Embedded Files
Посмотрите, что за власть! Глаз не видно — только пасть
В голубой лесной избушке с рыжей челкой на макушке жил веселый мужичок, мужичок-боровичок. Нос в смородиновом соке, щи в морщинке на щеке, ночью, сидя на пороге, сушит нос на ветерке. У него свои заботы, впечатления свои — прозябает без работы Дед на кровные свои. Сушит рыжие волнушки, бланширует про запас в кипятке медвежьи ушки, что по случаю припас. Бес, дорвав- шийся до власти, попадая власти в пасть, называет Деда «красным», чтобы Деда обокрасть. В перепалке Деда с Бесом возникало много тем, Бес старался править лесом, так, чтоб тошно было всем.
Бес устраивал поджоги, в том же духе и ключе: заповедные чертоги сдал в аренду саранче. Муравьи свели угодья заповедника на нет, умножая с каждым годом поголовье тлей в ответ. Умирая стоя, кроя трехэтажным матом пса, собрались дубы толпою двинуть в дальние леса. Узловатыми корнями приподнявшись над камнями, попытались обойти поросль юную в пути. Но не тут-то было, била молодые деревца корня взрывчатая сила, гибли дети от отца. Покручинились, побились над проблемой старики и, конеч но же, смирились, успокоились-таки.
Уговаривают Деда: разберись, мол, старина, скоро будет без обеда вместе с Бесом вся страна.
Но, увидев в чаще Деда, возмущаются грибы: «Он волнушками обедал, разбивал лисичкам лбы. Он медвежьих ушек тушки на веревку нанизал, он их сушит, он их тушит, все тарелки облизал. Возмущаются березы: дед бросает трупы в печь, у него в руках занозы, поспешим, пока не поздно, доказательства извлечь. Знает жимолость, не лживы речи Деда, но молчит. «Защищайся сам, служивый, поднимай себя на щит. Победишь в неравной схватке — станешь нашим вожаком, а уложим на лопатки, поиграй со смертью в прятки в положении таком...» Сосны ржут, проныру Беса выдвигая на престол: «Бес на троне, ради леса, поработает как вол...»
Дед смеется, лоб морщиня, сел на пень среди опят: «Пусть меня располовинят, если в чем-то обвинят. Что до Беса, интереса не испытывал к нему, потому как — рыцарь леса — за него я и умру» Дети Беса интереса даже к лесу лишены, потому как дети Беса происходят от шпаны. Хулиганы, наркоманы, на туристов дальних стран, лезут будто обезьяны, покушаясь на карман...» Заорали крайний правый старый Дуб и Ясень с ним: «Доверяем Деду править всем сообществом лесным...»
Дед ответил: «Скажешь тоже, власть на то она и! власть, если добрым будешь, сможешь этой власти в пасть попасть.
Распевать дурные песни, обмишуливать народ лично мне неинтересно. Не могу я править лесом, у меня полет не тот...»
Представители поленьев на поляне собрались, чтоб поставить на колени Деда, знающего жизнь. Дед стоял, глазами хлопал, ничего не понимал. Донимали, как холопа, вызывали на скандал. До вели-таки, ударил, двинул тополю в лицо, думал: тополь добрый парень, оказалось — гомнецо. Присудили год отсидки, на попытки оправдать были встречные попытки — пытки к Деду применять. Посидев в дупле у дуба, думал Дед, что дуба даст — доконала власть, голуба, но на то она и власть. Может даже приголубить, если ты ей по душе, может жизнь твою углубить, коль погублена уже.
Долго спорили деревья, но в конце концов нашли справедливое решенье: «Надоело жить во лжи.«Развязали Деду руки, до трибуны довели: — Будешь в месяц за три штуки править бревнами, или за одну — лесным народом? — Дед минутку посопев, заявил, что править сроду он народом не хотел. Легче с бревнами работать, потому как у бревна ощущение полета напрочь вышибла страна. Потому как бревна — это тот особый контингент, на который нет запрета, потому и дружат с Дедом эти бревна много лет. Дед мозги им прочищает, чтобы вши не завелись, крепким чаем угощает, если сетуют на жизнь. Но на жизнь они, похоже, обижаться не должны, ведь бревну ни снег, ни дождик в этом мире не страшны. Тощих режут на поленья, с жирных доски хороши, претендуют лишь деревья на бессмертие души. Что до бревен, путь их ровен, дух бескровен и убог. Если лес растет для бревен, значит, так задумал Бог.
Править бревнами не сложно, а деревьям нужен Бес, Бес умеет сладкой ложью их спроваживать под срез. Дед добряк, каких немного, он не даст рубить подрост, зарастут пути-до- роги в отдаленный леспромхоз. Потому голосовали все за Беса: «Не во вред будет лесу сей охальник, дел лесных авторитет». Старый Бес не запылился, он откликнулся на зов. С бесенятами явился, в ярких вышивках камзол. Помахал хвостом народу: «Вашу преданность учту. Уничтожу кедры сходу, шкуру с тополя спущу. Что до ясеня, прекрасна эта особь, спору нет, высока цена на ясень, хватит лесу на обед. Поступленье бревен Деду очень резко возрастет. Я боюсь, что Дед не въедет в этот бизнес, пропадет. Не угодно ли Хлопуше это дело поручить, править будет он получше, бойче лодырей учить». Ясень крикнул: «Он убийца, узурпировавший власть. Посмотрите, что за лица, глаз не видно, только пасть...» Но дубы решили все же свой же ход переиграть: отобрать у Деда должность и Хлопуше передать.
Расходились бесы, лесом раскомандовались так, что в лесу не стало песен, за оврагом встал овраг. У дубов усохли корни. Непролазный от коряг, лес, вчера неугомонный, от отчаянья зачах. Кто в опале — тот на шпалы, кто слабее — на щепу. Где упали, там пропали, смяли молоди толпу. Остаются пни, на срезе жаркой лысиной блестят. Пень единственно полезен как опора для опят. Бес безумием охвачен, сам не знает что творит, утверждает, что без плача лес до зернышка сгорит. Слезы поросль орошают, пепел слизывают с рук: «Кто не плачет, тот сгорает», — Бес деревьям заявляет, шляпу вешая на сук. «Вы не сможете без Беса, даже если Бес дурак, нет у Беса интереса до потешных ваших драк. Дуб грызет Сосну, Осина космы Ясеню дерет, от Березы то ли иней, то ли пепел лезет в рот. У меня пила не дура, лезть не станет на рожон, эта спилит и ошкурит, опираясь на закон...»
В общем, дело не простое править лесом. Если Бес заикнется о простое, лес бойкот ему устроит, потеряет Бес без боя прежний к лесу интерес. Молодняк обеспокоен. Молодой дубок, как воин, заявляет, что свернет Бесу шею, если тот не откажется от трона, потому как у него нету кроме закидонов за душою ничего. Увели подростки Деда в молодой березнячок, предложили пообедать, развязали язычок «Ты не грабил нас, в опилки на пиле не превращал. Мы к плохому не привыкли, как бы Бес нас не стращал. Хватит Бесу править лесом. Свой имея интерес, мы в лесу его повесим на березе, прямо здесь!»
Дед седою гривой машет, Дед хохочет, аж пищит. Лес для Деда много значит, он и меч его и щит. «Заварить недолго кашу, — говорит подросту Дед, — но боюсь, что кашу нашу бросят Бесу на обед. Злоба — скверная наука. Поглядите, как дубы выворачивают руки елям, вставшим на дыбы. Как посматривает тополь на стыдливую сирень, как бегут по лесу толпы, мнут сирень кому не лень... Научитесь защи- щаться и друг друга защищать. Будет Бес беды бояться, если станете общаться, не цепляясь за общак. В этом мире все мы тленны, но у смерти на краю глупо падать на колени, жизнь вымаливать в раю.
Дед пока не правит лесом, умирает русский лес. К лесу много интереса у отпетой мрази есть. Достоянием наро да бесы жадные вольны заниматься как угодно, даже сняв с него штаны. В двадцать первом веке не с кем будет Деду говорить, изведут все перелески, всю планету нашу зверски постараются обрить. Мать земля в кровавых ранах от разрывов бомб и мин. Плюнет поздно или рано мать на сына хулигана, как плюет на маму сын. Все быстрей землетрясе- ний сила будет нарастать, не поставит на колени жадный сын родную мать, что взрастила и вспоила, жаль, умишка не дала, злою волей наградила. Вот такие, брат, дела...
Ночь под старый новый год
В ночь под старый новый год бесы путают народ, не поймут они никак: Старый новый, это как? Если Старый новый год вслед за Новым к нам идет, значит, Новый хоть на треть, успевает постареть. Не успел я взять тетрадь, чтобы очерк написать как отпраздновал народ ночь под Старый новый год, Ну, а бесы тут как тут. рюмку водки подают, под соленый огурец стопку выпьет и — мертвец. Сели с бесами за стол, огурцы — простой посол — и у бесов хороши, видно солят от души.
— Как, скажи, — пытает бес, — Старый в новый год залез. может водку Дед Мороз в город вместо елки внес?
А известно, под хмельком, будь ты даже стариком, с Дедом вовремя народ не спровадил Старый год. Вот и празднуем теперь две недели косит хмель. нам же, если по уму, две недели ни к чему. Даже Дума гонит брак, похмелившись натощак, все стоят на раскоряк: — Старый новый, это как?
Речь конечно же о том — мы проспимся, что потом? Пьет за Новый год народ, а очнется… Старый год. Вставшие не с той ноги, бесы пудрят мне мозги, я ж в своих мозгах пургу урезонить не могу:
— Вы же бесы, с ваших слов, не растили огурцов, а огурчики в кабак поставляли, это как? Летом, кто-то по ночам шарил по моим бахчам, завязь есть, а нет плодов. и что странно, нет следов.
Бес в усмешке кривит рот:
— Мы особенный народ, не работая, едим, но за грядками следим. Есть разведчики у нас, Хищный рот и Острый глаз, мы в охрану их внедрим, клятву верности дадим. Но зато мы будем знать, где когда и что снимать. В этом деле мы спецы, рвем не только огурцы. Зря преследуете нас, в прошлом мы — рабочий класс, вы въезжаете без виз в развитой социализм. Этот дачный ваш Союз не какой-то там конфуз, есть совет в нем, и как встарь — Генеральный секретарь. Есть министры, есть свои приближенные слои, есть в Союзе низший слой дачный труженик простой. На своем участке он копошится весь сезон, носит воду, сорняки рвет из грядок в две руки. Мы плоды их, как всегда, собираем без труда. Кое-что идет в Союз, у министров есть свой шлюз. Не вода течет туда, — водку любят господа и закуску повкусней зеленухи дачной всей. Развитой социализм в дачном деле не каприз, просто навыки терять не желает наша рать. Да и дачники порой говорят: так он же свой, потеряв большой Союз, мы на дачный взяли курс. Председатель стал братком. Люди ходят, как в партком, на соседа настучать, на погоду поворчать.
Бес, конечно, в чем-то прав, проштудировав Устав, по которому живет дачный труженик народ. Бес уверен в том, что красть разрешает бесу власть, воровство, как ремесло, время к бизнесу снесло. Если вор разрушит дом и продаст его, как лом, значит, этот дачный вор свой расширил кругозор. Значит, в рынок входит он, опираясь на Закон. потому, как бьет совкам по мозгам и по рукам. Потому, как воровать, значит, рынок развивать, укреплять бюджет страны только воры и должны. А от дачника стране толку мало, он вполне мог бы джипы воровать и за доллары сбывать.
Я подумал: видно Бес глубоко в наш бизнес влез, и обучен и смышлен, и идеей окрылен. А у дачника подчас нет идеи, он у нас в жизнь растений погружен, и поэтому смешон, и для бесов, и для тех, кто, почувствовав успех, в сложных рыночных делах выверяет каждый шаг. Он под Старый новый год, когда пьянствует народ, вместо водки суррогат продает толпе и рад. Выпьешь пива иногда — в пузе булькает вода, а попутно тошнота проникает в область рта. Вместо мяса для колбас заготавливает рапс, сунет перчика туда: наслаждайтесь, господа!
Чтобы веру укрепить в то, что русский общепит сбалансированей всех, — наши цены лезут вверх. Лезут — не остановить. остается только пить, ясно всем, чем больше пьешь тем сильнее веришь в ложь. Нам из этой самой лжи Дума строит этажи, где давно живут бомжи те, что Думе не нужны. Не уплатишь за жилье, чтоб жирней жило жулье, делай жизнь свою смешней, пополняй отряд бомжей. Этим способом у нас создается средний класс. Пусть живет он не ахти, но на рыночном пути.
Бес зевает:
— Что за чушь ты несешь, вредна к тому ж эта самая твоя мысль о доме из вранья. Рассуждения твои строятся не на любви, ты с позиции совка не сошел у нас пока. Ты за нищего дерешь свою глотку, на вельмож не равняешься пока, как на рыночный ЦК. Потому-то ты и злой, что питаешься золой отгоревших бурь и битв, потому-то и сердит. Если хочешь мирно жить, рынку русскому служить, олигархов воспевай, ворам оды создавай. И кричи, как все кричат, что Россия — райский сад, вымирает наш народ потому, что мало пьет!
Я, конечно, между глаз Бесу врезал пару раз, к удивленью моему врез понравился ему.
— Значит, ты уже созрел, в рынке ты поднаторел, будешь киллером сейчас подрабатывать у нас…
Я, как конь, над жизнью ржу, но винтовки не держу, по натуре я чудак, по душе мне наш бардак.
Новогодний репортаж
Как-то в поле на рассвете Дед Мороз дремал в кювете, вдруг, откуда ни возьмись, вертолет над нам завис. И, глаза на солнце щуря, мощный выбросив канат, серый Волк в овечьей шкуре приземлился на асфальт. Заглянул в мешок, понюхал, и с ухмылкою, хвостом Волк заехал Деду в ухо… Ну, спасибо и на том! По натуре очень добрый, но упрямый в деле Дед, Волка требует в сугробе, к разговору тет-а-тет. Дескать, Дед с разбитой рожей — алкоголик, а не Дед, даже рюмки не предложат люди Деду на обед. Даже дети не поверят, что явился Дед Мороз… Будет Дед сидеть за дверью, обмораживая нос.
Волк в овечьей шкуре знает, что предстать под Новый год Дедом может даже Заяц, потому как пьян народ. Волк в овечьей шкуре Деду заявляет: так и быть, за тебя в Хабаровск еду, буду праздник проводить. Деду сдал овечью шкуру, сам его тулуп надел, и, подняв винтами бурю, в вертолете улетел.
Дед, конечно, брови хмурит, тяжесть чувствует в груди. если ты в овечьей шкуре по дорогам не ходи. Не убьют, так покалечат, а скорей всего — съедят. Добрых встреч не обеспечит Деду этот маскарад.
Дед идет не очень бодро, грусть-тоска его грызет. в Новый год с побитой мордой не поймет его народ. А от волка толку мало, по натуре скуповат, — в лес с подарками отвалит, не порадовав ребят.
Не испытывая страха, снега дымного куснув, над судьбой своей поплакав, не заметил, как уснул.
В это время мимо Деда, шумно выхлопом дыша, одинокая «Победа» проезжала не спеша. За рулем в мохнатой шапке, теребя отвислый ус, внук из Троицкого бабке доставлял интимный груз. Замороженную щуку, два десятка карасей. трудно в будни ездить внуку, да и ей не до гостей. Размечтался внук, и все же, вдруг почудилось ему, что в кювете придорожном кто-то спит не по уму. Остро скрипнув тормозами, внук машину сдал назад. Видит, Дед сидит на камне, приморозив к камню зад. Деда внук схватил в охапку и в машину кое-как усадив, решил он бабку осчастливить, вот чудак. Подъезжает, по клаксону бьет ладонью и орет:
— Принимай, бабуля, соню, может с чаю отойдет.
Дед замерз, стучит зубами. языком не шевелит. Но старухе Дед, как знамя, за него душа болит. Жарким чаем напоила, стопку водки налила. Рану рваную промыла, на беседу позвала.
Дед Мороз, успеха ради, внуку фокус показал, лист бумаги из тетради в руки старческие взял. Повертел и так и этак, пару раз листок согнул, и бумажный лист ракетой дверь открыл и упорхнул. От восторга внук хохочет, Бабка смотрит Деду в рот,
— Сотворил бы, между прочим, из бумаги бутерброд. Чтобы сыр лежал на масле под покровом колбасы, чтобы было чем на праздник внуку вымазать усы.
Разболтался Дед, отчасти, философию развел, а отчасти был он счастлив, позабыв про произвол. Но не мог сказать он толком, почему под Новый год прямо в воздухе над елкой развалился вертолет.
Винт — налево, хвост — направо, Волк — под елкою с мешком. Полетали кучеряво, а куда теперь… пешком?
Из мешка достав игрушки, их подбрасывая вверх, Волк решил как можно лучше обустроить свой ночлег.
Елка в яблоках, в конфетах, в серпантине, в конфетти… Волк уверен, в мире этом елки лучше не найти.
Вы, конечно, догадались, что свалился вертолет не на елку возле бара, а к бабуле в огород.
— А луна какая нынче! — Бабка Деду говорит, и к окошку Деда кличет:
— Может что-то там горит? А как глянула, — сомлела. Что за чудо — Новый год, елка старая оделась жемчугами, во дает! Дед Мороз под елкой ходит, правда, с виду староват, а за ним плетется вроде… Боже правый! Дед хвостат!
Дед хохочет. Эти штучки он проделывал не раз. Приобрел мешок с получки и игрушек про запас. Раскусив ворюгу Волка прилепил на вертолет динамиту ровно столько, чтоб свалился в огород…
Волка внук зовет к застолью год минувший провожать. приготовил рыбы вволю, будет Волку что пожрать. Волк, увидев Деда, прячет побелевшие глаза, хвост у Волка так и скачет, дать бы Деду… да нельзя. Хитроват старик не в меру и умен не по годам. Видно, не был пионером, затаскали б по судам, а поскольку демократом от рожденья Дед Мороз был в России, многократно он в Россию сердцем врос.
— Не пойду, — сказал он Волку, — к губернатору на чай. От министров мало толку, не задеть бы невзначай. Волк, не думая, ответил, что на рыночном ветру хуже всех живется детям, что приравнены к скоту. У бичей проблемы те же… нынче, как их не тряси, богачи вместо ночлежек строят храмы на Руси. Для кого, сказать не могут. на Руси народу рот затыкают словом божьим. дескать, бог не подведет. Даже если старой бабке бог пошлет какой пятак, бабка скажет: — Это враки, бог он тоже не дурак.
Надоели мы до рвоты новым русским, а в Кремле заседают донкихоты за приличные уе. До греха ли нынче Грефу, если думает о том, как бы миру на потеху осенить себя крестом. Наплевав на день вчерашний, каждый думает найти в буревой народной чаще судьбоносные пути. Каждый метит в олигархи, потому, как от деньжищ, тех, которые не пахнут, даже Кремль получит шиш.
Разболтался Волк, качает головою Дед Мороз. В бабке он души не чает, а подарка не принес. Нету спонсора у Деда, да и пенсия не та, чтоб достойно пообедать, сделать праздник живота. Но нельзя стонать да охать. Дед Мороз под Новый год, хоть на сердце очень плохо, телу скиснуть не дает. Пожимает Волку лапу, Внука Дед благодарит, обнимает нежно Бабку и такое говорит:
— Очень мне приятно с вами, но пора идти в народ, там на свалках с упырями поросль юная живет. Надо каждого проведать, слово доброе сказать, слово доброе от Деда… Дед отец для них и мать. Даже тех, кого из жизни рынок вытолкнул взашей, кто лапшу о коммунизме не успел стряхнуть с ушей, Слово Деда будет свято, потому, как никогда Дед Мороз в карман не прятал то, что прячут господа. Дед последнюю полушку на подарки изведет, он с душой великодушной отправляется в народ. Потому как жесты власти — только видимость добра. Рубль подать, чтоб два украсти могут наши господа.
Дед Мороз к народу ближе, Дед с народом заодно, потому как сердцем слышит то, что сытым не дано. Потому как не на джипе, на поземке едет он, в старых валенках подшитых, и в тулупе без погон.
Деда я на свалке встретил, с мужиками на ветру, ел холодные котлеты, руки грея о плиту. Мальчугана под тулупом согревал собою Дед, очень даже был неглупым мальчик в семь неполных лет. На ракету, ту, что в небе пролетала, не глядел.
— Как, скажите, стать мне Дедом? — шепчет на ухо пострел.
Я ушел, мне было стыдно за державу, за народ, за людей, которых быдлом называют в Новый год. За великую Россию было стыдно, господа, за кремлевского мессию, и за бога, иногда…
Размышления о даче и человеческой удаче
Запрягаемся с апреля и до нового апреля дружно тянем дачный воз, потому, как не умеем не работать на износ. При советской власти страсти накалялись добела. Почитали мы за счастье получить шесть соток власти с государева стола.
Домик два на два и точка, ну, а если рост не тот, — никакого потолочка, чтоб башкой своей, как кочкой, упирался в небосвод. Ерофеев, дачник дока, совместить хотел два блока, но ему не повезло — профсоюз ногой затопал, председатель глянул зло:
— Не выпендривайся, парень, если хочешь мирно жить, совмещай сарай со спальней, чтоб на грабли наступали, кто налево побежит. Восемь груш, четыре вишни, яблонь пять да три пенька, а появятся излишки, пнем предстать перед всевышним предстоит наверняка.
А всевышний, он не лишний, его доля нелегка потому здоровьем пышет, что не хлебные излишки выжимал из кулака. Он лишал его наследства, детства светлого лишал, полем гнал его и лесом, а когда пытал железом - сердцем радости вкушал.
Да, всевышний он не лишний. но порядком надоел, потому как гневом дышит на того, кто рангом ниже, а имеет свой надел. Если кто-то даст на лапу, он найдет кого убрать за не вскопанную грядку, нестандартную лопату, за попытку взятку дать. Но при двести «рэ» зарплаты три копейки на проезд были очень даже кстати, символически, но платят, так велел КПСС.
С той поры воды немало убежало, нынче дач набирайте до отвала… оформляйся, как попало, и до старости ишачь. Мэр тебе едва ль поможет, а заводы все стоят, потому крутиться должен пока в городе все спят. Там кусок забора вырвал, там припрятал пару труб, чтобы сделать можно было воду дачным воротилам не за сотню, а за руб.
Провода на левых дачах срезал, правым натянул, слезно левые заплачут, ну, а правые, без сдачи, бросят денежки на стул. Опустели огороды, вместо сада — пустыри, раньше дачи были в моде, а теперь и в моде вроде, да торчат, как упыри. Процветают те, которым при Советах помогал профсоюз, у них дозоры и заборы, и аврал. И вода течет по трубам и бухгалтерский учет там поставлен — слышать любо, воры там столбы не рубят, не ломает грядки черт.
На шести бывал я сотках, пиво пил на четырех, на восьми с душой работал, даже если без учета солнце лысину печет. Окна били, сад ломали, утащили весь металл, две теплицы разобрали, в стулья и в постель втирали не садовый вар, а кал.
Безработному по нраву беззаконие в стране, не осудят за потраву, за грабеж не скажут «не»… От инсульта, от инфаркта гибнут дачники в бою, не за рыночное завтра, не за родину свою. Косят дачников под корень беззаконие в стране, да пустые разговоры, что кончаются на «не».
Если бомж возьмет лопату и вскопает огород, он уже не бомж, зарплату ему дачник выдает. Петр Харламов до обеда заработал 200 рэ, на закате у соседа, у соседки на заре. Двести, сто да полтораста заработал ключник Петр, водки взял, картошки, кваса, к собутыльникам идет.
— Поработал я на славу, — говорит народу Петр, хватит даже на шалаву, если спьяну забредет.
Рассказал он, чем кормили, чем поили, рассказал, доказал, что он при силе, что при деле доказал. Но дружки носы кривили, говорили:
— Не ишак, чтоб с лопатой — скулы в мыле — упражняться натощак. Днями мы, десятки ради, будем тару собирать, по ночам сидеть в засаде, чтобы что-то своровать. Но зато никто не будет нас в работе понукать, за усталость не осудит, не начнет по праву судей в наше прошлое вникать.
Не услышал Петр поддержки ни от лучшего дружка, ни от беженцев осевших в доме старого зека. Был зека мужик толковый, он сказал Петру:
— Женись, хатой, дачей, одним словом — сам детьми обзаводись. Если сердцем и руками к делу тянешься, — трудись. Эти вместо сердца камнем на века обзавелись. Ни корней у них, ни цели, ни намека на права. Человек, — когда при деле, а без дела — трын-трава.
Зека слушали небрежно, похохатывали зло, бросил Зека в жизни прежней воровское ремесло. В доме матери четыре поросенка, десять кур. Он живет со всеми в мире, ублажает местных дур. Забежит бездомный в гости он не выставит за дверь, борщеца отведать просит, душ предложит и постель.
Утром Петр бежит на дачи, там всегда по горло дел, у Наташи не ишачил, целый день копал, как пел. Позвала наутро Вера, а Наташа тут как тут:
— Ты займись-ка, Петя, дверью, а потом почистишь пруд.
Не пришел к дружкам ни ночью, ни на следующий день, Петр Харламов, он не хочет на Наташу бросить тень.
—Я при доме, я при деле, я при женщине теперь. не в подвале сплю, в постели, и работаю, как зверь.
Посидели, помолчали, помечтали о дожде, за горячим крепким чаем, у Петра стекал ручьями пот по рыжей бороде. У Наташи сердце пело, да и мне было легко, человека сняли с мели, значит, дело увлекло.
Наш российский управдом
Человек, чем больше денег положил себе в карман, тем заметнее наглеет к пролетариям всех стран. А едва из «Запорожца» в старый джип переползет, рожа, будто от морозца, алым маком зацветет. Как мыслитель, подпирая челюсть мощным кулаком, голоса людей скупает, лезет к власти прямиком. А когда воображенье вознесет его до звезд, он горит от нетерпенья — президентский видит пост. И всего-то тонну баксов прикарманив, он решил, что должны его бояться все, кого он потрошил. А не то, он джипам модным мерседесом хвост прижмет. став избранником народным, осчастливит свой народ.
Был он честным управдомом при Советах, честно бдел если кто-нибудь из дома покидал его надел. На заметку брал соседку, если, мужа проводив, на беседу к ней к обеду некто третий приходил. Но теперь, когда у власти нету спроса на донос, он — сыскной работы мастер — на себя повысил спрос. То доложит утром мужу, с кем была его жена, то посадит мужа в лужу, если есть за ним вина. И за все эти доносы, что доводят до убийств, он не просто деньги просит, — обустраивает жизнь.
В городскую думу с шумом влез, но там оклад не тот, и к тому же надо думать, как продвинуться вперед. У кого ума палата и приличный в банке счет, выдворяется из штата до кладбищенских ворот..
Он страну возненавидел, отделился от семьи. На друзей своих в обиде, что не кормят на свои. На Багамах отдыхает он давно не за рубли, а за то, что русских хает: мало, дескать, их гребли. Мол, такие, растакие, пьют, работать не хотят, что правительству России на Россию наплевать.
Каждый думает: откуда, что и как прибрать к рукам, как от рыночного чуда мор устроить старикам. Чтобы люди молодые из бензиновой казны получали чаевые и достойные призы.
Основательно подкован, бывший нищий управдом, потрясает вещим словом русский рыночный содом. То не так у нас, и это, и пора бы осознать, что, заткнувши рты поэтам, он спокойней будет спать. Что газеты для клозетов не нужны, у рынка есть мягкий шелк для целей этих, и пора это учесть.
От его словесной грязи на политиков, в стране больше стало безобразий и потребности в вине. Телевиденье шалеет, непонятно что творит. петь и думать не умеет, а тем паче… говорить.
Злая тема управдома как система прижилась: как певица в день погрома олигарху отдалась.
Он в восторге, что иракцы бьют друг друга, что террор развязав, американцы увеличили напор. Янки жаждут, чтоб ходила Украина ходуном, а стоит за этим сила — наш советский управдом.
От позиций коммунизма он отрекся в тот же день, когда Ельцин бросил вызов жизни русских деревень. Когда рушили заводы, продавали корабли, когда жуликам в угоду честь Росси погребли.
Он с восторгом поросячьим Ельцину рукоплескал, выжигая ночью дачи тех, кто счастья в них искал. В Государственную Думу управдом надежно влез, но работает без шума, свой имея интерес.
Жириновского подкормит, бросит спикеру в ушко: надо бить Россию в корень, пока время не ушло. Надо вытравить из русских дух свободы, чтобы знать не тупела от нагрузки в их проблемах увязать.
Управдом неровно дышит выселяя из квартир наших русских ребятишек, что застираны до дыр. И чем дальше, тем наглее утверждает управдом, что Россия богатеет, развивается при нем.
И улыбчив, и ухожен, и собою недурён, он в России не прохожий, — управдом в нее внедрен. Раздобрев на всем готовом, все упрямей управдом потрясает вещим словом русский рыночный содом. И никто ему не вмажет, и никто не скажет: вон! — отправляйся в день вчерашний, в тот, в котором ты рожден.
Если так, что наши корни в прошлое погружены, неужели мы утонем в этом прошлом без вины?
Веселая байка про сало с чесноком
В день январский со снежком и колючим ветром, шел по городу пешком ветеран Каметов. Шел на утренний ледок бережно ступая, потому как не ходок, — кровь не молодая. Это раньше по утрам на работу бегал, подставляя грудь ветрам и пушинкам снега. А теперь года не те, да и ноги тоже, чтобы быть на высоте, — обгонять прохожих.
Жизнь за семьдесят не жизнь, если, видят боги, по дороге в коммунизм, отказали ноги. Все, что он своим трудом создавал полвека, все отправлено на слом — да и сам… калека. Из квартиры — в зад пинком, из трамваев — тоже, а зимой ходить пешком трудно по пороше.
Тот хозяин, что скупил все, что он построил, в джипе — двести с лишним сил — третий день в запое. В Вашингтоне виски пьет, водку — в златоглавой, подчиненных левой бьет, неугодных — правой.
Если встанет на пути ветеран Каметов, не пропустит, ослепит, рыночной ракетой. Потому подальше от солнечных проспектов, на прием к врачу идет ветеран Каметов.
Все, что власть ему дала на проезд в трамвае, в тот же день и сожрала в рыночном раздрае. Сто добавит, двести съест, а в церквах России на рабочих ставят крест, чтобы не просили. Чтоб из малого в большой пост легко входили, не питались колбасой молока не пили. Если к хлебу и воде дать щепотку соли отличившимся в труде — лучшее застолье! Если, сев за постный суп, молишься при этом, в храм мощи твои внесут, ветеран Каметов. Чтоб при жизни стать святым надо отказаться, от житейской суеты — перестать питаться. Чтоб жила роскошней власть, чтобы не дремала, ей питаться надо всласть, ей оклада мало. Чтоб себе рукоплескать власти сил хватало, надо много отдыхать, а работать мало.
До больницы кое-как дотянул Каметов, боль иголками в боках и в желудке где-то. В коридоре, как мошки, стариков набилось. кто за деньги, те прошли, тем явили милость. А без денег ты никто, у врача получки недостаточно на то, чтоб работать лучше. В феврале платить за май медикам хотели, — не собрал налогов край, — деньги улетели.
От зевоты пели рты. Из больницы, где-то за часок до темноты, шел домой Каметов. На прием он не попал, но ушел без шума. Все Каметов понимал, шел домой и думал.
«Врач, он тоже человек, и ему не сладко, без надежды на успех жить в стране упадка. Где заводы не трубят о труде и славе, где торгуют и едят те, кто есть не вправе.
За плечами пятьдесят лет великих строек, орден тоже не пустяк, если удостоен. Там работал, где трудней, потому как верил не в генсеков и вождей, и не в их идеи. Верил в то, что в шестьдесят будет жить достойно. что не будут кость бросать как собаке в стойло. Не попы ему нужны, не паникадило… На лекарства у страны денег не хватило.
— Ты не так, — кричат ему, — жил в былые годы. Делал все не по уму, потому и лодырь. Не на БАМ тебе тогда надо было ехать. в США сбежать вот это — да…там залог успеха.
Шел по улице домой ветеран Каметов, и голодный и больной, и не жарким летом. По присыпанным снежком улицам морозным с деревянным посошком шел довольно поздно. В ярком свете фонарей главного проспекта, в окружении людей и шального ветра.
От испуга не ослеп, не перекрестился, когда рядом, вздыбив снег, джип остановился. Из салона на снежок, хорошо одетый, вышел рыночный божок и с вопросом к деду:
— Далеко ли держишь путь? — спрашивает деда, предлагает внутрь нырнуть, и к тому ж не медля. — Куда надо подвезу, ясно, без оплаты…
Ветеран, смахнув слезу, влез в его пенаты. Разговорчивый такой бизнесмен попался, посмеялся над клюкой, над собой смеялся. А, узнав, что не попал на прием Каметов, номер доктора набрал, заявив при этом:
— Не спеши, мой друг, лететь к отчему порогу, надо друга осмотреть, — прихворнул немного.
Причастились коньячком, выслушали деда.
— Надо сало с чесночком есть вместо обеда. От лекарства чахлый вид, но зато от сала, — доктор деду говорит, — годен, хоть для бала. Не бери колбасы, дед, толку в них немного, от колбас ты слаб и сед, — заявляет строго.
Дед смеется, потеплев от коньячной дозы:
— Колбасы сто лет не ел, пенсия — то… слезы.
Врач сказал?
— Оклад у нас докторов, терпимый, но финансовый запас власти уязвимый. А пока, вместо колбас, ем чеснок и сало, я нечистым духом спас, стариков немало. Потому у нас сейчас даже бизнесмены, сало жрут вместо колбас, с чесноком и сеном. От дыханья рынка сник нынче даже Путин, надо б сала под язык, чтоб следы не путал. Думе надо доппаек выдать в виде сала, чтобы думалось ей впрок, чтобы мысль играла.
За Россию по второй выпили, по третьей… Ветеран попал домой только на рассвете. Сверток сала, чеснока больше килограмма… Пели дедовы бока и душа сияла... Засыпая, твердо знал, жизнь надежней стала, — Есть в запасе арсенал чеснока и сала…
Майские заметки дачника
С утра в компостной яме, с ведерком и совком, с лопатой и граблями на грядке босиком, работаю в охотку под птичий перезвон, не лезет водка в глотку, — пьянит лесной озон. Сорока на заборе, на груше — воробьи, не в сговоре, но в сборе помощники мои. Воткну лопату в грядку, сороки тут как тут, они не только всмятку, — живьем личинок жрут. А воробьи на груше горланят в сотню ртов, что их сороки душат, съедают их улов. Хотя их очень много, боятся воробьи сорок надменных трогать, навязывать бои. Они — авторитеты в черте своих границ, не писаны декреты для этих наглых птиц. Знать не случайно дачник Василий Иванов призвал давать им сдачи — стрелять в сорок без слов.
Я думаю иначе, смеясь от их затей, нам без сорок на даче не станет жизнь светлей. Когда в нору я лезу сорока клювом бьет по гулкому железу, в ответ оно поет. А воробьи горланят, а воробьи трещат, что надо звать охрану, пора сорок смещать. Пора сорок из думы из олигархов гнать, чтоб больше стали думать, и меньше воровать.
Что у Гладкова в своре немало есть сорок, сидящих на заборе, чтоб съесть личинку впрок, когда копает дачник гряду под огурцы, от грядки ждут отдачи сороки-мудрецы.
Не партии сегодня, а скопища сорок, по дачным грядкам ходят, судачат про оброк. А если станет жарко сорокам от орла, начнут кричать и каркать, что гнать его пора.
Мне в птичьей канители копаться недосуг, чижа сороки съели и выводок пичуг. У птиц свои законы, моральный кодекс свой, живых живыми кормят, работая с ленцой. Под этот кодекс мрачный уже пятнадцать лет косит весьма удачно любой авторитет. Убьет за сотню баксов и глазом не моргнет. Богатым быть опасно в стране дурных свобод.
У дачников забота одна на всех, — весной в охотку поработать, пока не давит зной. Поскольку на картошку сегодня спрос большой, сажают понемножку, а главное… с душой. Своей картошкой Лядов всех женщин свел с ума, выращивал рассаду пока была зима. Выращивал рассаду из собранных семян, выращивал на радость друзей комсомольчан.
Приобрести ведерко картошки семенной да если еще с горкой голландской сортовой, — подсчитывает дачник возможный урожай, от счастья чуть не плачет: давай, Земля, рожай! Нам старость не помеха, и ты, Земля, держись, на рыночные вехи в работе опершись.
Пришла пора на грядке посеять огурцы. На грядке все в порядке, жуков клюют птенцы. Проделаны канавки для стока лишних вод, и лучше нет заправки для грядки, чем помет. Удачно перепревший с подстилкою лесной, надежно влагу держит, впитав ее весной. От Мигиной в пакете Хабар — прекрасный сорт, под пленочку посеете, не думая, взойдет. Не то, что планы Греха, Чубайса и т.п. ведь цифры их успеха на каждом есть столбе: Шесть цифр в любом порядке, позвонишь и поймешь, какие нынче грядки взрыхляет молодежь. И сколько этих самых сорок их стережет, преступными усами их выручку стрижет. А сколько вьется рядом вокруг сорок стрижей, блюстители порядка без ножниц и ножей стригут напропалую. Идут они во власть, чтобы под власть другую, крутую не попасть.
Хотя не очень сладко стрижу сороку стричь, нельзя прожить без взятки, как завещал Ильич.
Румяная редиска — китайской не чета. ну, как не восхититься — не плод, а красота! С редиской День Победы встречает ветеран. Редиской пообедал — забег победный дан. Он встанет, разомнется и вновь на ветерке, от старости согнется с лопатою в руке. А если день настанет и час его пробьет, он рухнет и не встанет, но рухнет в огород, Который сам взлелеял, без стонов и молитв, который сам засеял, украсил мирный быт. Он верит, что однажды сороки и стрижи уйдут из жизни нашей, расквасятся во лжи.
***
Резал Резник правду-матку, попадал всегда в десятку, с губернатором дружил, Караулова сосватал, чтобы истине служил, лоск снимая с черных пятен, правдой нас вооружил. Чтобы наши вбил проблемы в телевиденье страны, оставаясь рядом с теми, кто страдает без вины, кто поставлен на колени в ходе рыночной войны.
Как, в ущерб России, рухнул перед Клинтоном Чубайс, как страну вогнал в разруху, превратив рабочий класс в нечто вроде потаскухи, но с гранатой про запас.
Потому как нищий токарь, хоть убейте, не поймет, почему сегодня плохо русский труженик живет, кто подсунул ему Бога, разорив родной завод?
Инженер судостроитель, роясь в мусорном бачке, что он думает, спросите. Он, у рынка на крючке, ждет когда придет спаситель и предложит ему сытный ужин с пивом в кабачке?
Толпы деток беспризорных не безмозглые щенки, мы почувствуем и скоро их подземные толчки. Дети русского позора гнев родителей учли.
Прирастает Русь полками МВД и ФСБ. Рынок рвет людей клыками: все народное — себе. Нынче стонут даже камни, призывая нас к борьбе.
Сотню к пенсии прибавят, две отнимут, а потом за содеянное хвалят русский рыночный содом. а страна стоит на грани — ноги ходят ходуном.
На проезд пенсионеру фигу сунули под нос за его большую веру в силу личного примера, за работу на износ.
Как последнюю надежду, некто дачи стариков поджигает, рушит, режет… разорил и был таков. Президент их не утешит тем, что сам из батраков, что растил на дачи перцы, помидоры и морковь, что в его роду умельцы дождь доили с облаков, чтобы больше было специй для голодных стариков.
Путин верит, что сегодня старикам хватает средств - взять на рынке что угодно, что бы тут же это съесть, а потом, сдыхая, гордо отдавать России честь.
Резник резал правду-матку, но сегодня поутих, уцепился за зарплату, за таланты поварих, до того сегодня сладко Дума кормится у них.
Возвращаются с обеда — губы в масле, как в соплях, на желудок сытый вредно даже думать о делах, потому как им не ведом страх за будущее, страх доживать порой без хлеба век на рыночных хлебах.
Кто-то думает, что Суслик превратился в Петуха, вместо песенок искусных, рвет народу потроха, что живет народец русский с удовольствием пока. Любит Путина и даже на Чубайса косяка он не давит, очень важен для страны Чубайс пока, люди верят, что однажды индюку намнут бока.
Потому как наша Дума не подумала о том, как вести страну без шума, без погромов и плевков, ведь решать вопросы умно сытый боров не готов. Чем правительство сегодня занимается понять невозможно, меньше ходят Министерства, чем сидят. говорят о чем угодно, — о стране не говорят.
Увеличивать поборы с нищих, значит, богатеть — заявляет тот, кто в своре научился громко петь, окружив себя дозором, Кремль не думает потеть. Кто торгует и ворует тот ура Кремлю орет, безработный озорует, на чужое точит рот, и мечтает на досуге, как однажды он взорвет Новый Кремль, который всуе ненавидит свой народ.
Потому как не хватает власти воли и ума, чтоб работать, а не славить то, что сделано весьма неуклюже, то, что давит на карман и на глаза.
Если я не прав, скажите в чем, но прежде чем сказать, всем бездомным предложите теплый угол и кровать, Нету денег, — одолжите у людей живущих сытно, кто успел наворовать.
Я бы всем им вырыл норы. обмороженных согрел, на земле любому горю все же должен быть предел. В прошлом те, что под забором, поработали с задором… На Кремле лежит позором, что сегодня они — воры, что остались не у дел.
От Невы и до Аляски умозрительная каста новых русских зря орет, что в раю американском не желает жить напрасно, русский труженик народ.
Что у нищих и богатых там не жизнь, а водевиль, безработный может в штатах содержать автомобиль, и кутить почти бесплатно, уезжать за сотни миль.
Журналисты, что за мода, в мозг вколачивают мне, что у русского народа вечно водка на уме, от труда не ждет дохода, привыкающий к суме.
Что мечтатель, — это точно, но не лодырь, и не вор, он в квартире крупноблочной свой имеет кругозор, он не станет жить порочно, обращая к небу взор.
Если нищий постучится, без обеда не уйдет, человеку легче спится, если совесть не грызет, он к богатству не стремится — русский труженик народ.
Пресыщеньем новых русских русский дух не подавить, от нерусского искусства ночью хочется завыть. Обостряет наши чувства то, что призвано — убить.
Что вы знаете о Джипе
Донос хабаровскому обществу зеленых
В очень даже непростое, злое время мы живем. Каждый шаг дается с боем, даже если мы не воем, что загажен водо ем. Если пишем, стиснув зубы, что залет ные дельцы кедры губят, а не рубят, как рубили их отцы. Можно лес небесной ман ной называть, а можно — нет, лишь бы де нежки исправно в краевой текли бюджет. А помимо этой «течки», деньги шли своей тропой для разумных, добрых, вечных, и не только на пропой.
О пожарах нужно с жаром сатиричес ким пером, обладая певчим даром, петь частушки всем двором. Смотрят с купола собора мужики на дальний лес: не отсюда ли на город опускается прогресс. Если Джип в соборе свечкой поминаль ною пропах, значит, думает о печке, вспо минает о дубах. Он дрова не перестанет заготавливать и впредь, но с души спадает камень, стоит свечку заиметь. Потому, чем больше леса на соборы истребим, тем сильней и интересней будет светский наш режим...
В Кур-Урмийском леспромхозе утром рано по росе мужичок косил бере зы, сок струился по косе. Кто-то ляпнул по привычке, что березовые спички нынче в моде у людей — вот и выкосил, злодей. Подсчитал предприниматель: за покосы от берез лет на десять денег хватит, вот и взялся за покос. Сучкору бы скалят зубы. Понимают мужики, что не рубят лес, а губят: доедят его жуки. Потому как фабриканту эти щепки не нужны, лучше кедров на зарплату фаб риканту накроши. Не успели обрабо тать,’ увязать в пакеты лес, как испорти лась погода, лес по горло в снег залез. А потом весна капелью застучала по камням, потянуло сладкой прелью по распадкам тут и там. Лесовозы стали в позы, предоплату подавай — иногда нуж ней, чем воздух лесовозу каравай. Суч корубы дуют губы: не заплатишь, при шибем! С топорами сучкорубы к биз несмену лезут в дом. Частокол вокруг конторы из берез возвел буржуй: Раз такие разговоры, в огороде землю жуй!
Убежал предприниматель, как услышал дикий гам: «Недвижимости не хватит расплатиться по долгам. А снопы берез в подросте догнивают до сих пор, белым светятся их кости; всех, идущих к лесу в гости, осуждают за террор».
Сучкоруб сидел в кювете, о хорошей сигарете типа «Мальборо» мечтал. Сучко руба Джип заметил, зацепился за причал. Подбегает к парню смело: это явный пе рекос, в злое время передела, почему си дишь без дела? — задает ему вопрос. — Если я сижу без дела, значит, дело надое ло, — отвечает сучкоруб. — Наша фирма прогорела, мы понятий не имели, что хозя ин дела глуп...
Джип хорошей сигаретой Сучкоруба угостил. Осторожно у кювета тело с кам нем совместил. — Заплачу три тонны бак сов, — Сучкорубу говорит. — Полторы даю авансом, чтоб не клянчил закурить. По гу бам у Сучкоруба слюнки радостно текут. Стала ближе власть голуба, платит баксами за труд. — Я готов, — сказал он твердо. — За хороший гонорар дать могу торговцу в морду, погасить в тайге пожар. — Не гасить пожары нужно, — Джип со смехом гово рит, — а, проехав по опушкам, огонек рас шевелить. Если местный заповедник на горельник изведешь — не останешься без де нег, сытой жизнью заживешь.
Руку Джипу осторожно пожимает Сучкоруб. На душе слегка тревожно — Джип на денежки не скуп. Без особой так сы баксы Сучкорубу выдает. — Баксы, были бы балансы, Сучкоруб с лихвой вер нет. Заповедник — это кедры, елки, ясени, дубы. Покупают даже шведы эти ценные кубы. Просто так богатства эти государ ство не отдаст, легче взять их, если летом превратить тайгу в балласт. Отдают в тай ге ребята предпочтенье кедрачу: «Я за ясень в два обхвата три тойоты отхвачу. Не беда, что обгорел он, что обуглена кора. Древесину эту в дело принимают на ура!
Не простое это дело — сделать так, чтоб человек отдавал себя всецело за коммерческий успех бизнесмена-негодяя, у которого в мозгу шевелится мысль шальная: Я не то еще могу! Что мне стоит заповедник под пилу пустить; к рукам как прибрать его, намедни подсказал лесни чий сам. «На горельниках по краю древе сина первый сорт, кто берет, тот не стра дает — понимает, что берет».
Джип глазами искры мечет, задыхает ся народ, скоро будут ставить свечи всем, кто в городе живет. Телевиденье повязки предлагает надевать, подходящей нету сказки — начинает людям лгать. Виноваты, дескать, люди: с лесу ягоду несут, и за то их не осудит никакой народный суд. Этот спичку бросит, этот сигарету отшвырнет, ну, а рядом бродит лето, спичку за уши берет. Огонек в лесу раздует, потанцует вместе с ним, с сигаретой озорует: вместе, дескать, улетим.
Я и сам в такое верил, но однажды местный егерь, из нанайцев, пригласил по охотиться на зверя, заодно набраться сил. Об убитом Джипом сыне вспомнил, сидя на лесине: Не хухры-мухры — махра, Джип — великая скотина: кто мешает — отодвинет, кто дурное слово вклинит, обдерет, как петуха. Хороши у Джипа уши, знает па рень что творит, неугодного задушит, вер ных одухотворит. Ловко Петю Сучкоруба сделал правою рукой — Петя деньги любит, губит заповедник за рекой.
Я, конечно, не сумею доказать, что это так. Нас за дикую идею суд не носит на руках. У зеленых все на зоны в крае рас пределено, очень хочется зеленым пить хорошее вино. Намекнул им об угрозе, тут такое началось: «Джип у нас не только ко зырь, он в бюджете главный — гвоздь». Сучкоруб грозит при встрече: предлагает бросить пить, чтоб однажды, вспыхнув свечкой, дымкой в небо не уплыть. Я, конечно, выпиваю — от обиды за страну, где подонки процветают, покушаясь на казну. Где в порядочность стреляют, честь и совесть продают, заповедники сжигают, зверю жизни не дают».
Вскоре егеря не стало. Говорят, что угорел — воевал с таежным палом, но огня не одолел. Возникал огонь вне запно, окружал со всех сторон, по смо листым хвойным лапам достигал могу чих крон. Приняла могила сына обгоре лый труп отца. Сыну нож вонзили в спи ну, а отец попал в лавину обновленного тельца. Говорят, что Джип слезинку на поминках стер с лица. За жену нанайца, Зинку, выпил стопку до конца. Хочешь жить — умей вертеться. Завелась иголка в сердце, жить спокойно не дает. На добро как ни надейся, в жизни зло свое возьмет.
Малыши, развесив уши, Джипа слу шают, радушно принимают Джипа все. Джип, как белка в колесе. Он народный благодетель, лучший в крае меценат, предлагает жвачку детям, взрослым — джипы напрокат. О делах его с востор гом говорят учителя, ставят Джипа ря дом с богом, Джипу молятся, скуля. Выдвигают в президенты, утверждают, что страна обретет с ним шаг победный, только Джип поможет бедным, остальные все — шпана...
Я не знаю, так все будет, или этак, что гадать: если Джип по сердцу людям, надо Джипу фору дать. Красным Солнышком над Русью он взойдет на небеса, своего он не упустит, скупит оптом голоса. Да и я продамся тоже, воспою ему хвалу, не спою — так укокошит возле дома на углу. Если люди голосуют, значит, этого хотят. Тех, кто в Джипе волка чует, Джип разда вит, как котят. Лучше жить без риска, рыс кать когтем Джипа по стране, не давая лю дям пискнуть при сгорании в огне.
Никакой свободы слова в мире не было, и нет. Там, где грош — всему основа, лучший врач — нейтралитет. Пусть воруют, озоруют, убивают, ты — молчи. За молча нье не линчуют даже местные врачи.
Раздумья дачника о дачных ворах
Суслик — мастер по зерну, бурундук — по вишне. Бурундук в моем саду возле вишни лишний. Нет бы, косточки собрав, мякоть мне оставил, — он работает, нахал, против всяких правил. В сад созвав бурундучат, радуются предки — как оракулы торчат малыши на ветках. Примостились на хвосты, лапками срывают и, затаривая рты, мякоть выдувают. Давит вишню, как шпана, рябенькая стая, за щеку, как в закрома, косточки бросая.
Урожай бурундуки собирают ловко, не пугают их мешки из прозрачной пленки. Отпугнуть бурундука, говорят, не сложно, меха клок с воротника защитит надежно. Привязал я шерсти клок к вишне, как учили, клок той шерсти под шумок мыши утащили. Обмотал цветной фольгой по совету друга, — налетели, хвост трубой, сами вроде пугал. Наплевать бурундукам на мои страшилки, нос утерли знатокам, вишню рвали с шиком.
Я поймал бурундука, сел с ним на крылечко, у него дрожат бока, екает сердечко. Говорю ему: — Позор, как тебе не стыдно, чинишь дачнику разор, будто дачник — быдло. Набираю вишни горсть, предлагаю гостю, не подавится ли гость мой вишневой костью? Бурундук хвостом махнул, ртом хватая вишню, ловко с вишни мякоть сдул, не признав за пищу.
Я не стал ему мешать делать свое дело — вишню рвать, хотя душа все-таки болела. Я б из мякоти компот сделал вкусный очень, но с компота кости, жмот, брать уже не хочет. Не желает бурундук урожай по-братски поделить, как будто с рук можно брать лишь взятки. Потому как нынче красть стало очень модно, поощрила даже власть воровство на годы.
Задержал я мужика — печку спер на даче. Дать бы вору по рукам, да получишь сдачи. Ведь мужик он не простой, он законы знает, он газеткой предо мной смело потрясает. Дескать, он не согрешил, не нарушил правил, красть сам Путин разрешил черные металлы. Не берет мужик цветных, слово Президента нынче даже для блатных вроде аргумента.
Я за печку, в пах мужик пнул меня ногою, разучился я на миг хвост держать трубою. Ты, кричу, залез в мой дом, ты похитил печку, этот твой металлолом я считаю вещью. Я платил за эту вещь, я готовил кашу... Но для вора моя речь, то же, что и ваша. Наступил он мне на хвост, вызывает к бою: — Вместо домика погост я тебе уст рою.
Говорить с бурундуком мне, конечно, проще: — Где сейчас стоит мой дом, был орешник в роще. А теперь, когда орех весь свели под корень, он берёт на душу грех, он детишек кормит. И мужик туда же гнет: — Я б работал гордо, где сегодня мой завод? Нет, — кричит, — завода! Собирать металлолом предлагает Путин, вот и лезу я в твой дом, стоя на распутье. Если надо вором быть, значит, буду вором, с волком жить, по-волчьи выть все мы будем хором.
Как ответить, что сказать мужику на это, что нельзя чужое брать, радуясь при этом? Всю Россию на шести сотках дачник кормит, ну, а ты, как ни шустри, воровство — не подвиг. Если дачник, не дай бог, в горе сложит руки, будешь ты сидеть, как йог, на воде и муке. Ни металла, ни доски, ни томата с грядки, только травы да пески, да ночные страхи.
Не забрал у мужика краденую печку, если у бурундука екало сердечко, у него оно уже просто не стучало, с камнем в сердце и в душе жил он беспечально. В жизнь вела его не страсть, а желанье выпить, чтобы выпить, надо красть под чужие всхлипы. Я сказал бурундуку. — Лопай, черт с тобою, нелегко мне на веку, жить твоей бедою. Если вам, зверькам, в лесах места не найдется, значит, вам мой старый сад обживать придется.
У меня, хоть я готов день и ночь работать, нет уверенности в том, что умру с почетом. Может, завтра, как бомжи, в поисках удачи буду грабить гаражи и чужие дачи. Тот украл завод, тот флот, тот рудник присвоил, ну, а я тружусь, как крот, молча, без простоев.
Скромный дачник, сын земли, много ли мне надо? Только бы не увели землю из-под сада, только бы не довели до святого гнева тех, кто нынче на мели — подорвут и небо.
Что-то нам невмоготу, от страны мы все в поту
Разговор на эту тему портит нервную систему. Между тем она у нас, россиян, не первый класс. На второй не претендует. В третьем классе кое-как бизнесмены озоруют у закона на пинках. На таможне выжмут соки, у налоговой в тисках, бизнесмены ходят боком, как бы и не на ногах. По сусекам шарят дружно, по карманам — норовят:
— Дружно нам работать нужно, — бизнесменам говорят.
Бизнесмену думать надо, как с учителя содрать за селедку часть оклада, чтоб налоговой отдать.
Прежде чем оклад повысят, рынок взвинтит цены так, что в подвалах даже крысы подыхают натощак. Полстраны у нас торгует. Не работает, а ест. Тот, что словом озорует, на Голгофу тянет крест. Богатеют казнокрады, тронами обзаведясь связи, виллы и награды, все скупают, не делясь. Развелось их нынче столько, что пером не описать, от Кремля и до помойки воры гроздьями висят.
Вот и нервничают люди, потому как не поймут, почему их телесудьи на заметку не берут? Почему с безликой властью СМИ играет в поддавки, украшает трепом пасти, скрыть пытается клыки?
Потому, что даже орбит не способен удалить злую кровь с клыков особы, что скупает динамит. Он для СМИ готов устроить грандиозный фейерверк, ради СМИ разрушить Трою, и прославиться навек.
Пусть ведущие с восторгом сообщают нам о том, что людей погибло много в нашем взрыве золотом. Под пинки рекламодатель щедро деньги отдает, не за похороны платит, — пиво детям продает.
Лысый увалень на джипе под названием Крутой, на меня из джипа выпал, навязал неравный бой.
— Ты, не видишь, старый мерин, что спешу на красный свет, значит, я в себе уверен, для меня запретов нет. Даже в гимне прославляют деловой Союз людей, тех, которые снимают пенки с нищих и блядей. А поскольку ты в Союзе деловом не состоишь, будем мы тебя мутузить, если нам не угодишь.
Было мне слегка обидно за себя и за страну. бывший токарь, я, как быдло, на торговца спину гну. Подношу к прилавку фрукты, — из Китая их завез, начищаю кремом туфли, чтоб сиял на джипе босс. Он же мечется по краю, доит фермеров, как коз, за бесценок покупает разорившийся совхоз. К деловой примкнувший касте, в прошлом — жулик и бандит, он упрямо лезет к власти, аж, земля под ним гудит. Два завода прикарманил, мировые СМИ скупил, не звезда телеэкрана, и, конечно, не дебил. Аплодируют народы:
— Этот нас не подведет, у богатых нынче в моде осчастливливать народ…
К пиву надо больше чтива, больше клоунов и драм, чтобы власть не материли, собираясь по углам. Чем тупее будут люди, тем увереннее власть наслаждаться жизнью будет, и умереннее красть.
Президент моряк и летчик, лыжник он и футболист. Он в стратегии не очень, террористов, правда, мочит, и в политике речист.
О России думать вредно, потому как велика, то, что есть в России бедность знают СМИ не с потолка.
— Был в Архангельске, в Рязани, был в Приморье, с высоты всю страну обвел глазами — нет в России нищеты. Нет бездомных ребятишек, нет униженных солдат. Все он видит, все он слышит, он всему на свете рад. Туша в тушу дружит с Бушем, Ким-Чен-Иру руку жмет, но к России равнодушен, у нее размах не тот. Не дает дышать заводам:— ни дай бог рабочий класс отберет его угодий стратегический запас.
Мне б воспеть российский рынок, да уж больно он не наш, россиян на нем не видно, — все толкутся у параш. Банк дает китайцу ссуду, чтобы бизнес развивать, брак скупая отовсюду, быдлу русскому сбывать. То о чем воркуют в Думе, и в правительстве понять очень трудно, — много шума, а отдачи не видать.
На ученья вышел крейсер, Путин выстрелил: Ура! Провели ученья честно, даже доблестно вчера. Мы эскадрой на ученья выходили, а теперь, у меня одни сомненья об ученьях без потерь.
Посидел в кабине Путин кислородом подышал, пыль в глаза пуская людям, цель ракетой сокрушал.
Больно мне за президента, он один у нас герой, офицеров рядом нету, он и штаб у нас и строй.
— Раз показывают это, значит, надо вам опять боевого Президента Президентом избирать, — говорит внучок, сдвигая строй пластмассовых солдат, чтобы стоя ближе к краю был внимательней отряд.
А на дачах в это время, несмотря на жаркий год, проросло плодами семя, огурцы нам подает. Предлагает помидоры, поощряет буйный рост желтых перцев и отборных, потом выращенных роз.
Обвиняет русских в лени только тот, кто сам ленив. Миллионы нам до фени, нам бы пива на разлив. Нам бы знать, что не на дядю мы работаем, что босс нашей Родине не гадит, не толкает на погост. Потому с утра до ночи на участочке своем мы выращиваем овощи, славу родине куем.
Не линяем за границу, как зажравшаяся знать, нам Америка не снится, на Европу наплевать. Нам бы дождичков побойче, нам бы больше теплых дней, мы о Родине хлопочем, мы заботимся о ней.
Глаголом жечь сердца людей
Однажды под вечер на даче, взволнованный дачник один вопросом меня озадачил: мужик я или господин?
— Ну, если мужик, почему же конкретно не можешь сказать, какому ты идолу служишь, кого побежишь избирать? Коснувшись идей коммунизма, как мог ты о них позабыть, что хвалишь, кремлевский подлиза, стихами наш нищенский быт?
Я был удивлен и взволнован, но дачнику так и сказал, что Кремль не лишил меня слова, Грызлов языка не связал. Что многого я не приемлю, что рынок российский презрев, копаю родимую землю, как дед мой крестьянин велел. Свое отношение к людям, которые правят страной, я смело высказывал всюду, но вы не согласны со мной...
Кто был он, я так и не понял: фашист, коммунист, демократ? Какие пускает он корни в Российский запущенный сад? Ему на вопрос о Грызлове, о Думе, о Путине я отвечу, сдержав свое слово, стихом, и стихом без огня.
Российская тема настолько избита сегодня в стране, что с нею не станешь пророком, летя на Пегасе-коне.
Грызлова загрызла досада, ведь каждый его офицер не может запомнить, что надо работать министру в пример. Живут офицеры под страхом. чтоб с места Грызлов не сместил, равняются на олигархов, известных в стране воротил. Все Путина хвалят, как будто хотят его в Штаты продать:
— В России сейчас только Путин готов за народ пострадать.
Боясь на посту своем трудном с Америкой конфликтовать, своим олигархам беспутным он вынужден взятки давать. Одним — по дешевке заводы, другому — в правительстве пост. При нем даже божий угодник лелеет обрубленный хвост.
Поскольку рабочему классу злодеями сделан «атас», без класса народ не опасен, он пивом пропитан сейчас. О чем бы поэты ни пели, в каком бы дерьме ни толклись, от пива одни отупели, другие от пива спились. Художники наши за взятку пошли в услуженье церквам, одних призывая к порядку, других прибирая к рукам. Слагаются Путину оды: — откуда хороший такой, не сделал в России погоды, не сделает ей и за упокой.
Рожденные в норах, не рвутся к высоким постам и дворцам. Не нужно мне революций, не нужно писцов вездесущих, идущих за мной по пятам. Пишу я, что думаю, что же касается нового дня, его постулаты, похоже, немного волнуют меня. Хотелось бы Путина видеть не мальчиком при Кремле, а юношей, сделавшим выбор — Подумать о Родине, либо сидеть у господ на игле. Пока за убийства условный выносит судья приговор, голодные мальчики в зоны уносят проклятие — вор. Не каждому вором в законе дано от судимости стать, но если заложены корни законность должна возрастать. Поэтому каждому нищему нелегкая доля дана — трудом добывать себе пищу ему запрещает страна. Решайте, как действовать дальше, кого общипать на бегу, в правительстве паинька-мальчик об этом сейчас ни гу-гу.
Он верит, что клюнет Россия на зычный его говорок, голодные и босые изгои урвут свой кусок. А где и какою ценою — сегодня не важно ему, себе он скворечник устроил по внешности и по уму.
Заметно уменьшилось шума от Думы — заплыли мозги. На то она, видно, и Дума, чтоб в жизни не видеть ни зги. Слегка растворившись в дебатах, крутую не гонит волну на тех, кто железною хваткой сжимает за горло страну.
Свобода, чего вы хотите. Мешает ли кто мужику, схватив олигарха за китель, повесить его на суку. За это, конечно, посадят, но все же найдется в стране хороший и денежный дядя, со связями на стороне. Он выкупит вас, он нацелит усилия ваши на то, чтоб стали вы личностью цельной в одном из его шапито. Вы будете сыты, одеты, у власти на добром счету. за то, что решились на это — предать олигарха суду.
А в поле работать до пота, до колик смертельных в спине, —Такая работа до рвоты уже надоела стране. Вставайте, творите, дерзайте, играйте в чужую игру, в чужую интригу влезайте. От друга линяйте к врагу. Ведь главное в бизнесе вашем не люди, не совесть, не честь, а рынок мертвосмердящий, в который торопитесь влезть.
Кого б мы ни выбрали в Думу, не верьте, что кто-то из нас однажды покинет без шума болото, в котором погряз. Он будет от гордости блеять, он станет от радости выть, не дело, а тело лелеять, а тех, кто на теле — давить.
Поэтому лучше не нужно на будущее уповать. Спешите в рекламные лужи — заветное пиво хлебать. Хлебайте, хлебайте, хлебайте, от липкого пота лоснясь, вы стали дешевым прокатом на вальцах по имени власть. Вы стали балластом ненужным, рабами в плену у рабов, лоснящихся потом по лужам несметных российских долгов. .
Рать — с желанием пожрать!
Говорить о том не ново, что живем мы бестолково, потакая дуроломам, превращаем в бурелом отчий край с родимым домом, честь Отечества за доллар отдаем в металлолом. Нет от дач большой отдачи, нищим дачникам. Ишачим мы не только на себя, все бичи — наша родня. А попробуй с шести соток накормить такую рать, что осталась без работы, но с желанием пожрать. Пожалеешь, сам загнешься, не случайно говорят, что Россия любит тощих, низкорослых, шустрых, в общем, с президента в аккурат. Президенту много ль надо: чай на завтрак, щи в обед. Подкрепился и порядок — едет в Сочи президент. Так и дачник, после чая держит курс на огород, дачник, он души не чает в Родине своей печальной, обалдевшей от свобод.
Толстосумы строят дачи в виде мраморных дворцов, где солдатики ишачат на политиков-отцов. Генеральские угодья, президентские дворцы, олигархов огороды сводят в космосе концы. Нищий дачник до участка нынче ходит налегке, потому как нищий дачник у страны на поводке. Затолкал в карман участок вместе с домиком и рад, что его не заграбастал ненасытный демократ. Если денег садоводы не находят на проезд, на балконы огородный начинается заезд. Десять кустиков петрушки, в междурядье помидор — огород для неимущих, тут и двор тебе, и дом. Государство не обманешь, чтоб могло набраться сил, на балкон налог предъявит, заявив, что ты в кармане землю из лесу носил. Что земля эта лесная не тебе принадлежит, что Чукотский вор скупает все, что около лежит.
Мне мужик-попутчик как-то заявил, что мир давно олигархами расхватан, все у них поделено. Тот купил завод кирпичный, тот «Авест» зажал в горсти, чтоб разжать, когда приспичит, и деньжат для пользы личной по сусекам наскрести.
Слушал я его и думал, как случилось, что одних уничтожили без шума и возвысили других. Кем и как в Амурске взорван целлюлозный комбинат? Подступают слезы к горлу: вот тебе и город-сад! После немца в Украине столько не было руин, сколько их наделал ныне, наш спортивный господин. Как махнет ракеткой влево — город рушится, взмахнет вправо — рушится деревня, дохнет с голоду народ.
Мимо ТЭЦ из Комсомольска едем в Солнечный, громоздких, как в Амурске, нет руин — свинокомплекс зубом острым рвет тоску моих седин. У теплиц побиты окна, крыши сорваны, жестоко бьет ракетка по стране. — Это вылезет нам боком, — говорит попутчик мне.
Жизнь в Амурске дотлевает, Комсомольск пока спасает пара капельниц, куда льют водичку господа. Присосался мэр московский к Комсомольску хищным ртом, съест барашка — кость подбросит, шерсть оставит на потом. Безработица не птица, чтобы крыльями махать, безработные трудиться любят, а не отдыхать. Потому с такою болью увольняемый народ напивается порою до обещанных свобод. Посылает на три буквы кукол древнего Кремля, потому что эти куклы научились делать трюки, а чуть что, умоют руки, обещаньями пыля. Безработица не пицца, чтобы деток накормить. Жадно ищет заграница, чем в России поживиться, погасить надежду в лицах, радость творчества убить. А избранники народа ждут вливаний от господ, улизнувших черным ходом от обещанных свобод. Все, что сделано народом, по дешевке распродав, богатеет с каждым годом Русью вскормленный удав.
Едем в Солнечный, машина мчится, шинами шурша, слева — рыжие вершины, справа — солнце на ушах. Крыши дач, дорог полозья, в русле Силинки ручей, как амурский уж елозит, сохнет в поиске харчей. От спортсмена-президента этот дивный бриллиант Мяо-Чан прикрыл беретом. Правда, люди говорят: — Дух не тот в поселке этом и не тот уже расклад. Но в сравнении с Амурском тут дороги хороши, комбинат пьет чай вприкуску, превращают сопки в пустошь лесорубы от души.
Я не знаю, почему так неспокойно на душе? Пылью Солнечный окутан, пыль над Родиной уже. Зуб на зуб не попадая, учит в школе ученик, как Россия молодая выгребается из книг. Как идет она, ломая все, что строила вчера, с восхищеньем принимая крестный ход из-за бугра. Бородатые мессии, оседлав своих богов, клубы пыли по России гонят так, что будь здоров. Чем тупей народ, тем проще отобрать последний грош, когда он целует площадь под подошвами святош. Ходит, — борода до пупа, на затылке хвост волос, божий отрок, бывший ухарь, а конкретнее — прохвост.
Я не знаю, как, откуда и куда теперь бредем? Не надеюсь я на чудом окрыленный бурелом.
Перестроечные вихри размололи в пух и прах все святое, что воздвигли люди в избах и умах. Не хочу я быть богатым, мне не нужен «Мерседес», на клочке земли с лопатой я выкладываюсь весь. Я политикам в угоду не хочу топтать в пыли нашу русскую природу, добывая в ней рубли. Ядовитее богатства яда нету на земле, не в богатстве наше братство, — в светлой жизни не во зле.
Кто-то скажет «Как родился ты в норе, в норе умрешь. Побывал бы за границей, не плевал бы на святош. Сразу предал бы соседа, сходу брата обокрал, не в норе сидел, обедал, в ресторане устриц жрал...
Я не стану сквернословить, хотя хочется подчас. Как ты дал себя под корень подрубить, рабочий класс? Торгашами в «Мерседесах» улицы наводнены, ты сдуваешь с хлеба плесень, чтоб не падали штаны. Горняки со смертью в прятки каждый день играют, но не найдет горняк десятки, чтобы в клуб сходить в кино. Колбаса давно не снится. Чтоб увидеть колбасу, надо славно потрудиться у Правительства в носу. Кто, куда сегодня гонит уголек, поди спроси, если твой хозяин-гомик облапошил пол-Руси. Дело пахнет керосином. Стонет юный инвалид: так страну перекосило — то политик, то бандит.
— Кто бы к власти не добрался, — дядя Вася говорит, — он за голос дядю Васю фигой отблагодарит.
Никому решает Вася голос свой не отдавать. Демократия опасна, век ей воли не видать.
От идей обогащенья апокалипсис души возродит в народе зверя, от которого ушли.
Голосуй ты за «медведя» или «яблоком» давись, тем, кому нужна победа, наплевать на нашу жизнь. Им свою бы обустроить, перебраться бы в Москву, да в пирог кремлевский с воем ртом вцепиться на скаку.
И, поглаживая пузы, чад своих пристроить в вузы где-нибудь за рубежом, заказать в Париже ужин и на Кубе обнаружить, что живет она не хуже, чем в России мы живем.
Page updated
Google Sites
Report abuse