у нас дорога», но совершенно игнорируют другую: «Старикам везде у нас почет». Да и как можно почитать нищих стариков. То ли дело молодые псы: их руки полусогнуты в локтях, бритые затылки забронзовели в предчувствии мировой известности. Они ходят шеренгами в ширину тротуара, проложенного через киснущую от непросыхания политическую лужу нашей действительности. Георгий останавливается, чтобы пропустить их, я же иду на таран, и такая ненависть вскипает во мне, что, идущий по краю тротуара, парень шарахается, чуть не столкнув в лужу остальных. Но, как бы опомнившись, бьет кулаком в живот Георгия, пытаясь столкнуть его в болото.

Теперь я понимаю, почему они лысые. Их страшит возможность лишиться скальпа, а ворот спортивной тенниски слишком слаб, чтобы оторвать человека от земли.

Столкнуть Георгия с тротуара не так-то просто. Его фигура — обломок скалы, скифская баба в приазовской степи. К тому же — он шаман.

Мои пальцы, готовые сомкнуться на шее, покушающегося на мою совесть парня, зависают в воздухе. Я чувствую резкую боль в суставах.

— Эти облетевшие одуванчики слишком хрупкий материал для твоей ненависти, — говорит Георгий. — Они недостойны твоего урока.

Мальчики выстраиваются в шеренгу и проходят мимо Георгия, скаля зубы, как молодые неоперившиеся псы. «Они могут подстеречь нас ночью», — думая я, но Георгий смеется:

— С этой минуты еще долго ходить они будут цепочкой, глядя друг другу в затылок. Я внушил им страх преследования.

Проблески фонарика в лице поэта затянуты серою дымкой. «Небо плачет и поля в печали» — звучит во мне срока. Мы продолжаем путь к автобусной остановке молча. Так же молча прощаемся. Голуби вольготно прогуливаются у нас под ногами. Огромный пес лежит посреди тротуара, лениво поглядывая на прохожих, будто прикидывает, в какую женскую ногу ему вцепиться. Когда-то этот пес ходил в стае, нападал в подворотне на ухоженных домашних кошек и милосердных старушек. Но его собратьям удалось устроиться: кто ушел в охрану, кто прикинулся мудрым и попал на прокорм к сердобольным людям, а некоторых, более упитанных, съели бичи.

— До встречи, Георгий!

Автобус уходит. Голубь — птица мира — выбивает чечетку на носке моего давно нечищеного ботинка. На красный свет цепочкой через дорогу плетутся уже знакомые мне одуванчики. Собака встает, приветствуя их поднятием хвоста, но что-то ей не нравится в поведении ребят и, изобразив на морде ухмылку, она цапает за лодыжку проходящую мимо женщину. Я напрягаюсь в ожидании конфликта, должны же спортсмены как-то среагировать на поведение собаки, и тем более на меня. Но одуванчики пролетают мимо, безмолвные и бледные, как выброшенные из родного семенника пушинки. Слезы печали закипают в моих глазах. Я пытаюсь урезонить рычащего на людей пса, но укушенная женщина набрасывается на меня с бранью. По ее убеждению, такие эгоисты, как я, заставляют собак бросаться на мирных прохожих.

Мне хочется, чтобы молитвы Алексея Плаксия дошли до бога, и он послал на землю град величиной с куриное яйцо. Наверное, я очень злой человек. Напрасно шаман Бельды считает меня добрым. Мне не нравятся развалившиеся на тротуаре псы, не нравятся обкуривающие меня на остановке пассажиры, не нравятся женщины, сосущие в салоне автобуса ярко размалеванные пивные бутылки.

Но я-то никого не кусаю.

Год спустя, я увидел бритоголовых на проспекте Мира в Комсомольске. Они шли по широкому тротуару мимо кинотеатра «Факел». Шли цепочкой, как ходят за мамой только что вылупившиеся из яйца утята. Создавалось впечатление, что они следуют за своим поводырем, и мне стало до слез жалко этих ребят. Я поехал к Георгию с предложением снять с бритоголовых заклятие.

— А стоит ли? — усмехнулся он. — Они и раньше были приучены ходить за ведомым. Сначала ходили за тренером, потом — за вором в законе, который внушил им, что они самые сильные и удачливые. И что весь мир принадлежит им. Теперь они ходят за моим мапу, который учит их уважать слабых.

— Это медведь-то, Гоша?

— Медведь, Саша. Ребенком я не раз сталкивался в тайге с медведем. Он расспрашивал меня о здоровье родителей, а я — о здоровье его детей. Мы собирали бруснику, и я угощал зверя с ладони.

В первом своем младенческом сне я встретился с медведем. С большим бурым медведем. Я тогда не умел еще говорить, не видел медведя даже на картинке, но во сне он явился ко мне, как живой.

— Что значит этот сон, Гоша?

— Возможно, это был мой медведь, с которым я часто беседовал в тайге. Он обещал мне найти друга, и наверное, выбрал тебя, хотя в то время тебе не было и года.

Человек без корней не думает о потомстве. Дети для него — обуза, жизнь — каторга, но он упрямо отращивает корни, чтобы прорасти деревом на чужой Земле.

Мы живем в мире банальностей. Умение пользоваться компьютером окрыляет нас, но не совершенствует. За ощущением крыла не приходит ощущение полета. Книга, которую мы читаем, делает нас крылатыми, экран компьютера превращает нас в стиральную доску, при помощи которой система вымывает нас из грязи. Но стоит ли стыдиться грязи, если все живое на земле возникло именно из этой субстанции, растворившей и соединившей в себе всю таблицу Менделеева. Не об этом ли поговорка: из грязи да в князи.

Куда страшнее обратный процесс, процесс распада личности.

Грязь повсюду, грязь угроза

Зарожденья новой жизни

Из пластмассы и картона.

Нас уже не удивить.

Мы очнемся слишком поздно,

Презирая зов Отчизны,

Выжигая даже корни,

Чтобы Богу угодить.

Просыпаясь утром, я боюсь, что не встану. Настолько сильна боль во всем теле. Ощущение такое, будто я разлагаюсь живым. Поднимаю рукой ногу, чтобы воткнуть ее в брючину. Одну, затем другую. В плечевых и локтевых суставах полыхают кузнечные горны. В юности в таких горнах я нагревал металл для поковок. Боль в суставах — напоминание о шахте, где стоя на коленях, я добывал родине донецкий уголек. Сверху по лаве текла вода, и к концу смены кожа на коленях превращалась в губку…

И все-таки я встаю. Мои ступни прибиты к полу раскаленными гвоздями. Не одним, а целой массой гвоздей.

Если ты проснулся и у тебя ничего не болит, значит, ты умер!

Ах, как я люблю эти раскаленные гвозди в ногах. Я их обожаю, не могу без них чувствовать себя человеком. Они мои внебрачные дети, и такие же, как их отец, шалопаи. Боль требует, чтобы я упал перед ней на колени. А еще лучше — плашмя на пол, у нее свои религиозные ритуалы. Но она прекрасно понимает, что я не упаду. Я слишком люблю своих внебрачных детей и не хочу, чтобы они увидели меня слабым. Стоит мне сделать несколько ритмических движений и они сделают тоже самое. Но уже вне моего тела. Я заставляю их слезть с моей шеи и заняться благородным делом самовоспитания. А я в это время буду делать свои дела: писать, читать, копать грядки, окучивать деревья, таскать для полива воду из озера, выщипывать под деревьями траву.

Как любые дети, мои боли время от времени возвращаются. Я хохочу, когда у меня не хватает мужества разогнуть спину, когда подламываются в коленях ноги, а в плечевые суставы кузнечные меха начинают нагнетать воздух, нагревая горны до белого каления. Тогда беру перо и начинаю воспевать свою боль.

***

Жена моя — боль, я тобою доволен,

Я волен с тобой поступать, как хочу.

Но, нет, я не плачу от боли, я болен,

Когда, проклиная себя, хохочу.

Я знаю, ты сломишь меня, у железа

Не только окалина — ржавчина есть.

Сейчас — осыпаюсь, а завтра — облезу.

Но я еще звонкий и гибкий, как жесть.

Жена моя — боль, если ты меня бросишь,

Не стану ни плакать, ни следом бежать,

У каждого воина есть своя осень,

Но я не желаю свою приближать.

Поэтому рви мое тело на части,

Сжигай на костре, я пощады не жду.

Не ты надо мной, — над тобою я властен,

Когда с новым веком мосты навожу.

Жена моя — боль, я тебя уважаю,

Я в каждом движенье тебя узнаю,

Но если тебе, как жене изменяю,

Прости мне случайную слабость мою.

Я понимаю, что это чистой воды мазохизм, но мне легче терпеть мучения, чем идти на поклон к докторам. Для доктора я нечто вроде надоедливой мошки, и он вынужден терпеть меня только потому, что за это ему платят. А зарплаты не только у докторов, даже у государевых мужей достойной не бывает. Все считают, что они должны получать за свой труд больше. Ведь отмахиваться от мошки это тоже работа. Сейчас хорошо зарабатывают только воры и мошенники. А поэты, например, вообще ничего за свой труд не получают. Раньше хоть за строку платили…

***

И понял я, что птица пела

Не для меня, в ее пределы

Меня случайно занесло

Судьбы тяжелое весло.

Еще рассвет стоял горою

Над полем, ярким от росы,

И солнце красною дырою

Глотало рыжие овсы.

А птица пела, до предела

Она была накалена

Той радостью, что в ней кипела,

О камни билась, как волна.

А я, страшась нарушить всплеском

Реки серебряный покой,

Сидел и слушал птичью песню,

С зависшей в воздухе рукой.

Ни мотылька, ни паутинки

В звенящем воздухе, река

Смывала легкие былинки

С крупиц прибрежного песка.

И я не мог понять откуда,

Зачем уносит и куда

Меня, вздыхающее чудо,

Речная гордая вода.

Не для меня обвалом света

Вставал рассвет, не для меня

Звенело жаворонком лето

На склоне ласкового дня.

Вы думаете легко человеку жить с таким настроением?

Раньше ветеранам труда можно было добраться до города бесплатно. Пусть в жестком дребезжащем автобусе, но… можно было. Потом эту льготу отменили. В Хабаровске своих поэтов хватает, есть даже из числа малых народностей. А хорошие нанайские поэты должны воспевать тайгу, рыбалку и охоту. В городе им делать нечего…

Я прожил жизнь свою, я не искал покоя,

Покоя в мине нет, есть в мире жизнь и я.

Это Заболоцкий.

Мне били по башке, кому ни лень,

Не каждый день, так через день, но били.

И вот теперь лежу один, как пень,

Лежу как пень, а дерево срубили.

Это Георгий Бельды после инсульта. Способности смеяться он не утратил и уже не верит, что при жизни увидит изданными свои юмористические рассказы. Слишком медленно идет процедура раскручивания издания, хотя Совет малых народностей деньги обещает выделить.

Я обещал зайти к Рашникову, но у автобуса лопнула подвеска

Выйдя из транспортного средства, я увидел спящего в траве человека и, наклонившись, узнал в нем доморощенного поэта Виктора Гаврилова, четверостишие которого люблю повторять при каждом удобном случае:

Пью потому, что вы не пьете,

В столовой пью и на работе,

Пью у любовницы в гостях

И даже в светских новостях.

Особенно мне нравится последняя строчка. Если о поэте говорят в «Светских новостях», значит он местная знаменитость. Если поэт спит на автобусной остановке, значит, он не только демонстрирует торжество американской демократии, но и подтверждает, что она существует в России. Правда, Гаврилов считал, что валяться в общественных местах поэту не к лицу, поэтому менял дислокацию в зависимости от количества выпитого вина.

Именно «вина». Водку Гаврилов не любил, уверенный, что делают ее из содержимого общественных туалетов.

Человек, по сути дела —

Самогонный аппарат,

Все, что выбросило тело,

Можно в водку перегнать.

Если снять штаны у Пети

И дрожжами напоить,

Можно с Пети в туалете

Самогона надоить.

Случалось, Гаврилов не отказывал себе в удовольствии поиздеваться над самим собой.

Что ношу в ширинке? — грыжу!

В легких что таскаю? — рак!

Новых русских ненавижу:

Навязали драму свыше,

Поскупились на антракт.

Случались у Гаврилова и стихи о природе, правда, крепко настоянные на собственном Я.

От блеска капелек, от треска

Ветвей и сучьев под ногой,

Воспринимались с интересом

И лес и радуга дугой.

Река и город за рекою,

Накрытый тучей грозовой,

И тишина перед строкою,

С ее озоновой волной.

Все это мир моей удачи,

Моей работы непростой,

Которая хоть что-то значит,

Когда в поэзии застой.

Стихи достойные похвал, но, как говорил сам Гаврилов, без перчика: хоть пальцем разотри — слезы не вышибут.

Я так и сказал Гаврилову:

— Твои эпиграммы не только остры, но и вкусны, вот и защищай их, если ты поэт.

Беседа с Виталием Скворцовым вытеснила из головы мысль о прыжке за борт. Мир как бы обновился: зелень стала ярче, вода игристее, да и небо внушало уважение, стало ярким и глубоким.

Уже не важно выживу, или,

В калач свернувшийся от боли,

Закончу дни свои в пыли

Родного поля.

Меня в постели не застать,

Ну разве что с пером на взлете.

Умру, как умирала мать,

Не устояв на повороте.

Я стал смертельно уставать,

Ни выходных тебе, ни отпуска.

Умру, как умирала мать,

В конце очередного опуса.

Вы не подумайте, что я

Судачу о своей кончине,

О выходе из бытия.

Меня б вы этим огорчили.

Какая разница когда?

Когда, не важно, важно — смог ли

Уйти из жизни без стыда

За все грехи моей эпохи.

Хохочет птица, ветер мнет

Степные травы под ногами.

Не бойтесь, я не идиот,

Чтобы уйти от вас с долгами.

— Гоша, у меня нет времени посещать тебя в твоей берлоге. Да и зачем, спаивать мапу?

Узнав о моем приезде, Георгий прибежал, проверить на слух недавно написанные стихи:

Шли из штатов демократы

Душу вытрясти из нас.

Вор, награбив, стал богатым,

Обнищал рабочий класс.

Обезлюдели деревни,

Заросли травой поля.

Перед янки на колени

Стала русская земля.

— Георгий Андреевич, не трави душу. При Советах ты писал:

В колхозе живем,

Хорошо живем,

Что сделал один —

Съедаем вдвоем.

— Мне говорили, что это неправильные стихи. Теперь неправильными называют такие:

Наш труд не в почете,

Сказал как-то сын,

Что сделают сотни,

Съедает один.

Но и те стихи, и эти — правда. Нас грабят, и никто за это не отвечает. Когда начинаешь возмущаться, говорят: не загаживай людям мозги, им и так плохо. А почему плохо? Потому что люди превратились в нелюдей. Все думают только о себе.

— А если бы тебе жизнь на блюдечке преподнесла миллион, ты бы поделился?

— Не знаю, об этом пусть тебе моя жена скажет.

Георгий с ухмылкой смотрит мне в глаза.

— Думаю, не взял бы ты блюдечко. А взял — стоял бы с блюдечком посреди дороги, пока его не оторвали вместе с руками. А окажись я рядом, посоветовал бы издать хорошую антологию нанайских и ульчских поэтов. С рисунками нанайских художников. А в Халбах открыть музей Георгия Бельды.

Фонарики в лице Георгия искрились велимиро-хлебниковскими смехуенчиками.

— Лучше в Кондоне — музей нанайского народа. Мы — последние из могикан.

— И тебя это смешит?

— Россию ждет та же участь…

— Гоша, неужели все так плохо?

— Хуже даже предки не помнят. С копьем на зверя ходили — жили лучше. Рыба была, а теперь… Говорят, издержки цивилизации, но это ложь. Лучше жить в лачуге среди природы, чем во дворце с перекошенной от страха мордой.

— В общем, как сказал поэт:

Все смолкло — пустыня осталась.

— Лорка верно сказал.

Ветер с Амура бьет наотмашь по лицу, ему не нравится наше настроение. После каждой пощечины мертвенная бледность заливает лицо Георгия. Я не доктор, не могу сказать — бледность хорошо это или плохо. Слышал, хуже, когда человек багровеет. Я знаю одно, глухая обида убивает человека быстрее, чем ненависть. А ненавидеть нам есть кого. Откуда же тогда эта треклятая обида, выжигающая не только душу, но и сердце.

Законы святы, да законники супостаты. Каждый законник в своем кресле мхом оброс: не дашь на лапу — не услышит.

Что мне законы, были бы судьи знакомы. Под рюмочку проблемы решаются легче, чем в суде.

Под костерком завернутая в пергамент и слегка присыпанная речным крупнозернистым песком запекается рыба. Просто — рыба, которую Миролюбов доставил в Халбы из безымянной горной речушки.

— Ее там видимо-невидимо, а вода в реке, как стекло. На дне видны следы древних окаменелостей.

— Оставленные три дня назад рыбаками, — смеется Георгий.

Миролюбов хлопает его по плечу.

— С вами, Георгий Андреевич, спорить бесполезно. Лозиков утверждает, что вы живете на земле около тысячи лет, и еще проживете столько же. Как вам это удается?

— В отличие от лочи, нанайцы бессмертны. Наши боги — наши отцы, мы с ними беседуем, просим помощи, но не надоедаем. Только в крайнем случае….

Плескаясь по уши в дерьме, Степан Васильевич Миролюбов, обдав нас брызгами, утверждает, что обрызгал жидким золотом. Дурные деньги в кармане рыбака — не повод для ссор: так считают приятели Миролюбова, поэт Рашников и вечно дрыхнущий на песочке бард из Амурска Бронников. Один только Георгий никак не может понять, почему отходы жизнедеятельности организма мы, русские, называем золотом.

— Все, что во благо живота — дурно пахнет, но если заткнуть нос и закрыть глаза — выгода очевидная, — иронизирует Рашников. — Китайцы, например, на золоте выращивают овощи. Мы их без удовольствия, но едим. Вот вы, Георгий Андреевич, чем подкармливаете свои грядки?

— Тем, что нам дает земля, лесным опадом, сеном, рыбными отходами…

— И навозом, конечно?

— Скота мы не держим, откуда навоз?

Степан Васильевич качает головой, видимо знает, что золото, как вода, не испаряется. И еще он знает, что мы с Георгием к его бизнесу относимся скептически.

— Да, я купил это болото, перерабатываю его содержимое на гумат. Вы думаете — это просто?

— А какими стоками питается это болото, неужели не знаете?

— Экологически чистый продукт, доказано зануси, — иронизирует Яшников. — Не знаю, как насчет ускорения роста, но вкусовые качества овощей… Сдаюсь, сдаюсь, — воскликнул он и поднял руки, Яшников, увидев уничижающий взгляд Миролюбова.

— Это доказано дачниками, — говорю я.

— Ни черта вы не понимаете! — защищает свой бизнес Миролюбов. — Вкусовые рецепторы к старости атрофируются, то, что в детстве казалось сладким, в старости становится пресным. А золото, если и попадает в мое болото, оно из зоны идет, а там насчет кормежки строго…

Георгия утомляет этот разговор. Как ни взывай к совести, Миролюбов свой бизнес не оставит. Понимая, что Степан Васильевич может рекламировать свой товар бесконечно, Рашников предлагает нам послушать на эту тему стихи:

Мы все хотели легкой пашни,

И хлеба пышного, как снег.

Теперь нам снится хлеб вчерашний,

Нам и всплакнуть о нем не грех.

Он был один нам всем по вкусу.

Толпясь за ним в очередях,

Мы лезли в гору, но… по спуску,

Шли, еле ноги волоча.

Мы в бездну шли, поверив в чудо.

Пусть наша ноша тяжела,

Но путь наверх не просто труден,

Он точно создан для орла.

Мы шли, и вот она — победа —

Без проблеска надежды тьма,

И не понятно, кто нас предал:

Одним — дворцы, другим — сума.

Я решил, что в фонарике Георгия сели батарейки: в его глазах было больше грусти, чем иронии.

— Вот и Рашников запел с чужого голоса. Без проблеска надежды — это страшно. Выход один — податься к Бен Ладену. Чтобы ни говорили — его борьба не лишена смысла.

Я не люблю душеспасительных бесед, но говорить о Бен Ладене на берегу тускнеющего от нашей безнадеги Амура, все равно, что затягивать на собственной шее петлю. Не дышишь, а с трудом проглатываешь воздух, будто вместо водки тебе поднесли дерьмовый самогон. Я не знаю, что сделал бы, окажись в моих руках оружие. Не то, что в человека, даже в птицу не выстрелил бы, а в себя — с удовольствием. Чтобы навсегда покончить с сосущей грудь обидой. Хотя окажись рядом Ельцин…

Чем глубже я погружаюсь в безнадегу, тем больше лицо Георгия напоминает мне лицо скифской бабы с кургана под Батманом. Его глаза прикрыты тяжелыми веками, губы — обломок окаменевшей молнии. Плоское мертвое лицо. Я давно усвоил, когда рядом Георгий лучше думать о чем-нибудь хорошем. Он тонко чувствует собеседника, и пытается доказать, что дурное настроение разрушает не только человека, но и все человечество. Мне сразу вспоминаются стихи Долматовского из поэмы «Добровольцы».

Подумал: «милый мой дружок,

Ведь ты тогда меня спасала,

Нарочно затянув прыжок».

Это о девушке, которая разбилась, впервые в истории авиации совершив затяжной прыжок с парашютом, спасая своим примером сбитых во время войны пилотов.

Казалось бы, стихи ни к селу, ни к городу. Но я то знаю, что это не так. Георгий уверен, что я не позволю ему превратиться в камень. Слишком жалкое это зрелище, опрокинутая навзничь баба, на брюхе которой гробокопатели разделывают селедку, и ведут разговор о примитивном мышлении древних славян.

— Ладно, Гоша, не бери в голову.

Он отвечает чуть теплящейся на губах улыбкой.

— Иногда мне кажется, что из тебя так и не выветрился дух Арме. Не нужно было нам ходить на его могилу.

Рашников лежит на песке, в нескольких сантиметрах от его лица старая верба трясет облетающей гривой. В такие минуты ему в голову приходят светлые мысли.

— Ребята, давайте помянем Юлию Владимировну?

— Юлию Алексеевну, — поправляет Миролюбов.

— Я имею в виду не Шестакову, а Друнину, которая не захотела жить вне страны, которую любила. Прочтем, кто что помнит. Она единственный поэт, который остался верным присяге. Прочти, Георгий, свое любимое.

— Твое предложение, ты и читай.

— Хорошо, пусть буду я:

Что горше разлуки,

что вечной разлуки страшнее?

Но хочется мне потерявшим Отчизну шепнуть:

— Боритесь с тоскою,

сражайтесь, как можете, с нею,

Друзьям улыбайтесь, хотя разрывается грудь…

— Да, тяжела ностальгия, — не без иронии вздохнул Миролюбов. — Юлия Владимировна, конечно, имела в виду потерю Советского Союза.

— Полагаю, эти стихи написаны значительно раньше, — не открывая глаз, просипел до сих пор не подававший голоса Виталий Бронников. — И разговор в них идет не о родине, а о любимом мужчине, скорее всего погибшем на фронте. Поэтика Друниной воспитана войной.

— Не важно, что имел в виду поэт, важно — как мы воспринимаем написанное, — Миролюбов развел руками, будто хотел обнять все, что перед ним лежало — реку, облака, синеющие за Амуром сопки. — Мне, например, запомнилось небольшое стихотворение Друниной, — подавив ладонью зевоту, хихикнул Миролюбов.

Иногда мне казалось, что у Миролюбова не все дома. В нем одновременно уживались, вырываясь наружу совершенно противоположные чувства. Он даже стихи прочитал с поэтическим подвывом, будто растягивая зевоту в пространстве и времени.

И когда я бежать попыталась из плена

Глаз твоих, губ твоих и волос

Обернулся ты ливнем и запахом сена,

Птичьим щебетом, стуком колес.

Все закрыты пути, все запутаны тропы —

Так за годом уносится год…

Я лечу в пустоту, перепутаны стропы —

Только дольше бы длился полет!

— Недолгим был ее полет в бездну, — вздохнул Рашников.

— А я считаю, что за такое отношение к жизни надо выпить, — сказал Георгий. — Странно, что закончила она жизнь суицидом.

Пустота в моей душе готова была превратиться в грозовую тучу и выдохнуть молнию.

— Ничего странного. Когда это случилось мне в голову пришло одно из ее лучших стихотворений. Все читать не стану, она все сказала последней строфой.

Звездный час, неповторимый час —

Как любилось, верилось, мечталось!

Много ли теперь осталось нас —

В жизни и в Поэзии осталось?

У Юлии Владимировны есть замечательное стихотворение «Пещера спит», о мальчике, который диким людям кажется ленивцем:

Его собратья обвиняют в лени,

Им дела нет, что в мир пришел поэт.

Странная и спорная позиция. У ленивых людей всегда слегка привядшие мысли, влага мира не проникает в их дремлющие сосуды. Но дело даже не в этом. Юлия Владимировна прошла поэтический путь от рождения Поэзии до ее кончины. Наши сердца пусты, кроме барабанной дроби выдать ничего не могут, Ни в эстраде, ни в литературе. Жизнь для нее потеряла смысл.