02

«Поэзия — пресволочнейшая штуковина — существует и ни в зуб ногой», — писал когда-то Владимир Маяковский. Когда с особенным пристрастием начинаешь вчитываться в стихи Георгия, чувствуешь, что все его ритмы — это крючья, на которые его предки ловили в Амуре золотых рыбок. Особенно, когда при чтении стихов в душе поднимаются волны, готовые захлестнуть или вознести тебя к высотам поэтического слова.

Словом человека можно убить и воскресить. Есть в стихотворении «Слово» такие строфы:

Дураком назови, лентяем.

Найди любую причину

Чтобы поссориться. Ночью

Выгони вон из дома.

Ты это можешь.

Только отца и маму,

Заклинаю тебя, не трогай.

Меня обзывай, как хочешь,

Но не касайся святого

В сердце кричащем.

Захочешь уйти, все окна

В доме открою настежь

И стану хлопать в ладоши,

Видя, как вместе с тобою

Слова твои улетают.

Улетают вместе с тобою.

С такой силой передать трагедию умирающей семьи, дано не каждому поэту.

— О чем бы я ни писал, я пишу о себе, — сказал как-то Георгий.

— Нанайчата, будто воду в ступе толкут, бренчат на своем языке нечто несусветное, но слушаешь, и сердце замирает, — рассказывал мне, хорошо знающий творчество Георгия, Поветкин. — В пятидесятые годы дети нанайцев еще умели говорить на родном языке. Даже в Кондоне, заселенном наполовину русскими. Когда я вспоминаю годы жизни в Кондоне, в мозгах ворочаются стихи поэта, написанные, не знаю даже, о ком: «Только они подрастут, повзрослеют и почернеют». Иногда мне кажется, что стихи написаны о нанайских детях: подрастут, повзрослеют и забудут родной язык. В начале девяностых мне подарили сборник Георгия «На найни», в твоем переводе. Открыл книгу на стихотворении «Любимый с лысинкой». Тема показалась знакомой, об этой лысинке я где-то уже слышал. Нанаец, у которого я снимал угол, прочитав стихи, сказал, что на нанайском их читал автор. И все-таки ощущение вторичности осталось. То же самое произошло с «Низовскими женщинами». Еще в зоне, сидевший с нами, непонятно за что, нанаец Иван Бельды, нечто подобное читал. Видимо, это темы из нанайского фольклора. Потрясла меня «Летняя песня», чисто нанайская тема, с летающими шаманами и лесными дивами.

Не моя ли там вдали

Женщина застыла,

Весла легкие мои

Превратила в крылья.

Поветкин утверждал, что Гога Бельды поэт камерный, воспевающий быт своего рода, и отчасти поднимающий проблемы, которые волнуют всех нанайцеы. Но найти путь их решения он не может. При этом Поветкин ссылался на стихотворение «Слова», в котором с большой художественной силой выпажен конфликт двух взаимоисключающих характеров. Я же уверен, что это не семейная драма, а предупреждение о наметившейся в мире тенденции к распаду семьи. Причем, не только у русских и нанайцев, а в мире вообще. В стихотворении ярко показана одна из причин конфликта — все более заметное разделение общества на классы.

Но вернемся к Поветкину:

— Иван Бельды в зоне рассказывал, как однажды его предки сэвэны подняли его в воздух и вынесли за пределы зоны.

Живущий в мире мифов человек способен и не на такое.

В моем рассказе «Мать моя — лебедь», который я считаю лучшим из всего, что написал, старушка успокаивает, оказавшуюся в дурацком положении, девушку такими словами:

«Все хорошее начинается с понимания того, что мы никогда не уйдем от ошибок. Но зато у нас есть воля поменять их на другие, — философски заметила старушка. — В этом и скрыт смысл всего, что — было, есть и будет в этом мире. Да и в ином — тоже».

Это философия язычника Георгия Бельды, которую я принял, как человек, поклоняющийся силам и возможностям вечно обновляющейся материи. Поэтому я вполне серьезно воспринял рассказ Поветкина о путешествии Ивана Бельды из зоны домой и обратно. — Зачем же ты вернулся сюда? — спросил Поветкин Ивана.

— Мне предлагали остаться в мире духов, — ответил Бельды, — но я ни на минуту не забывал о своем теле. Оно ведь все это время лежало в тюремном госпитале.

— Так в каком же виде ты предстал перед женой и сыном? — спросил Поветкин.

— В своем, конечно. Мы встретились, как бы во сне, но наши тела чувствовали друг друга, и когда, вернувшись в зону, я вошел в свое тело, тюремный врач почувствовал аромат женского тела. Он был настолько сильным, этот аромат, что доктор заподозрил неладное. Он бегал по начальству, пытаясь выяснить, не заходила ли к нему в госпиталь женщина.

Если трезво разобраться — у нас с Поветкиным крыша поехала. Но я-то помню, как в неведомом мне мире разговаривал с матерью. Если это было сном, значит, сны загадка не менее странная, чем сама жизнь.

Я уверен, что первый человек на земле вылупился из яйца тираннозавра. Зубов у снесшего яйцо тирана было недостаточно для того, чтобы подчинить себе мир животных во всем его разнообразии и величии. А тираннозавру хотелось подчинить своей глотке все, что летало, бегало и ползало по земле.. Вы когда-нибудь смотрели в глаза умирающей под колесами автомобиля собаки? А в глаза коровы, которую ведут на убой? Когда я об этом думаю, во мне начинают звучать неповторимо трагические стихи Леонида Завальнюка, поэта явно недооцененного нашей критикой.

Звенит высокая тоска,

Необъяснимая словами,

Как хорошо, когда я с вами

Деревья, птицы, облака.

Это гимн язычника, живущего единым дыханием с природой. Дух тираннозавра засыпает, когда в мир приходят такие поэты. Но слышен ли их голос в мире, оглушенном попсой, и государством, изнывающем от жажды содрать с них последние штаны?

Из общества, придавленного идеологией социализма, мы перешли в общество тираннозавров. Я не тянул Зубова за язык, но он пришел ко мне с бутылкой водки и, выхлестав ее в одиночку, по секрету заявил, что одно время прислуживал пресвитеру одной из религиозных сект Хабаровска.

— В секту Иеговистов меня втянул друг детства Виктор Солоха. До службы в армии он занимался легкой атлетикой, но, в девяностые, оставшись без работы, примкнул к секте Авсеева. В две тысячи втором году его казнили за измену вере. В чем заключалась измена, мне толком не объяснили, скорее всего, поцапался с пресвитером. В яме на длину туловища, ручным буром просверлили два отверстия для ног, вставили Солоху, раздетого, в этот комбинезон из суглинков, голову присыпали землей, утрамбовали, и проехали по ней правым колесом груженного отсевом автомобиля. Голова Солохи вошла в грудную клетку, смяв легкие и сердце. Засыпанная отсевом дорога не вызвала подозрения даже у рыскавших рядом дачных собак. Пресвитер секты Авсеев, наградил меня стодолларовой бумажкой за изобретенный вид казни для духовных отщепенцев. Он считал, что таким образом душа человека умирает вместе с его телом, так как не может пробиться сквозь слой земли и отсева. Однако, прослышавшие о злодействе сектанты, повторили эксперимент с пресвитером, только вместо машины для умерщвления Авсеева использовали сваю с коническим наконечником. Такие сваи вбивают, когда возводят храмы на зыбучих песках времени.

— Вы все это придумали? — спросил я у разочаровавшегося в боге Зубова.

— В смысле?

— Эти казни, их ведь не было?

— Хоронить в комбинезоне одна из моих многочисленных придумок. Авсееву нужен был человек, который мог бы отрезать верующим пути к отступлению. А мне нужны были деньги. Не знаю, кто мне отстегивал за работу, Авсеев или Иегова, но отстегивали прилично.

Да, хороших работничков нанимает себе в услужение Иегова. На кострах людей сжигали, на крестах распинали, сажали на кол, четвертовали на колесе, забивали плетьми, теперь вбивают в затылки бетонные сваи. Возможно потому, что ад переполнен убийцами, и души грешников просто некуда сбывать. А вы спрашиваете, куда это ежегодно деваются сотни тысяч соотечественников?

В бандитском государстве все, в том числе и Бог, живут по бандитским законам.

Нет человека — нет проблемы. А человек, пусть даже он убийца, защищен законами страны, которая поощряет ликвидацию особо назойливых. Заткнули тебе рот булкой хлеба, вот и жуй, а начнешь возникать, вместо хлеба вобьют бетонную сваю. Пережевать ее будет значительно труднее.

Как сваи в мозги отщепенцам, вбивают в детские головы преступную в своей сути религию православия. Ловцы душ расползаются по стране, как черные тараканы. Их много было после войны, но в сотни раз больше расплодилось теперь. Все они ходят с протянутой рукой. В стране, где половина населения живет в трущобах, они строят для себя сатанинские храмы. Сегодня они покушаются на свободолюбивых нанайцев, на их веру в предков, на их любовь к природе, которая и есть — Бог, сотворивший человека. Ему все равно каким будет этот человек, доброго он сделает красивым, злого — уродливым, церковь же уродует всех.

Залившее планету кровью христианство покушается на святая святых народа, сохранившего в своих генах тысячелетний опыт предков.

Константин Бельды, в соревнованиях «Кому за семьдесят» занял первое место по плаванию, и второе — по стрельбе.

— Добрые духи сэвэны помогли, — утверждает талантливый нанайский литератор.

Для церковников, превращающих людей в овечек, правительство строит храмы, а овечки раболепствуют перед их роскошью, считая, что все это дела божьи. Христианский Бог любит, когда ему бьют поклоны. Не убий, — говорит он, — а если убил — покайся. И чем чаще ты будешь убивать, и каяться, тем больше исцеляющей людей святости останется в твоих мощах.

Описанные в Библии деяния Бога страшнее гитлеровской и сталинской тирании, но ловцы душ не истощимы в пропаганде своей святости и любви бога-отца к своим чадам. Убивать он будет только тех, кто не поклоняется разодетым в черное клоунам. Небесный ваятель налево и направо раздает оплеухи тем, чьи мозги выходят за рамки его влияния.

В разгаре лето, а мы шмыгаем носами, зябко кутаемся в болоньевые куртки, мечтая о крепком горячем чае. Автобусу тоже нездоровится, у него иссякли лошадиные силы, в груди слышны скрипы и хрипы. Шутник Гога просит едущего в автобусе попа сотворить чудо исцеления автобуса.

— Я специалист по человеческим душам, а не по моторам, — отвечает поп.

— Тогда успокой наши души, а то мы все торопимся, и готовы разорвать водителя на части.

Поп разводит руками.

— Все в руках божьих.

Гоша смеется, он снимает пиджак, и, закатав рукава рубахи, начинает поглаживать еще не остывшие бока мотора. Минут через двадцать он говорит шоферу:

— Заводи.

А еще через пять минут автобус шустро мчится по трассе в сторону Хабаровска.

— Что ты там сделал, Гоша? — спрашиваю я.

— Да так, пошаманил маленько.

У буддистов — сана, у нанайцев сэвэн, какая разница. Все мы одним мирром мазаны. Духи Гоги называют себя бурханами, а сэвэны, говорит Гога, — это русское название духов. Буддийский сана, звучит почти как Саня, — значит, ты, Александр, — говорит он мне, — и есть тот самый бурхан, который пришел, чтобы заглянуть в душу нанайского поэта, и, как в зеркале, увидеть в ней себя.

Живущая в селе Троицком Елена Киле пишет стихи. Она утверждает, что пишут все нанайцы, но, не зная родного языка, пишут на русском. На русском пишет и Елена. Вот строки из ее «Бабушкиной прчиталки»:

Внучка, крошечка моя, складушка,

Вольная ты моя лебедушка, ладушка,

Сероглазая моя лапушка,

Полюби, родная, свою бабушку.

И через четыре строфы — бабушкины наставления внучке:

Так тянись же ты, росточек мой, к солнышку,

В ясный полдень выходи ты на полюшко,

Пуще жизни возлюби волю-волюшку,

Сотвори сама себе счастье-долюшку.

Русло жизни не всегда плавное,

Не теряй тропу отцов главную,

Оцени любовь друзей отважную,

Ибо в жизни это самое важное.

Самое важное для ростка, проросшего из древа народа нани «Пуще жизни возлюбить волю-волюшку». Поклоняйся воле-волюшке, солнышку, полюшку, друзьям, идя тропою отцов, вот он духовный стержень народа. Не потому ли сегодня каждый третий нанаец пишет стихи, поет своим неповторимым голосом, в отличие от пишущих россиян. Позволю себе без купюр привести стихотворение Елены Киле, посвященное нанайскому писателю Георгию Ходжеру.

Панцирь чешуек Дракона

Ты приоткрыл в тишине.

Не нарушая законов

Отцов, воспарил в вышине.

Окрыленный волною Дракона,

Пеной чистой, искристой омытый,

Родниковой струею озона

Смыл ты пепел с нанайского быта.

Жарким сердцем сына Земли,

Озарил наши души и разум,

Стал источником вечной любви,

К нашим предкам и нашим сказкам.

Ты — Мудур с головою Мио,

Песней солнца сплотил сыновей,

Чтобы предков своих осчастливить,

И потомков любовью своей.

Мудур — Дракон, Мио — изображение на бумаге или материи божков в образе людей, которым молились, прося удачи на охоте.

Хорошая религия: нарисовал бога, помолился, а если не помог на охоте, бросил в костер, и нарисовал другого. То же делают христиане: нарисуют икону, изобразив на нем страпдальческое лицо дошедшего до руски пьяницы соседа, и продают идиотикам от веры, чтобы разбивали лбы перед “шедевром мирового искусства”.

Я не говорю о поэтических находках в творчества Елены Киле, у мастеров слова к ней могут возникнуть вопросы, но в литературе главное не это. Главное, что поэт сознает свое родство с поколениями ушедших, живет инстинктами предков и прислушиваться к ним завещает своим детям.

***

Георгий Бельды русскому языку учился у Пушкина. Поэтому писал о Пушкине часто с позиции язычника, верящего, что при чтении стихов Пушкина, душа его витает рядом. Но некоторые нанайцы были уверены, что Пушкин жив, и хотели поделиться с ним своими наблюдениями за сказочными героями своего народа. Специально для этого издания я наспех перевел стихотворение Георгия «Дороги к Пушкину».

Турбореактивный самолет —

Чудо, устремленное вперед.

Рыбьими чешуйками озноба

Вымощена к Пушкину дорога,

И близка она и далека

Сверху — звезды, снизу — облака.

Почему близка? Да, потому,

Что решил отправиться к нему

Мой отец на старой оморочке.

— Старая надежнее, — сказал.

Поклонился матери и дочкам,

Прыгнул в оморочку и пропал.

Длинная дорога потому,

Что четыре года шел к нему

Армэ Баян, а когда вернулся.

— Пушкина убили, — заявил.

Ехать дальше, как это ни грустно,

Армэ просто не хватило сил.

Мой сосед привез себе жену

Лоца эктени, и ко всему

Высока была и крутоброва.

Он ее в родительском дому

Матери представил: — Гончарова,

В Петрограде разыскал вдову….

Завершал далекий перелет

Турбореактивный самолет.

Мощные турбины завывали

В самолете голосом пурги.

— Мне они, — сказала дочь, — читали

Очень даже добрые стихи.

У девчушки ушки на макушке.

Я ответил дочке: — Это Пушкин.

А душа затосковала так,

Что, летя над доброю землею,

Я читал Онегина, порою

Чувствуя ожоги на губах.

— Бари Пушкин редкий человек, —

Мать сказала. — В ноябре он — снег,

В августе он — дымка над осокой,

В городе — он — жаркий из-под век

Взгляд вдовы, нанайки черноокой.

— Что тебе нравится в Пушкине? — спрашиваю Георгия.

— То, что Пушкин нанайский поэт, — отвечает Гога, — он язычник, дитя природы, жаль, что с детства не изучал нанайский язык. Помнишь: «Да здравствуют Музы, да здравствует разум, ты, солнце святое, гори!» Только язычник мог написать такое…

***

— Как вас зовут?

— Я — отец Георгия, Андрей, вчера сын приходил ко мне, жаловался, что не совсем точно переводчик изобразил мир его литературных героев. По просьбе сына, я даю тебе ощущение третьего глаза. Ложись лицом в траву, закрой глаза и опиши то, что увидишь.

Эта встреча произошла на даче во время грозы, когда от блеска молний на голове трещали волосы.

Несколько дней спустя, я лег животом на сухой горячий галечник, и почувствовал, как от камня тянет холодом. Вытянув вперед согнутую в локте руку, я лег на нее лицом, и крепко зажмурился.

И увидел дерево на горизонте. Одинокое раскидистое дерево, похожее на тополь. Потом навстречу мне от тополя выбежали кусты. Целое море кустов, и выпрыгивающие из его волн густо облиственные макушки.

Это мы, устремленные к разуму,

Под державной рукою угроз,

Покрываемся черной проказой,

Истекаем истерикой слез.

Наши головы рубят серпами,

Нас свинцовыми клювами жгут,

Но во всем виноваты мы сами...

Кто не гнется, того не согнут.

Когда, обложившись словарями, я начинаю читать Георгия, на первую оригинально переведенную строку стремительно начинают нанизываться новые, и я не могу их остановить.

Это мы, устремленные к разуму,

Дети светлых озер и лесов,

Убиваем свой мир по приказу

Обожравшихся властью козлов.

Стоп, говорю я себе, отключи мозги, не бегай за мотыляющей подолом рифмой, вслушайся в голоса бурханов, которые посылают тебе из мира духов шпаргалки, в виде бегущих по амурской воде искринок.

Это мы, устремленные к свету,

Сыновья гордых рек и лесов,

Чтоб призвать человека к ответу

Мы не выберем правильных слов.

— В этих стихах уже теплится душа Георгия, — говорит мне сидящий на подоконнике сэвэн. — Георгий не покушается на власть, понимая, что все дурное и хорошее на земле сегодня происходит по воле человека. Но где найти такие слова, чтобы человек понял: все, что он делает, делает себе же во вред.

Мне не нравится в этой строфе слова «не выберем», их надо бы заменить на — «не находим», но они разрушат гармонию стиха. Мне стыдно перед сэвэнами за свою беспомощность и я делаю последнюю попытку угодить им.

Это мы, устремленные к свету,

Сыновья гордых рек и лесов,

Призываем поэта к ответу

За беспомощность этих стихов.

— Именно эта мысль заложена в стихи Георгия, — сказал, соскальзывая с подоконника курирующий творчество Георгия сэвэн. Поэт обязан держать ответ за все дурное, что происходит на земле. Если его сердце не болит за погубленные руки и леса, какой он к черту поэт. И кому нужен его словесный бред, его попытка призвать к ответу правительство. Правительство — это пасть волка, из которой стекает слюна вожделения, при виде бьющегося в припадке прозрения поэта…

***

Оборотная сторона Луны. Кто ее однажды увидит, поймет: Луна — баба после выкидыша. Темные пятна под глазами — сгустки кровавых слез. Все, что торчит, ползает или летает в Космосе озабочено одной проблемой: как бы забрюхатеть. Все равно от кого, от голубка, или от залетного негра. И дело не в приплоде. Жизнь, кто понимает, тоже имеет свою невидимую нам оборотную сторону. Каждое живое существо чувствует, что с детства сидит на поводке у неведомой силы. Особенно — человек, живущий энергетикой Вселенной, то есть — не расплывшийся от водки, не размазанный по болоту наркотиком или богатством. В общем — человек разумный.

Неделю назад вхожу в автобус и чувствую, будто в горячее озеро окунулся. И не просто в озеро, а в некую субстанцию, которая растворена в салоне автобуса. Я догадываюсь, что субстанция эта — женская плоть. Нечто подобное со мною уже случалось. Лет сорок назад, когда к хозяйке, у которой я снимал на кухне диван, вошла молодая особа: черноглазая, пухленькая с лукавинкой во все лицо. От нее исходила такая зовущая сила, что я обезумел от одной мысли, что эта женщина замужем.

Через неделю мы поженились, хотя она была замужем, а через двадцать лет разбежались, подарив миру двоих сыновей. И опять же, разбежались под властью однажды соединившей нас силы. Только теперь она была настроена на расторжение брака. Она сталкивала нас лбами, провоцировала на немыслимые поступки, возводила между нами стену отчуждения, сложенную из кирпичей ада.

Два с лишним года я жил один, сгорая от жажды обладать женщиной, которая находилась за стеною зла, но когда она приходила, стена зла расталкивала нас с такой силой, такую мерзость я испытывал к самому себе, что это чувство передавалось жене. Она раздевалась, пытаясь разбудить во мне и в себе прежнюю страсть, но нагота вызывала во мне чувство омерзения. Ведь провоцируя меня на насилие, жена требовала от меня клятвы, что я вернусь в ад, из которого с таким трудом пытаюсь выйти. Видя, как меня корежит от чувства омерзения, женщина взрывалась такой матерщиной, что со стен осыпалась штукатурка.

Двадцать лет прожил я в мире и согласии со своей второй женой и вдруг этот заколдованный автобус! Это море соблазнов в замкнутом пространстве, где дремлют едущие по делам пассажиры, а я растворяюсь, расползаюсь в оргазме, попав в облучение неведомой мне энергии.

Ты, едва появившись на свет,

Излучаешь с размахом

Свет далеких планет.

Не пошло бы все прахом.

Я сойду на отрезке пути твоего,

Не изведав причины

Почему провалилась земля под ногой,

Когда нас разлучили?

Невидимка в автобусе пьющем бензин,

Как тебя я узнаю

В этом море огня, среди дачных корзин,

На судьбу уповаю…

Мой молчаливый монолог прерывает мягкий голос кондукторши, толстушки с торчащим на затылке хвостиком.

— Товарищи, рассчитаемся за проезд.

На мой взгляд, кондукторше под сорок, и не мешало бы ей воспользоваться повсеместно рекламируемым пелсурином. Серая птаха на седьмом месяце беременности. Я наблюдаю за мнущими десятки пассажирами. Ничего впечатляющего, но вибрирующие в салоне энергии обжигают уже не только тело, но и сердце. Глядя на каменное лицо сидящей напротив блондинки, я протягиваю кондуктору десятку. На мгновение наши пальцы соприкоснулись, и возникшая между нами молния пронзила меня навылет. Я поднял голову и увидел прекрасное, полное внутреннего сияния лицо толстушки. Ее ноги, руки, торчащий на затылке хвостик, все вдруг приобрело значение, вроде зависшей в небе летающей тарелки.

Я понял — она инопланетянка!

Когда я выходил из автобуса, меня покачивало. Два дня я сгорал от застрявшей в моем теле молнии. В ночных снах я обладал незнакомкой, а на третий, когда я вошел в знакомый уже автобус, кондукторша поздоровалась со мной, как со старым знакомым. И во время пути бросала на меня улыбчивые взгляды.

Случайность, или подарок судьбы?

— Что это, Гоша?

Шаман бьет в незримый бубен, мысленно обращается к подружке Линде и та приходит на зов. И я замечаю, что шаманка Линда, как две капли воды, похожа на кондукторшу. У нее лукавая усмешка и заносчивый хвостик на затылке. От Линды исходит согревающее меня сияние. Согревающее, и не больше. Я не испытываю обжигающего желания впиться в ее слегка припухшие губы.

Линда бьет ладонями в бубен, поет хвалу духам народа нани, написанную поэтом Георгием Бельды.

— Она — твоя дочь, — говорит Линда. — Это зов крови.

Я мучительно соображаю, была ли у меня лет тридцать назад женщина, в которой я мог наследить. И понимаю, что — не было. Не было, ни тридцать, ни сорок лет назад. Шаманка ошиблась!

— В своих рассказах, Гоша, ты описываешь человека, поставленного с ног на голову. Мне твои герои симпатичны, но я так и не понял: юмор возвышает или унижает человека?

— Этим чувством человек отличается от животного. Ты видел смеющегося зверя?

— Видел, когда в Троицком ты читал рассказы, вместе с твоими слушателями улыбалась рыжая болонка. Иногда мне кажется, что зверей ты, Гоша, уважаешь больше, чем людей. И болонка это понимала. А теперь я кажусь себе героем твоего рассказа. Я человек, влюбившийся в дочь, которой у меня никогда не было. Это как раз то, что с ног на голову…

На лице Георгия ни капли скульптурных излишеств. Энергетические вихри космоса разбиваются о чуть вздрагивающую на губах улыбку.

— Человек в большом долгу перед природой: зверь редко убивает человека….

— А человек зверя убивает ежедневно, ты это хотел сказать.

— Не только это. Добрые люди узнают друг друга по исходящим от них импульсам. Ты встретил добрую женщину, близкую тебе не только по духу, но и по крови. Линда утверждает, что она твоя дочь по космосу.

Я усмехнулся:

— Однажды наши родители выпали из летающей тарелки, так что ли?

— Что-то в этом духе.

Внутренний салон «Ракеты», стригущей волны Амура, от Амурска до Нижних Халб, плотно набит пассажирами. Глаза разбухших от духоты людей устремлены на экран телевизора, где насилующие девушку мужчины, возбуждаются, осыпая друг дружку словами из ненормативной лексики.

«В эту с… можно два х… вставить…»

Сидящие в жестких креслах старушки устали возмущаться, но сопровождающий пассажиров массовик-затейник год назад вышел из зоны. Для него фильм — знамя демократии. Однажды, насмотревшись порно, к нему в коптерку вбежала молодая женщина и потребовала, чтобы он укротил сжигающую ее страсть. С тех пор массовик-затейник других фильмов в дорогу не берет. Он убежден, что среди сотен фригидных женщин обязательно найдется дама, которая при виде раздетого мужчины теряет рассудок. Он и сам не прочь раздеться, дабы покрасоваться перед пассажирами атрибутами мужского достоинства. Моему соседу, молодому человеку, со свекольным румянцем в пол-лица, массовик-затейник предлагает за сто долларов зайти к нему на чашку кофе. Парнишка не понимает, чего от него хотят. Ему нравится кино, «а этот мерзкий тип машет патлами, которые так и хочется поджечь!»

— Сиди, — говорю я парнишке. — Затейник предлагает тебе сыграть в его кинофильме роль любовницы! Разве не понятно.

Румянец на лице парнишки становится багровым. Сто долларов, конечно, деньги, но искушает любопытство. Парнишка понятия не имеет, чем могут заниматься в постели два мужика. Незаметно для себя он выпадает из драматургии бездарного режиссера. Все его внимание сосредоточено на взглядах массовика-затейника.

Последнюю милю перед Халбами «Ракета» ползет особенно медленно. За окном плеск волн, крики чаек, грудастое облако смотрит на нас глазами массовика-затейника. Оно прикидывает, как бы ему протиснуться в салон сквозь щель между створками.

Меня раздражает барская медлительность речного транспорта. В особенности, когда имя ему «Ракета». О скорости ракет в последнее время мы много наслышаны, водные пространства мы соразмеряем с пространствами наших желаний, а они не всегда совпадают. Ведь любое транспортное средство любит, когда ему аплодируют стоящие вдоль дороги деревья. Или вдоль берега реки, какая разница!

Не думаю, что рэкет — ноухау русской демократии, но душа встает дыбом, когда бандиты прилюдно собирают нектар с пестрящих рекламой коммерческих автобусов. Машины у бандитов покруче, чем у бизнесменов, да и выправка видна. Это не мелкие жулики и не воры в законе, это слуги Закона, которые подпитываются от работающих по двенадцать часов транспортников.

Кто их доит, армия или милиция?

Водители делают вид, что о рэкете впервые слышат. Но ведь деньги вымогателям шоферы отсчитывают на виду у стоящей на остановке толпы. А гориллы в камуфляже прыгают из салона в салон, собирая преступный урожай с не менее преступного бизнеса.

Я пытаюсь найти контакт с коровой, и с теми, кто ее доит. Хочу изучить жизнь пчел и трутней. Последних в России значительно больше. Но на контакт не идут ни те, ни другие.

— Ты хочешь, чтобы тебя закопали?

Исполнить диктат инстинкта — бросить в серебряный Мерседес бутылку с зажигательной смесью, почувствовать себя Робин Гудом в преступном мире бизнеса. А потом написать стихи о божьем возмездии.

От ненавсти одурев,

Готов взорвать российский хлев,

Обиду ненавистью слив,

Увековечить свой мотив.

Эти стихи прочитал мне, как подтверждение фактов рэкета, хозяин пассажирского пазика.

У меня возникло желание выйти на верхнюю палубу и броситься за борт. Ощущение прыжка в Охотское море, которые я регулярно практиковал сорок с лишним лет назад, было столь сильно и приятно, что, поднявшись, я попросил полыхающего румянцем парня убрать колени. Руки мои дрожали, трусливая жалкая мыслишка покончить с жизнью раз и навсегда, подмигивала мне своим лукавым фонариком. Этот фонарик заметно отличался от фонарика Георгия Бельды. А Гошиного было много оптимизма, а мой выглядел подслеповатым, что мешало мне увидеть нечто более яркое, способное освободить тело от вязкой, как болотина, усталости. Ощущение дискомфорта во всем теле было настолько сильным, что я поскользнулся на трапе, напугав идущую впереди девочку.

— Шляются тут пьяные, — услышал я голос ее матери, блондинки с ярко выраженными признаками вырождения.

Одни пьянеют от водки, другие от душевной пустоты. А тут еще болтанка — баба, с которой я никогда не находил общего языка.

Поднимаясь с трапа, я увидел, как мой румяный сосед шмыгнул в коптерку массовика-затейника.

«Ну что ж, одним гоем в мире стало больше», — мелькнула плешивенькая мысль. Была и вторая, вовсе нелепая: «А почему бы мне перед смертью не испытать то, в чем мужчины находят удовлетворение?»

С трудом выбравшись на свежий воздух, я остановился у борта, прикидывая, хватит ли у меня мужества совершить задуманное? Смогу ли я прыгнуть в воду ласточкой, как это получалось у меня в молодости? Или плюхнусь на воду брюхом, рассмешив чаек?

Поверхность реки была сшита из грязновато желтых и серых лоскутков, колеблемых невидимыми мне потоками воздуха. Главное, не угодить головой в топляк, не запятнать лоскутки своею дурною кровью…

Меня вернул к действительности прозвучавший за спиной, чуть хрипловатый мужской голос.

— Здравствуйте Александр! — Вы, наверное, слышали обо мне. Я Виталий Скворцов, газетчик и немного поэт.

Некто невидимый заволновался, засуетился, тяжело стуча в ребра моей грудной клетки. У меня в памяти жило имя комсомольчанина Владимира Скворцова, одно время его рассказ и мои стихи были опубликованы в одном из номеров «Дальнего Востока». Виталий был для меня пустым звуком: маленький, серенький, — двойник пританцовывающего в моей груди беса. Скворцов смотрел мимо меня на синеющие вдали сопки, отбивая кистью правой руки ритм звучащей в нем мелодии, а пальцами левой как бы подхватывал вылетающие изо рта строчки.

Обвалом облаков придавленный, пытаюсь

Найти прореху, выйти на простор,

Не облаком, трепещущим, как парус,

А тишиной спускающейся с гор.

— Хорошие стихи, — сказал я, — тишина в человеке редчайшее и прекраснейшее качество.

— Я это написал только что.

— Поздравляю, Виталий. Вы — в Халбы?

Его лицо озарилось улыбкой.

— Я узнал, что вы направляетесь к Георгию Бельды, и отважился поехать следом. Я не хочу быть назойливым, но мне не понравилось ваше лицо, неуверенная походка, а главное мысль броситься за борт.

— Откуда ты взял, что у меня была такая мысль?

— Знаю по личному опыту. У человека от дурной мысли слабеет тело и каменеет лицо. За какие-то пять минут вы постарели лет на сорок…

— Спасибо, — пролепетал я, — давайте отойдем в сторонку. Я хочу послушать ваши стихи.

— Я не смогу читать, слишком волнуюсь.

«Ракета» нудела, как навозная муха на стекле. Ее била мелкая дрожь, возможно судно тоже вынашивало мысль покончить жизнь самоубийством. И потому нервничало.

Давайте упростим наш взгляд на вещи.

Я — арлекин, и дождь здесь нипричем,

Когда он по арене звонко хлещет,

Пытается столкнуть меня плечом

К суфлерам в яму. Назревает драма

И зритель рукоплещет, зритель ждет,

Когда дождинки превратятся в камни,

Жизнь превратив в кровавый обмолот.

— Стихи созвучные моему теперешнему настроению, — констатировал я.

Скворцов засмеялся:

— Неправда, вы уже проснулись. Сны о самоубийстве навевают нам разбивающиеся о борт волны. Возможно, таким образом пытаются войти с нами в контакт утопленники. Когда-то я работал матросом на буксире, по ночам они приходили ко мне, и я научился понимать язык волн.

***

— Вы мне нравитесь, Георгий.

— И мне тоже.

— Правда?

— Правда, Мария.

Вспыхнув румянцем, она подошла и, обняв за шею, села ему на колени.

Ее дыхание ни на шее, ни на сердце не вызвало ожога. На контакт Георгий не реагировал.

— Вы пошутили, да?

— Какие могут быть шутки, я действительно нравлюсь себе: рыбак, столяр и… стихи пишу.

Мария влепила ему пощечину и, захлебываясь слезами, выбежала в сад.

«Я понимал, что такими вещами не шутят, — рассказывает Георгий. — Но я прекрасно знал, что ее попытка уложить меня в постель — провокация. Что жена, с которой я сплю, появится в самый неподходящий момент».

Огромная навозная муха пыталась взять штурмом окно. И это при открытой форточке. В поведении мухи я не видел ничего странного. Так же слепо билась в открытое окно Мария. Заявись она к Георгию в лодку, когда он выйдет на тонь — все у них пошло бы как надо. Георгий с детства не может терпеть подлянщиков.

— Мария, вернись!

— Она возвращается со слезинкой на чуть припухшей губе.

— Ну, вот она — я, что дальше?

— Не сердись, Маша, если я действительно тебе нравлюсь, пригласи в дом сестры, она в Доме отдыха.

Слезинка, скатившись с губы, упала Георгию на руку. Раньше он никогда не думал, что слезы могут быть настолько холодными, чтобы вызвать ощущение ожога.

— У тебя есть женщина?

Возможно, я выглядел в ее глазах идиотом.

— У меня есть любовница. Замужняя. Иногда мы с ней спим, но, к сожалению, реже, чем хотелось бы.

Я вижу, как загораются у Марии глаза. Мне кажется, она сейчас вскочит и побежит докладывать моей жене, что та права — у ее мужа действительно есть любовница. Но полученных сведений ей явно недостаточно. И она спрашивает:

— А разве я хуже?

— Нет, Мария, ты лучше… Но, понимаешь… Тебе нужен муж, регистрация, а у меня штамп в паспорте и жена под боком.

Мария села мне на колени лицом к лицу, по-детски нежно поцеловала в губы.

—Если я буду приглашать тебе в дом сестры каждый день, ты откажешься от любовницы?

— Нет, конечно, — ответил я. — Такой вариант невозможен. Наверняка мне с тобой будет лучше, чем с ней. Но я не смогу не ответить на ее ласки. Как человек, она меня удовлетворяет не вполне, но мы с ней столько лет рядом, к тому же у нас есть дети.

— Лицо Марии вытянулось от удивления:

— И она живет здесь, в Халбах?

— Конечно, в Халбах, Мария.

— Ну, кто она? Неужели жена Гейкера?

Еще чуть-чуть и Мария лопнет от любопытства. Она не знает, что ей делать, вести допрос дальше или бежать, докладывать моей жене, что ее муж предатель.

— Ну, ты, Мария, даешь! Зачем мне чужая жена, когда у меня своя есть.

— Но ты сам сказал, что спишь с замужней женщиной?

— А разве моя жена холостячка?

Мария смотрит на меня, ничего не понимая. Причем тут жена, когда речь идет о любовнице. До нее так и не дошло, что под любовницей я подразумеваю свою жену. Что это чистой воды розыгрыш. Когда же до нее дошло, Мария прыгнула мне на колени и, прокусив до крови губу, пообещала устроить мне веселую жизнь.

Увидев вспухшую от укуса губу, жена набросилась на меня с упреками:

— Говори, с кем был… все равно, узнаю, кто покусал..

— Мария, подружка твоя, кто же еще.

— Мария?!.

Разборки между подругами длились почти два месяца. На втором месяце Мария, со злости на подругу, затащила Георгия в дом сестры и отдалась со всем пылом своего истосковавшегося по мужчине тела.

— Какая разница, любовница, так любовница, Буду знать, за что страдаю. И странно, стояло Георгию завести любовницу, как жена перестала его ревновать.

— А то, как же, чтобы загладить свою вину перед женой, я стал более внимательным, обходительным, стал больше помогать по дому, и чаще бегать на рыбалку.

***

Двух женщин подарили духи

Моих отцов, одна была женой,

Другая стала ангелом, подруги

Меня кормили словно на убой.

Со страстью, на какую был способен,

Лаская женщин, недоумевал

Как радостно и дружно жили обе,

Пока я в небо ангелом взмывал.

Оказавшись в Чистилище человек не знает как себя вести, о чем говорить, он боится сплюнуть, чтобы не привлечь к себе внимания других переселенцев. В ушах еще звенят длинные и нудные речи на поминках, в глазах стоят пьяные лица, с впечатанной в них улыбочкой: «Ну что, паря, окочурился!» Но я гоню от себя дурные мысли о своих знакомых и близких. Ожидание Страшного Суда зачастую затягивается, как рассмотрение дела в районном суде. Чиновникам спешить некуда, а мертвяки, как и преступники, поступают сотнями, так что не только всевышний, а и его слуги зачастую не могут разобраться в этой чехарде.

В раю от переселенцев возникло столько дурных болезней, что встретить прилично выглядящего человека — большая редкость. Даже божья команда во главе с архангелом Гавриилом не знает, как избавиться от занесенной из России чесотки. Молодежь, не зная куда себя деть, просится на землю, покурить травки, а за неимением у бога таковой, устраивает в раю погромы. Даже стекла в опочивальне бога выбили. Ангелы решили было провести с молодежью дискуссию о вреде курения не только в Раю, но и на Земле.

— Воскрешением грешников проблему перенаселения Рая не решить, — брюзжал потрепанный и явно нетрезвый ангел с улыбкой чукотского олигарха. Лично у Бога вызывает сомнение референдум по объединению Ада с Раем: грешники в Аду устроили забастовку, поскольку живут они лучше чем праведники в Раю. В Аду русские из смолы в котлах научились варить самогон, и давно уже не понять от кого рожают чертовки детей, от чертей или грешников.

Честно сказать, мне было стыдно за Бога. Зачем ему Чистилище, если праведника от грешника отличить невозможно. Крест на пузе — не что иное, как атрибут власти зла над добром. В земной жизни и те, и другие помешаны на деньгах, в особенности те, кто создает видимость служения добродетели.

Когда дошла очередь до меня, чиновник, обсасывающий крылышко только что зажаренного ангела, спросил:

— Какой смертью отошел?

— Бичи съели, — ответил я, — вскрыли квартиру, надели на ржавый прут и зажарили, как вы ангела.

— Ты оказал сопротивление?

— Мне было стыдно сопротивляться, господин архангел.

— Стыдно за бичей?

— За власть стыдно, господин. За молодых демократов, которые поедали стариков, оставляя от них только обсосанные до желтизны черепа.

— Пойдешь в Рай, — сказал чиновник. — У нас дефицит ангелов, тем более съеденных на земле. Они тебя, наверное, перчиком приправляли? Да ты, пожалуй, сам на Рай рассчитывал?

— Я рассчитывал на Ад, там мне будет сподручней, привык понимаете ли…

За жизнь я накопил в своем теле столько усталости, что Богу не хватит вечности, чтобы ее расхлебать, определив меня в одно из своих душехранилищ. Мне все равно съедите вы меня сегодня или через день, но если сказать честно, очень мне хочется к чертовкам. Зачем вам пропитанный мировой усталостью ангел?

Пошаркал чиновник обглоданной косточкой по зубам и, выбросив ее в урну, сказал миролюбиво:

— Так и быть, сходи к чертовкам, среди них есть особи — дыханием костры зажигают.

Подлинные чувства мы зачастую прячем за книжными, усвоенными еще в школе. А если и записываем иногда то, что чувствуем, как правило — иероглифами, в которых сами ничего не понимаем. Но зато верим, что лет через триста ученные обязательно до них докопаются, и на разгадках наших чувств напишут свои диссертации.

И еще потому — иероглифами, что ни в одном языке мира нет слов, которыми можно выразить глубину боли, которая прожигает человека в трагические минуты его жизни. А минуты эти не что иное, как вспышки на солнце, отражающиеся в каждом человеческом сердце. Они-то и отнимают у нас наше бессмертие.

Георгий добр потому, что слаб. Злые снабжены клыками, а добрые мечтают приобрести такие же, но вместо того, чтобы их отращивать, истекают слюной собственного благочестия. А слюна ядовита, она разрушает костную ткань. Благочестие, конечно, у добрых — мнимое. В каждом добром сердце живет страх перед клыками, а страх это не яйцо с иглой, а клубок змей. Стоит злому человеку обломить клыки, как змеи набрасываются на него, подтверждая правоту поэта Станислава Куняева, что «шерсть клоками» это и есть стержень, так называемого, добра.

«Судьба христианства лежит в необходимости сделать саму веру такой же болезненной и вульгарной, как были болезненны, низменны и вульгарны потребности, которые христианство должно было удовлетворить».

Не утверждаю точно, но, по-моему это — Ницше.

Я обхожусь без бога, следуя примеру Природы, которая родит и убивает без всякого злого умысла. Такой была Грязь, позавидовшая движению вечно куда-то спешащей воды. И эта Грязь изобразила себя трубочкой, и побежала, пропуская через себя вечно куда-то спешащую воду. Из этой трубочки вылупились все живые существа Земли. Т.е. все мы вышли из Грязи. Это подтверждает и Ветхий завет. И если трубочка однажды изобрела Бога, в этом нет ничего удивительного. В какие бы одежды Грязь не рядилась, она всегда останется грязью. В голодные послевоенные годы мы, мальчишки, выковыривали из загнивающих ссадин обыкновенных трупных червей. Делая это, мой дружок, Вовка Исаченко, говорил:

— Убивать их нельзя, они возвращают человеков земле.

Мне было грустно видеть, как изворачиваются выпавшие из раны черви. Они смотрели на нас грустными глазами изгнанных из-за стола сирот. Я мечтал завести себе рану, чтобы вселить в нее этих вылупившихся из грязи ангелочков, которые жили на границе между зарождением и исчезновением каждой трубочки.

Человечество обрекло себя на неизбежность ухода. Уходя, оно громко хлопнет дверью, но этот хлопок никого ничему не научит. Все цивилизации развивались и умирали одинаково. Остался от них разве что Бог войны краснолицый алкоголик Марс. Однажды я смотрел на эту планету через увеличительную трубу, она мне напомнила рану с копошащимися в ней черными трубочками. Именно черными, тогда как наши трупные черви имеют благородную белую кровь. Пока — белую. Но, нажравшись человечины, они обязательно почернеют.