5

“У него взгляд мученика”, — писал о Палие одессит Янкин. Письмо он адресовал невесте в Киев, но прежде чем отправиться в путешествие, лирическое послание, с оттенком злорадства, было прочитано Хвалынцевым. В присутствии Палия Хвалынцев читал о не иссякающем энтузиазме комсомольцев, о “громадье” планов, о запеченных в костре тетеревах и заморских бананах. Письмо, перенасыщенное кулинарными подробностями, возносило комсомольскую стройку к космическим широтам. Странно звучала только одна фраза: “Чекист Палий, из местных аборигенов, читает лекции по истории Пермского. У него взгляд мученика…”

—Встань ближе к окну, — приказал Степану Хвалынцев. — Я хочу знать, как это выглядит?

Палий попытался отделаться шуткой, но Илья Моисеевич настоял на своем.

—За такое письмо ссылают на Колыму, — сказал он, подталкивая Степана к окну.

Солнце, не успев спрятаться за спину сарая, зажгло искорки гнева в глазах Палия, но гнев не смог погасить тлеющего в душе костерка печали.

—Чекист с глазами мученика не способствует сплочению рядов, — иронизировал Хвалынцев. — Что же мне с тобой делать? Вернуть Коржакову или женить? Лучший вариант — вернуть жене, а Измайлова бросить на лесоповал. Или в кутузку, пока не сдохнет. Что сам-то об этом думаешь, Степан Романович?

Еле сдерживая раздражение, Степан сел на место. “Тоже мне, нашли мученика! В Николаевске видели не такое”. Его возмущал закон, дающий Хвалынцеву право читать уходящие на большую землю письма. Из десятка писем половина заканчивала свой путь в пепельнице начальника. Особенно дерзкие он подшивал к делу, а дела были у каждого работника, независимо, начальник строительства он или уборщица.

—Так что же нам с тобою делать?

—В лесу от медведя пользы больше, — сказал Палий. — Пролетарским нюхом на контру я не разжился. То, что у некоторых людей языки чешутся, небольшая беда. Они и царю затычки в зад ставили.

—А теперь кому? — сразу оживился Хвалынцев. — Ты не боись, договаривай, коли так. Мне твою проблему мученичества легче решить пулей в живот. Глядишь, и вправду узнаешь, что такое настоящее мученичество.

—Вы, Моисеевич, не горячитесь, — прервал назревающий конфликт Котов. — Мало ли какие фантазии взбредут в голову Янкину. Одесситы все с прибабахом. А с голодухи чего не напишешь.

—Я о том же…: именно с голодухи. Выходит, мы с вами голодаем?

—Не голодаем, но пояса затянули. Будем считать это великим комсомольским постом.

Хвалынцев знал: все в мире зависело от настроения вышестоящего начальника. Взбредет кому-то в голову назначить Хвалынцева начальником строительства, он будет начальником, да еще каким! Прежде всего уберет водораздел между технарями и рабочими. Почему столоначальники должны есть в два раза больше и лучше. А изнемогающие от двенадцатичасового рабочего дня лесорубы падать в голодные обмороки?

Такие настроения главного чекиста были вызваны тем, что начальник стройки и его ближайшие заместители с некоторым отчуждением относились к его ведомству. До них дошел слух, что почта вскрывается и прочитывается. Даже письма Каттеля. Не дошел до Москвы запрос начальника: срочно помочь продуктами питания. Таким образом, люди были обречены на жизнь впроголодь. Доктор Пендрие еще осенью предсказывал голод и высокую смертность среди молодежи. Но вера в Революцию была так велика, что Каттель отделался шуткой:

—Живы будем, не помрем.

Палий взял на себя заботу о пополнении пищеблока продуктами питания. Особенно ягодой и луком. Чеснок в амурских селах выращивали редко, в основном запасались черемшой. К тому же у людей была надежда, что строительство будет получать продукты с лихвой, поэтому в ближайших к Пермскому селах крестьяне к огородам отнеслись наплевательски. Сегодня это твой огород, а завтра твои картохи распашут под строительство какой-нибудь конторы. Смуту вносили и переселенцы из Пермского. Они не могли привыкнуть к новым условиям и крайне негативно относились ко всему происходящему на стройке.

Все кедровые леса вокруг Пермского были вырублены в первую очередь. Силинка, воду из которой можно было пить, не задумываясь о последствиях, превращалась постепенно в сточную канаву. По ней сплавляли лес из ближайших верхних складов. Там хлысты пилили на балансы, шкурили, все это смывалось дождями в речку, берега которой были разбиты и размыты таранящими их бревнами.

В душе Степана назревал протест: воздвигая стапель, молодежь разрушала все, что было построено прежде. Штакетник, огораживающий подворье Палиев, был разобрал еще летом. С наступлением холодов поселившиеся в доме технари начали по дощечке разбирать набитую мхами завалинку. Леса на стройку шло много, но это была в основном деловая древесина, а дрова оставались на лесосеках. Поэтому разбиралось все, что лежало ближе к прожорливым отопительным печам.

Письмо Янкина, по настоянию Котова, было отправлено по назначению. Быть может, впервые о Палие услышат на большой земле. Черноглазая еврейка всплакнет, подумав о чекисте с глазами мученика, и решит, что не все так хорошо в этом мире, как кажется, что голод еще не сомкнул на шее народа свои чугунные пальцы. Если в январе на стройке появились бананы, что будет весной. Ведь договоренность у нее с женихом была: не называть вещи своими именами. Под запеченными тетеревами подразумевались репрессированные рабочие, под бананами — умершие от непосильного труда и голода.

Слухи с одесских базаров перекочевали в кабинеты чекистов, и вскоре из Москвы на стройку полетела депеша — пресечь распространение негатива. Москва быстро вышла на Янкина, за невозможностью доставить его в Хабаровск суд состоялся в кабинете Хвалынцева.

—Признаешь себя виновным?

—Нет!

—И то верно, на нет — суда нет. Отправим ка мы тебя, голубчика, под личный контроль Салина, в Оборскую республику. Там теперь идет большая перекройка: из двух кулаков одного пролетария лепят. Если повезет, жить будешь, а нет… не поминай лихом.

Сопровождать Янкина в Обор доверили Палию, передав ему сопроводительный конверт под тяжелой сургучной печатью.

—Документы лично Салину вручи, — сказал Хвалынцев. — В Троицком свяжись с участковым Осиповым, у них там свои осужденные есть. Вот так кучкой и отправитесь до Хабаровска. А уж оттуда их, голубчиков, на машине отвезут.

Прощаясь, Илья Моисеевич настоятельно просил Степана не рисковать жизнью. Дорога нелегкая, если что, с заключенным не церемониться, пуля — лучший выход для обоих.

Намек на скорую расправу над Янкиным не был для Степана неожиданностью. Революционная дисциплина продолжала работать по законам военного времени. Руки Янкина были стянуты ремнями, в таком виде его и надлежало вместе с конвертом сдать Салину. В крайнем случае, конверт сжечь. А кисть руки с печаткой на ладони доставить в подтверждение. Татуировку на ладонь Янкину нанес известный на стройке могильщик Ушков.

—За булку хлеба я его живым в землю закопаю, — предложил он Палию.

—Где ее теперь взять, эту булку?

При въезде на санную дорогу упряжку остановил Котов. В сбитой набекрень ушанке он напоминал подвыпившего деревенского парня. От его улыбки веяло чем-то уютным, домашним.

—Ты меня, Степан Романович, не видел. И конверта этого не видел, а какой конверт передать Салину, тебе решать. На том и прощай.

Отдав Степану конверт, как две капли воды похожий на конверт Хвалынцева, даже под той же печаткой, Котов скрылся в дымящихся поземкой торосах.

Сунув конверт под зад, Степан погнал кобылу по искрящемуся ранним снежком насту. Ощущение было таким, будто сел он верхом на мину: настолько курьезным было задание. Два конверта под одним штемпелем. Письмо Янкина, которое, по его личному уразумению, так и не вышло за пределы кабинета Хвалынцева. А все страсти вокруг него не что иное, как игра Ильи Моисеевича в поддавки с собственной смертью.

День обещал быть солнечным, к обеду поземка улеглась, сложив мохнатые лапы под отливающими синевой сугробами. Торосы напоминали застывшие в нелепых позах трупы, которыми украсил когда-то Николаевск-на-Амуре большевик Тряпицин.

—Хороший день, хорошее небо, — сказал Янкин. — И дернул меня бес клюнуть на приманку.

—Сам-то откуда?

—Мастеровые мы: отец сапоги тачал. …Отпустил бы ты меня, Степа. В письме Хвалынцева приговор нам обоим. Мне Котов об этом сказал. Ты давно у них на крючке.

То, что Янкин считает его единомышленником, Степану не нравилось. Для многих Революция — игра, азартная и не очень, но при желании можно выиграть и должность, и приличную жизнь. Если, конечно, повезет. А везет тем, кто, поймав брошенное на ветер слово, выстраивает из него плаху для ближнего. Именно такого строителя видел в Янкине Степан.

—Что на крючке, знаю. Для местных я кулацкая морда, для пришлых — авантюрист. А в самом деле я — человек, выставленный за дверь собственного дома.

Остановив сани, Степан разрезал ремни на руках Янкина.

—Зачем? — поинтересовался Янкин. — Меня сгноят, а тебе зачем неприятности?

—Затем, что человек я, — ответил Палий. — Может, ты и контра, как говорит Хвалынцев, но мне сподручней ехать с человеком, а не с трупом в санях. Надеюсь, убивать меня не станешь, если черт дернет бежать?

—Смешной вы, Степан Романович.

—Да уж куда смешнее.

До Троицкого добрались в сумерках. Можно было заночевать в торосах, натаскав веток для костра, но Степан пошел на риск, погнал сани к избе приятеля Жиронкина, бывшего командира сотни в армии Тряпицина. После революции Архип отбывал срок за отказ служить в органах, а потом осел в Троицком, возглавив бригаду лесозаготовителей.

На стук открыла жена Архипа, Нина Марковна, низенькая, по-мужицки нескладная, но с характером козы-дерезы.

—К кому будете? — спросила, не узнав Степана и приготовившись отбивать возможное нападение.

—Не узнаете, Нина? А я все хорохорюсь, считаю себя молодым.

Архип узнал его по голосу.

—Какими судьбами, дорогой ты наш? Не по наши ли души приехал?

—Дурень думкою богатеет? — засмеялась Нина Марковна, наконец-то признав в пришельце односельчанина. — Да ты проходи, не выстужай избу.

Палий не стал кривить душой, рассказал Жиронкиным все как есть. Архип первым протянул Янкину руку, Нина, заохала, усаживая парня поближе к печи, и суетливо принялась накрывать на стол.

—А мы тут рядили-гадали поужинать нам или на завтра оставить, — шутила она, вздрагивающими ноздрями обнюхивая Степана.

—Как была ты, Нина, ищейкой так и осталась? Чего опять нанюхала?

—Одиночеством от тебя прет. В разводе, значит? — В разводе с собственной совестью.

—Ну не скажи, — Архип раздавал гостям сухие шерстяные носки. — В такой мороз заболеть недолго.

***

Спустившись с облака, женщина приблизилась к Степану, теплой ладонью прикоснулась к щеке. Ему стало так хорошо и спокойно, что он уронил вожжи и, закрыв ладонями глаза, впервые подумал о возможности покинуть землю, на которой родился и вырос. Уехать куда угодно, лишь бы подальше от непонятных ему людей, от самодура Хвалынцева, который в каждом человеке видит вредителя или бандита.

—Не отчаивайся, — сказала женщина. — Ты сам усложняешь свою жизнь, мечтая о высокой любви, верных друзьях и удачной охоте на зверя.

Степан открыл лицо и заглянул в горящие золотым огнем глаза незнакомки.

Глаза были похожи на две печные дверцы, в которых пылал огонь. Ничего человеческого не было в этих глазах, и смутный страх, зародившись в сердце, начал медленно расползаться по телу.

Лицо у женщины было смуглым, слегка скуластым, с красиво очерченными губами и тоненькими ниточками бровей. Волосы — густыми, золотисто-лилового оттенка, слегка искрящиеся мелкими нетающими снежинками. Красивое лицо.

—Ты кто? — спросил Степан, понимая, что должен во чтобы то ни стало подавить страх и говорить с женщиной на равных, как говорил когда-то с возвеличившим себя до бога Тряпициным.

Женщина дразнила его воображение плутоватой улыбкой и тайной, спрятанной за розовостью по-детски припухших губ. Этой тайной были ее зубы, белые, ровные, излучающие обжигающий свет.

—Возвращайся к жене — сказала женщина. — Она тоскует по твоим сильным рукам. А конверты отдай мне, я доставлю один в Обор, а другой — в солнечную Одессу. Какой куда пойдет — тебе решать. В одном — смерть, в другом освобождение от заблуждений.

Степан проснулся в холодном поту. Во сне он хотел подхватить оброненные женщиной вожжи и чуть не свалился с лавки, на которой спал.

“В одном — смерть, в другом — освобождение от заблуждений?” На что она намекала?

Архип брил Янкина, то и дело оттачивая на ремне лезвие бритвы. Мыльную пену с лезвия он снимал клочками газеты. Янкин блаженствовал, закрыв глаза. Наверное, думал, что это последнее в его жизни человеческое бритье. За приоткрытой печной дверцей плясало пламя, совсем как в глазах приснившейся Степану женщины.

—Страшные сны снятся людям с нечистой совестью, — сказала Нина Марковна.

—У кого она теперь чистая, совесть-то, — продолжая отлаживать на ремне лезвие, вздохнул Архип.

—Влез я в дерьмо, а как выйти, ума не приложу.

Губы Янкина дрогнули в чуть приметной усмешке.

—Да, чека — банда пострашнее Тряпицина. Эти, пока друг дружку не сожрут, не успокоятся. Был у меня знакомый чекист в Хабаровске. Выпили мы с ним, поговорили о пустяках, а потом он такого нагородил, что я два месяца с бабой спать не мог. Один у нас выход — бежать в Харбин. У тебя там связи остались.

—А с Харбина куда?

Опять вспомнились слова приснившейся женщины: “В одном конверте — смерть, в другом — освобождение от заблуждений”. Взвешивая, с каким конвертом расстаться, Степан выбрал конверт Хвалынцева. Чтобы не наследить сургучом на полу, попросил газету и, вскрыв конверт, прочитал машинописный текст с неправильно расставленными в ряду буквами. Письмо было написано на незнакомой машинке. Оно было коротким в три слова: “Решай, Салин, сам!” Восклицательный знак в конце, торчал, как приговор. Скомкав письмо, Степан отправил его вместе с конвертом в жарко пылающую печь.

—С Хвалынцевым мы разобрались, — сказал он. — А что будем делать с Котовым?

Прищурив глаза, Янкин одарил Степана, обворожительной улыбкой.

—Довезу тебя до Обора, а там как масть пойдет.

В глазах Нины Марковны мелькнул испуг, рука Архипа с лезвием, нацеленным для очередной прогулки по щеке, повисла в воздухе.

—Чего всполошились-то? — почувствовав, что сделал что-то не так, воскликнул Янкин. — В Оборе тоже люди живут, лес пилят, приобщаются к пролетарским ценностям. Перевоспитание в духе Революции большое дело. А жечь государственной важности депеши разве не преступно? Вот Палий меня пожалел. Для невесты хотел сохранить. Но зачем мне невеста, если я потеряю доверие Родины? Куда бы я ни уехал, меня найдут. И, расстреляв, правильно сделают.

—Так кто же ты? — догадываясь, какую ему проверку устроили братья по оружию, спросил Палий.

Легкая хрипотца в его голосе не ускользнула от внимания Янкина.

—Я представитель ВЦИКА, Войцеховский Карл Францевич. Когда я представляюсь людям Я — ВЦИК, те почему-то опускают букву “В” и величают меня Яциком. Я — карающий меч Революции, разрабатываю планы проверки партийных рядов и особенно — сотрудников чрезвычайки. В своем роде я лицо неприкосновенное.

—У нас, оказывается, и такие есть, — отложив в сторону бритву, сказал Архип. — А я тут язык развесил, о заезжем чекисте рассказываю.

Палий вскрыл письмо Котова.

Штамп чрезвычайки, число, месяц, год. “Уважаемый товарищ Салин. Согласно директивным указаниям, направляю вам специалиста по работе с кулачеством. Постарайтесь внедрить в бригаду. А. Гребер, начальник Пермского ГПУ. Под документом стояла подпись Хвалынцева.

—Котова подвела мягкотелость, — сказал Янкин. — Догадываюсь, что он там пишет: спасите и помилуйте! В общем, чекисты спасают контрреволюцию.

Степан задыхался в тяжелых вальцах ненависти. Он вспомнил Марьясова: незаживающие свищи на укороченных фалангах, подозрительно синюю припухлость руки, и сиротливо прижавшуюся к зимовью могилку растерзанного палачами парня.

—Это вы… контрреволюция? — не поднимая головы, поинтересовалась Нина Марковна. — Для меня вы, господин без буквы “Вэ”, дешевый провокатор. И я бы на месте мужчин...…

Не меняя позы, Янкин перевел взгляд на Архипа и, взяв со стола бритву, иронически ухмыльнулся:

—Здесь есть мужчины? Ошибаетесь, Нина Марковна. Все мужчины остались на полях классовых битв.

Установив зеркало, чтобы удобнее было смотреться, Янкин тщательно добривал лицо. —Принесла вас нелегкая, — вздохнула Нина Марковна.

Побрившись, снял с крючка чистое полотенце и тщательно вытер лицо. Глаза Янкина блестели в предвкушении очередной победы над врагом.

—Одеколончику бы, — похлопывая ладонью по щекам, мечтательно вздохнул он.

Архип вышел в сени за очередной охапкой дров, вместе с морозной свежестью внес душистый аромат сырой древесины.

—Хорошо у вас, — сладко потягиваясь, сказал Янкин. — И зачем я только влез в эту свару.

Он чувствовал назревание контрреволюции. У Нины Марковны нервно вздрагивала нижняя губа, голос Архипа стал удушливо сиплым.

—На крови людей не построишь гуманного общества. И неважно, кто эти люди. Преступником в глазах власти может стать совершенно безвинный человек, и почетным — преступник.

Кто и когда это сказал, Янкин вспомнить не мог. Он не преступник, а чекист, и главная его задача — вывести на чистую воду Палия и всех его дружков. Потому как у местного населения зреет недовольство к понаехавшим с запада чиновникам. Янкин знал, как усыпить бдительность зверя. Палия, как и Архипа, он всерьез не воспринимал. Но Жиронкин прошел всю гражданскую. Он воевал на стороне Махно, потом на стороне Буденного, он видел людей с глазами, которые меняют свое выражение в зависимости от пришедшей в голову мысли. А мысль у Янкина была одна — уничтожить всех троих, неважно, каким образом. И чем скорее, тем лучше. Побрившись, Янкин поинтересовался, как пройти в уборную.

—Я провожу, — сказал Архип. — Там во дворе собака.

“Собака...” — подумал Степан, с непонятной самому болью глядя на узкую спину Янкина. На мгновение тот замешкался на пороге, видимо, что-то хотел сказать, но, погрозив пальцем, вышел вслед за хозяином...

—Я теперь долго не избавлюсь от этого кошмара, — вернувшись, сказал Жиронкин. — Страшно сказать, во что может превратить человека вера в бессмысленное.

***

—Приятно иметь дело с умным человеком, — сказал Хвалынцев, поднимаясь из-за стола с протянутой дляприветствия рукой. — Ты спас наш околоток от провокаций Янкина, и не только наш. Лубянка оплетает страну паутиной, иногда мне кажется, что в этом здании вызревает идея контрреволюции. И все это делается за спиной товарища Сталина.

—Я этого не слышал, товарищ Хвалынцев, — но если это так, мы должны предусмотреть возможности очередной вылазки. Нужно посоветоваться с товарищами из Хабаровска, они осведомлены лучше нас.

— Мы научились ходить конем, уроки Гражданской войны не прошли для нас даром.

—Конь может подставить не только пешку, но и собственного короля.

—Итак? — Хвалынцев пытался заглянуть в святая святых души Палия.

—Я думаю, Янкин будет пробиваться на Сахалин. Так и доложите: его цель была определена Москвой — войти в доверие к жителям Северного Сахалина, а оттуда перебраться к японцам…

—А если вернется?

—Оттуда не возвращаются.

При встрече на планерке Котов держался настороженно, много курил, но предложение Хвалынцева собирать сведения о действующих в крае бандитах привело его в доброе расположение духа. В конце планерки Хвалынцев заявил, что будет ходатайствовать перед вышестоящими органами о поощрении Палия, а вернее — о достойной награде.

—Как тебе удалось выжить, да еще начальству угодить? — поинтересовался Котов.

Они сидели на берегу Амура, наблюдая за работой конопатящей ялик нанайки.

—Твое письмо помогло, — ответил Степан. — Янкин — провокатор. Все мы сидели у него на крючке.

***

Горы могли стать надежным убежищем для проигравших Россию солдат. Но староверам не понравилась блуждающая в лице есаула усмешка. “На нет и суда нет”, — ответил он, мысленно пожелав поселку сгореть вместе с его набожными согражданами. Сплавляясь на лодке по Эворону, он пришел к мысли узаконить свое пребывание на земле каким-нибудь из ряда вон выходящим подлогом. Маленький большеглазый еврейчик легко мог превратиться в женщину, которой суждено исчезнуть вместе со своим прошлым и будущим. Где и как удалось ему раздобыть нарядный ульчский костюм, история умалчивает. В Благовещенске, набросав углем портреты приемной комиссии, он внедрился в художественную школу. Молодую смазливую метисочку обожали все, кроме директора, неудачно посягнувшего на ее честь.

Несмотря на грубоватый голосок, метисочка была чудо как хороша, и вскоре ее увез посетивший школу представитель одного из контролирующих органов Москвы, Войцеховский Карл Францевич.

Благовещенск изнывал от духоты, и плоскогрудая красотка предложила гостю пикник с шаманом, бубном и рыбными деликатесами, приготовленными по древним корейским рецептам.

— Такую девчонку умыкнул, — сокрушался слушатель школы Павел Ищенко.

— Войцеховский даже по кремлевским меркам — шишка, вот и скисла девочка, — не без обиды объяснил исчезновение талантливой ученицы директор.

А полгода спустя в Пермском появился представитель правительства Янкин, он же — Войцеховский Карл Францевич.

***

Директору показалось странным, что местное чека пригрело на своей груди Палия. Может ли выброшенная из родного гнезда птаха стоять на страже интересов непризнанного ею государства? Через Хвалынцева он пригласил Палия на предмет прощупывания.

—Мне, Илья Моисеевич, люди нужны, а среди местных, как я слышал, много мастеровых.

—Только Степку не агитируйте, а то он куда ни сунется, везде в любимчиках ходит.

День сползал к закату, но солнце еще не разбазарило энергии, тощим длинным страусом бродило в мутной воде Силинского озера.

Директор сразу отметил, что Палий мужик серьезный. Держался наравне, не заискивал, как подчиненные ему инженеры, и на вопрос: по душе ли ему все, что делается в Пермском, ответил прямо:

—Светлая мирная жизнь, которая протекала тут прежде, не дает мне возможности взглянуть на стройку вашими глазами. Для вас прошлое мое — ничто, все ваши помыслы устремлены в будущее. И я бы хотел увидеть его таким, каким видите вы, но не могу.

Директор явно не ждал такого ответа. У него сразу исчезло желание говорить, сомкнувшиеся челюсти трудно было разомкнуть. Далеко где-то гудел голос заместителя по общим вопросам, который распекал секретаршу за несвоевременную отправку писем.

Директор вынул из стола пачку “Казбека” и предложил папиросу Степану.

—Спасибо, не курю. А вы что, полностью удовлетворены настоящим?

Вопрос был задан в продолжение так неудачно начавшегося разговора.

—Ну уж, ну уж, — засомневался директор в искренности собеседника. В голове мелькнула мысль, что его прощупывают на предмет верности революции. — Настоящее можно видеть по-разному. Но не такое уж оно мрачное, как вам кажется. Случаются, конечно, промашки, но… не хватает специалистов. За это и расплачиваемся. Но зато через год-два здесь будет город.

Степана не раздражал революционный оптимизм директора. Ему было трудно понять, как можно болеть за дело, совершенно забыв при этом о человеке.

—А жить-то, кто жить будет в вашем городе?

Степан явно нервничал. Он ходил от стола к окну, трогал тусклые корешки справочников на полке, стучал ногтем по пыльному подоконнику.

—Было бы где, — слегка озадаченный позицией гостя усмехнулся директор. — Гражданская война унесла миллионы жизней, а у нас от добровольцев отбоя нет. Люди, как сорные травы на грядке, сколько их ни выкашивай — растут. И будут расти, независимо от того, будем мы их ценить или нет. Мамонты могут исчезнуть, а люди нет. Такова их природа.

—В Пермском мы за семьдесят лет не больно-то расплодились.

—Потому что дикарями жили, а в городе все удобства, была бы работа.

Обвинение в дикости озадачило Степана. Ему хотелось прощупать директора на предмет его начитанности, но он отбросил эту мысль. Степан остановился у раскрытого окна. Желтый грязный ручеек бежал под окном, вымащивая каменистое ложе опилками, мелкими щепками и клочьями мха на рыжей древесной коре. В ручье дробилось уходящее ко сну солнце. Оно сладко зевало, украшая ручей и дерево над ним золотистым румянцем от остро сияющих зубов. В окно был виден Амур, несколько домиков и безголовая церковь, на крыше которой мотался красный флаг.

—Наверное, гневаетесь на нас, Степан Романович, за то, что развалили ваш быт, что остались без семьи и надежды?

—Гневаюсь? — Степан улыбнулся. — Если и гневаюсь, то на себя. Слишком легко принял революцию, начитавшись Толстого и Брюсова. Но обиженным себя не считаю. За дом деньги получил, семью пристроил, а самому и в землянке тепло. Если и болит душа, то за Россию. Сколько теперь обездоленных людей мыкается по ее просторам. Сколько ссыльных семей на грани вымирания, сколько гибнет. А смысл?

—Смысл в подавлении контрреволюции, как понимаю... Вы с Макаром Мацуком поговорите. И с другими из класса бедноты. От них и политика. Если я откушу от кулацкого пирога, он позлится и простит, но если я отниму весь пирог, этого он мне не простит. Значит, нужно выселять, а в отдельных случаях и к стенке ставить. Такое право нам дала революция и сотни погубленных за нее жизней. Ведь все, что делается, делается во имя будущего.

—Мрачноватым я вижу наше будущее.

—В чем мрачность, может, объясните?

—В людях, которые останутся.

Палия подташнивало от философии директора. В ушах стоял долгий унылый звон, но не от ручья — от удушающей пустоты в душе и от неумения понять собеседника.

—Мы говорим на разных языках.

—Не думаю, — повернувшись к директору, Степан в упор посмотрел ему в глаза. — И язык у нас один, и мысли одинаковые, но вашей душой овладел страх. Или слишком тяжек груз пролитой крови.

—Вот даже как, ну, ну...…

Резко развернувшись, директор отошел от окна к двери, затем направился к столу, но, передумав, остановился в темном углу кабинета и зажег свечу.

—Вы, Степан Романович, явно не на своем месте. Хотя без таких, как вы, никто из нас не застрахован от произвола парней энкавэдэ. В общей массе это люди молодые, упустившие шанс повоевать. Теперь они отыгрываются над неугодными. Такими вот, как вы и я. У вас язык, у меня директорское кресло.

—А у крестьянина жизнь, которую можно безнаказанно отнять.

—Мы ваш дом купили, Степан Романович.

—Чтобы вселить в него бездельника Мацука. Правда, он теперь профсоюзный активист. Высматривает, кто с чьей бабой переспал.

—Не любите вы своих земляков, Палий.

—Да, куда уж… Двадцать лет кормили бездельника, а оказывается, у него талант следопыта в чужие спальни заглядывать.

Директор не досадовал на себя, что слишком разоткровенничался, он был уверен, что ни одно слово из их беседы не коснется чужих ушей. “Если местные мужики все такие, можно брать и ставить на ответственные должности, особенно связанные с заготовкой продовольствия”. Когда он изложил Палию свои планы, тот расхохотался:

—У дураков мысли совпадают, я в общем-то и шел сюда с предложением создать бригаду землепашцев, чтобы зимой не таскать зубы в кармане. Нанайцев можно подключить, особенно детей и женщин. Они знают, какой и в какое время корешок взять, какой травкой на зиму запастись. Медицину это не заменит, но очереди к Пендрие не будут махать хвостами перед вашим носом. — Пообещав директору, подыскать нужных для этого дела людей, Степан Романович вышел из кабинета с легким сердцем и просветленным разумом. Ему показалось не таким уж и плохим настоящее, да и в будущем замаячило яркое пятнышко света.

***

То, что увидел приехавший в отпуск победитель, заставило его содрогнуться и бежать назад с пылающими гневом ушами. Враги революции довели страну до ужаснейшей нищеты. Трупные пятна на лице и теле отца и распаренная в кипятке кора осины на завтрак.

Трава вокруг села была съедена вместе с корнями.

В пищу шли мухи и личинки майских жуков. Стремление найти врага несло Ивана Ткача по обезлюдевшему селу, но никто из живых не вышел ему навстречу. Смердящие трупы лежали в заброшенных стойлах, жирные мухи бросались на него с отчаянием обреченных.

Первому же мало-мальски упитанному мужчине сунул в зубы кулак. В нем он увидел врага Революции.

Встречный оказался приехавшим в отпуск шахтером Донбасса. Он не стал отвечать ударом на удар, решив, что в происходящем есть и его доля вины.

За успехи в труде шахтера наградили конфискованной у крестьян свиньей.

Мать горняка умерла у него на руках, вкусив яств от плоти сыновней награды.

Обо всем этом Ткач рассказал возвращавшемуся из Хабаровска Степану. Они встретились на пароходе как старые знакомые. Тяжело вздыхая, Амур раскачивал звенящее плицами судно. Был июль, солнце обжигало затылки, но лица у странствующих по Амуру людей светились надеждой. Надеждой на предстоящую встречу с великим будущим.

—Моя мать умерла, слизывая плесень с дощатых бортов подвала, — рассказывал Ткач.

В Пермском умирали от цинги. Это можно было понять и простить. Слишком много забот свалилось на молодую республику. Не хватало мозгов, чтобы в одночасье решить проблемы.

Сердце в груди Палия нагрелось до белого каления, из него можно было выковать что угодно, только не карающий меч революции.

Иван Ткач призывал к отмщению.

—Всех душителей свободы стрелять, вешать, давить, как гнид.

Палий молчал. Он не понимал, что происходит. Почему в смерти родителей Ткач обвиняет кого угодно, только не тех, кто, умея убивать, не умеет работать.

Низко над Амуром проплывало облако, оно пыталось зацепиться за мачту парохода и побыстрее проскользнуть мимо полыхающего кострищами Пермского.

***

.Высекая из воды искры, гонят весла легкий ялик, а в нем копна рыжих волос до плеч. Справа река что-то вкусненькое вынюхивает в осклизлом галечнике. Иногда река брюзжит, оставляя на камнях грязную пену, но тут же затихает, сосредоточившись на легких взмахах весел, и тогда в ее светло карих глазах отражается гребец с огненной, похожей на закатное солнце головой.

Сидя на песке, Бевз наблюдал за рыбаками, выбирающими из воды сети с ярко вспыхивающей на солнце горбушей. Хвостовые плавники отливали оранжевым. Улов приличный, но лица рыбаков непроницаемо злы, они не любят праздно болтающихся людей, к тому же Бевз — личность подозрительная, второй раз наведывается в Орловку. И не говорит — зачем. Бевз испытывает острую неприязнь к рыбакам, ему нужно как-то обосновать свое появление в районе села, и, поднявшись с песка, он идет к берегу.

—Эге-ге-гей! — кричит рыжей образине в ялике.

Галька жестко скрипит под ногами. Войдя по колени в воду, он машет не реагирующему на его крики гребцу:

—Золотая, слышь, рыжая, отдохни. Говорить буду.

Ялик резко повернулся носом к берегу, легкий низовой ветерок взрыхлил волосы, будто пламя задел. Гребец сидел спиной к берегу, и Бевз отметил непривычную для женщины ширину плеч, резкие мужские удары весел по воде. Он был окончательно разочарован, когда из ялика выпрыгнул пожилой огнеликий абориген. Острые, стального блеска глаза, белозубая улыбка, чуть вдавленный нос и говорок почти без акцента, но с легкой шепелявостью из-за отсутствия передних зубов.

—Говори, начальник, зачем звал? — спросил абориген, вытаскивая ялик на берег.

Скользя по галечнику, ялик издавал пронзительный скрип. Сидевший у костерка подросток, с рыбьей головой в руке, радостно крича, бросился навстречу прибывшему.

—Диоген, быстрей пошли, мамка ждет!

—Начальник звал, видишь вот, — ответил старик, с улыбкой выслушав птичье карканье паренька.

Бевз поморщился:

—Что ты заладил, начальник да начальник. Сам-то ты кто?

—Из Халб сестру лечить еду, — лицо аборигена не теряло улыбчивого выражения. — Паренек этот, Гошка, — племянник мой, а сами мы из рода Самаров.

—А рыжий зачем такой?

—От рыжего мать родила, — расхохотался абориген. — Один на весь Амур, как маяк в море…Откуда-то из пиванского разлома потянуло холодом, кучевые облака, как стая пугливых птиц метнулись в сторону Пермского. Холодной сталью брызнула густая рябь по фарватеру, вместе с черной наглой тучей в мир ворвалась лесная бесотня, запрыгала, засвистела, гоняя по песку стайку босоногих вихрей.

Бевзу стало не по себе. Возмущение в природе было настолько неожиданным, что в этом он заподозрил проделки рыжего аборигена.

—Сестра болеет, бежать надо, — с трудом удерживая рукой скрежещущий на галечнике ялик, настаивал рыжий.

— Ладно, пошли, проверим, что там у сестры. Может, в больницу везти нужно.

На следующее утро тело Диогена с перерезанным горлом нашли в камнях под высоким срезом пылающего маками берега.

***

Писать о строительстве завода дело неблагодарное, наблюдать — куда ни шло: выдвинутые из бетонного позвоночника конструкции цехов напоминали скелеты вымерших динозавров. Они грелись на солнышке, ногами кверху, когда их застала мгновенная смерть. Быть может, Космос дыхнул на них ядовитыми газами или взорвался ядерный снаряд. При покраске скелеты меняли цвет, постепенно обрастали шкурами, шевеля ушами и испытывая на прочность медленно отрастающие конечности.

“Если революция победит во всем мире, человечество вымрет от голода, — думал Степан, глядя на искрящуюся за бортом воду. — Но сегодня об этом никто не думает. Писатели, обзаведясь псевдонимами, выдумывают события, которых не было, чекисты у них сплошь благородные, непримиримые к врагам революции и любящие социалистическую Родину”. Что стоит за этим понятием, Степан не знал. Если Родина — не народ, значит, Родина — карающий меч, занесенный над народом.

О голоде писать нельзя, нельзя писать о беглых людях — трудовой энтузиазм вещь неоспоримая. Хотя слишком свежи еще впечатления от кровоточащих десен и черных, разлагающихся губ.

Донской казак не может смириться с участью рядового плотника. Перо в его руке обрело резвость годовалого ребенка, и он гонит своих героев по звериным тропам к загадочному озеру. В этом озере — кровь русского народа, на вид тяжелая, но бурная в шторм, и не дай бог разразиться еще одной битве.

В озере живет страшное существо: в воде оно — рыба, на земле — человек. Стоит же ему оторваться от земли, оно обретает крылья.

Все это донской казак называет романтикой построения коммунистического общества. Вечером в одной из темных землянок Копай-города собрались бывший зугрессовец Саша Гаврилюк, расчетчица Маша Сомова и донской казак, представляющийся всем не иначе как Писатель. Он получил в посылке с Дона кое-что горячительное, хлебнул для храбрости и вдруг понял, что для очередного романа ему нужна героиня. Сомова — не совсем то, что нужно, но какая разница. У нее темное прошлое: она озоровала с Петлюрой, но у нее огромные тревожные глаза, грушевидная грудь и бедра такие, что комсомольцы при встрече падают в обморок.

Гаврилюк — в далеком прошлом председатель комитета бедноты, в недалеком — бетонщик и плотник, в настоящем — мастер на все руки, при необходимости подменяющий Ткача на бортовом вездеходе.

—Если вас попросят рассказать о комсомольской стройке?

Маша засмеялась:

—Непредсказуемость. Не знаешь, что будет не только завтра, но и через час.

—Ответ, достойный воина, — сказал Писатель. — А ты что скажешь, Сашко?

—Не с того конца начали строить. Можно было сберечь людей и вовремя заложить первое судно. Верно говорили старики: начинайте с хлеба.

—Ответ, достойный крестьянина.

В свете керосиновой лампы водка в стаканах напоминала деготь.

—Все, что мы сделали, сделали по доброй воле, значит, виноваты сами, а о собственной вине лучше не вспоминать. Поэтому будем писать о хорошем. Ты, Маша, была красной разведчицей у Петлюры, тайно связывалась с коренным есаулом Быстрицким. Не бойся, есаул давно погиб, а связная у него действительно была. Так что природы вещей мы не нарушим. Что касается Саши, он — герой безупречный: комсомолец, активист. Вот вам и конфликт, а в конфликте— любовь. За нее и тост.

Маша засмеялась:

—Саша — красавчик, я старуха, да и послужной список у меня, ахнешь.

Они выпили, закусили сухой кетой от Баранова.

—Говорят, Силинка в честь местного мукомола Силина. Крутой мужик был. Интересно, где он теперь?

—Одних выбила Гражданская, — ответила Маша, жестом руки предлагая Писателю налить еще.

Роман, вызывающий нервный тик в правом глазу, привыкшем к прицельной планке, на хвосте которой мечутся его родные братья-казаки.

История Комсомольска начинается с ноля. Ноль в воображении Писателя это котлован, постоянно затапливаемый августовскими муссонами.

Третий герой романа, Палий, лежит на ладони Писателя, но углубляться в его мещанское прошлое Писателю лень. Слишком темная он лошадка. Торговал мехами, был проводником, числился хорошим охотником, даже с Тряпициным воевал. Личность драматическая, но спорная.

Писатель курит “Казбек” и тайно надеется на звание гения. Мечта его — попасть в поле зрения вождя, чтобы вырваться из Пермского в столицу и занять достойное место в правительстве. Например, в качестве руководителя культуры. Лучше всего, конечно, культуры мировой.

После второго стакана, Сашок начинает смеяться, причем смех чередуется с припадками удушья: так Писатель называет приступы плача. О ком плач, Писателю неинтересно, он задумал интригу: любовь комсомольца к аферистке, и развязка интриги — разоблачение любимой.

Маша жалеет Сашу, но прекрасно понимает, что за водку расплачиваться ей.

Задача Писателя — слить в нее все, что мешает ему работать. Вдохновение не приходит, когда в голове, как в омуте, носятся жаждущие оплодотворения живчики. Маша это прекрасно понимает. Она уважает Писателя за его происхождение и за его славное будущее. А Сашу ей жалко: он добрый мальчик и свое вдохновение может получить только вторым. И если она когда-нибудь забеременеет, не понять будет, от кого. А может, от двоих сразу. Два близнеца от разных мужей. Это ей показалось смешным, и у нее проснулось желание как можно быстрее лечь животом на стол, чтобы Писатель мог легко проникнуть в ее святая святых. А Саша пусть пока поплачет. Спьяну он не поймет, чем занимаются гости. Он в этом деле совсем еще ребенок. Но когда Писатель уйдет, она сделает его мужчиной. Как обычно, она будет на вершине желания. Писатель может поднять ее на эту вершину, но достигать с ним желаемого ей еще никогда не удавалось. За писателя это всегда делали другие.

—Ладно, — сказал Писатель. – Завтра ты расскажешь мне, как у вас все было.

Он заголил Маше зад и в два толчка сделал свое дело.

***

“Я не могу повторить слово в слово, что сказала Мария, но сказанное я видел воочию: стоящее на штыках здание рухнуло, когда солдаты поняли, что они ничуть не хуже тех, для кого деньги и слава превыше всего”.

(Из записных книжек Писателя).

“Палий никаким боком не вписывался в характер моего героя: он делал все не так, как должен был делать. Сам себе ставил подножки и падал на том самом месте, где по всем данным должен был взлететь. На собрании он произносил слова, от которых захватывало дух, потому, что каждое его слово было равно самоубийству”.

(Из доверительной беседы Пелагеи с Писателем).

“Глупости говорите, товарищ. Таежный человек не может быть предателем, он — зверь, а зверь, пометивший свою землю мочой, будет отстаивать ее до последнего вздоха”.

(Надпись на камне.)

***

Лебедева не знала, куда и зачем едет. Студенческий билет и паспорт на имя Светланы Романовой жгли руки, она не могла поверить, что Степан простил ей расстрельное дело. Ей казалось, что он приберег ее для чего-то более страшного и мерзкого.

Поезд шел медленно, злобно клацая вставными зубами, и Лебедевой казалось, что это погромыхивают жернова гигантской мельницы, перетирающей лучшие замыслы Революции в костную муку. Муку тут же собирают в мешки и отправляют немецким фермерам для подкормки истощенных полей.

В вагоне было душно и тесно. Несмотря на голод в стране, пассажиры выглядели вполне респектабельно, животы мужчин не уступали по параметрам животам беременных баб, и Лебедева сожалела, что не имеет при себе клинка — можно было проверить, каким дерьмом набиты кишки ее вечно жующих попутчиков.

В вагоне пахло стойлом давно не чищенной конюшни. Молодой офицер вылил на себя целый флакон жасмина, но аромат морщился, его подташнивало, укачивало и знобило от желания вырваться из удушающей атмосферы вагона. Вначале Лебедева пыталась осторожно прощупать попутчиков, кто чем дышит, но все они были восхищены делом Сталина, которое живет и побеждает.

—О чем вы грустите? — пытал офицер Лебедеву, вознамерившись затащить ее в пустующий по ночам туалет.

—Мальчишкой я воевал в отряде товарища Степанова, — бахвалился офицер. — Потому и в армию взяли, и в отпуск вот еду. В Новочеркасск к родительнице.… Она, пожалуй, давно потеряла меня…

Он не сказал: еду к маме или хотя бы к матери, и это “к родительнице” вызвало у Лебедевой чувство протеста. Ей хотелось врезать офицеру кулаком между глаз, как это делала она в добрые революционные времена, но документы на имя Светланы Романовой удерживали ее от подвигов во имя морали. Лебедеву угнетало присутствие болтливого, с явными нарушениями в психике самца. От него можно было ждать чего угодно, только не рыцарской поддержки в случае беды.

Ей бы душевно успокоиться, подремать денек-другой на верхней полке, игнорируя снующую по вагону публику. Но вращающимися жерновами был не только громыхающий на стыках вагон, в ее душе вращались другие, более мощные и мрачные жернова. Они вращались в обратную сторону, всасывая в себя костную муку и выбрасывая из насыпной воронки убиенных ею людей, глазами которых смотрела в ее глаза вечность.

Ее беспокоил пристальный взгляд едущего в Москву по служебным делам Никиты Самосвата. Особенно после того как, подвыпив, Самосват начал бахвалиться, что в свое время был консультантом у Бойко-Павлова и поставил свое категорическое «да» под приказом о расстреле Тряпицина. Он утверждал, что пользуется особым доверием начальника строительства Каттеля, а что касается общего вагона — не любит он жить в стороне от народа, как коммунист и интеллигент старой ленинской закалки.

Нину подташнивало от громогласных эпитетов. Бес дергал за язык встряхнуть как следует этого светящегося счастьем идиота, с подачи которого был убит Яков.

Лебедева отчетливо понимала, что ей не вырваться из прошлого, оно держит ее на грани срыва, толкая в очередной раз поступить так, как поступала на протяжении всей своей сознательной жизни. Она возненавидела Никиту Самосвата за его идиотскую уверенность в полной победе коммунизма на планете:

—Мы живем в нищете — да, мы ведем непримиримую борьбу с контрреволюцией, но цель оправдывает средства….

—Если цель оправдывает средства, — зло хохотнула Лебедева, — я должна разоружить и пристрелить тебя, поскольку ты и есть контрреволюция.

Самосват и глазом не моргнул, как его именное оружие оказалось в руках Лебедевой. Ее взгляд прилепил к месту вскочившего было офицера.

—Не дергайся парень, тебе к родительнице надо. А тебе, консультант Бойко-Павлова, я выношу свой приговор, и не только за Якова — за себя тоже. И мертвые умеют мстить, верно? Да, да, я Лебедева, не фыркай, как загнанный в будку пес. А то Якова позову…

Смех ее был похож на крик совы в душных пихтовых лесах Керби, ее гордое Я пыталось вырваться из тела, но не тут-то было — дух Нины Лебедевой закалялся параллельно с ее материальной оболочкой и, загнанный в угол, не мог примириться с поражением.

На курок нажало ворвавшееся в вагон солнце. Нине показалось, что офицер вскочил, чтобы броситься на нее, и она выстрелила. Сначала в Самосвата, потом в него. Ей было все равно, кого убивать, а кого миловать. Рефлекс убийцы превращался в сладкую истому, которая растекалась по телу, пьянила ее, бодрила, вызывала такое наслаждение, которое никогда прежде она не испытывала. Последний удар она нанесла рукоятью нагана по голове кричащей в истерике женщины. Потом она выпорхнула из открытой двери старчески прихрамывающего вагона, выпорхнула, как птица, с широко распахнутыми крыльями и хищно изогнутым клювом. Она уходила из жизни непобежденной, и даже студеная вода болота не охладила ее воинственного пыла.