05. Светофор дал фору фарам
До тридцати поэтом быть почетно,
Опасно быть поэтом в шестьдесят.
— Почему? — спросил я у автора второй строки, Евгения Семки.
— Поэты в шестьдесят облизывают зады чиновникам. Исключение — Гете, да и то только потому, что взятый в юности разбег не давал ему возможности расслабиться.
Надутое лягушечье лицо, выпуклые, будто стеклянные глаза, скошенный переходящий в шею подбородок — первое, что отметил я, взглянув на Евгения Семку. Он смотрит на книгу в моей руке, и я чувствую, как ослабевают сжимающие книгу пальцы. Мне неприятен этот человек, и я не приглашал его в свой дом, но, позвонив в домофон, он потребовал немедленной встречи.
Теперь он стоит в моей квартире, с издевательским прищуром глядя на книгу в моей руке.
— Вы читаете Фонвизина! Господи, неужели это возможно!
Я молчу, гость мне неприятен, я с нетерпением жду от него какого-нибудь подвоха. Тем более что в руке у меня не Фонвизин, а избранные произведения Салтыкова-Щедрина.
Гость не разулся, он как бы выпрыгнул из модных ныне остроносых туфлей и без приглашения прошел в комнату. Одно мгновение он колебался, выбирая куда сесть, на диван или в кресло, но заметив на диване очки, сел рядом.
За окном, в распадке между домами завис багровый диск солнца. Дым от горящей тайги затруднял дыхание. О каких стихах могла идти речь в такое ужасное утро.
— Зовите меня Женей, а вообще-то я Евгений Аркадьевич, бортмеханик, если хотите, и поэт. Печатался в газетах и Вологодском альманахе.
— Вологда-гда-гда-гда, Вологда-гда, — всплыла в памяти некогда модная песенка.
Я пожал ему руку, как никак — бортмеханик, знакомство с таким человеком всегда пригодится. Протянутую руку я пожал без особого удовольствия, Семка — с азартом подвыпившего человека, надеющегося, что хозяин не поскупится на выпивку.
У меня с утра было дурное настроение. Проснулся от собачьего бреха. В деревнях по вечерам, особенно перед дождем, такие концерты устраивают горланящие в болотах лягушки. Ощущение города, как болота, к приходу Семки с меня не выветрилось. А причиной всему, как я понимаю, был густой разъедающий глаза дым.
Мы долго молчали, я ждал, когда Евгений заявит о причине визита. Но он начал со стихов:
Когда к скале причалит туча,
Мне хочется в нее нырнуть,
И, отправляясь с тучей в путь,
Продолжить поиск жизни лучшей,
Или разбить о камни грудь.
—Вчера я получил с Украины письмо. Сестры разочарованы, надеялись на лучшую долю с Юлией Тимошенко, а теперь костерят Ющенко за развал экономики. Они даже стишок про него сочинили:
На майдане то ли пони,
То ли пони, то ли пни.
Если пни, то о погоне
Разве может речь идти.
Если пони от погони
Удирают, наши пни,.
Как ты их не тормоши,
Воцаряются на троне,
Без ума и без души.
Стихи мне не понравились, но я промолчал.
Отношение к человеку, как к рыночному товару обходится стране слишком дорого. Не чувствуют себя защищенными даже окруженные толпой телохранителей авторитеты, обожравшиеся человеческой кровью. Некто, Николай Стригун, джип которого развалился от заложенной в багажник взрывчатки, а сам он вышел из взрыва без единой царапины, уверовал, что Всевышний сохранил его для великих свершений. Трое суток простоял он на коленях в лесу, благодаря Бога за спасение, и бормоча тут же придуманные молитвы. Он утверждал, что его молитвы обладают исцеляющей силой. Одну из них прочитал мне нараспев Евгений Семка..
«Великий дух готов свои доходы вложить в Твое величие на годы, народы осознать должны, что Бог не только мне великому помог, что Ты в моем лице благословил всех тех, кто не жалея сил на подвиг, кто яств от тела родины вкусив, в богатстве утешенья не находит. Я кланяюсь Тебе за Твой урок, я отрекаюсь от всего земного, Из бездны мира Ты меня извлек, простив грехи, которых было много».
Эти стихи Стригун сочинил, стоя в лесу на коленях, и воспринял их как продиктованные небом молитвы. Он был уверен, что написать стихи без вмешательства Бога было бы невозможно. В истории не было человека, который с тремя классами образования, написал бы такие стихи. Конечно, такие примеры были, Стригун просто не слышал о них. До Хабаровска он ехал на попутке. Увидев на груди шофера серебряный крестик, принял это за знак свыше. За сто долларов шофер отдал ему не только крестик, но и якобы освященную батюшкой зажигалку. С крестиком на шее Стригун вышел из машины на Маяке. В армянской забегаловке съел шашлык, запил бокалом пива, и довольный собой отправился на автобусную остановку, куда только что подрулил автобус следующий по маршруту «Биробиджан-Амурск». Из автобуса ему улыбнулась зеленоглазая блондинка, едущая в Амурск и он за сто долларов купил место рядом с нею. За время пути Стригун сочинил для Светланы стихи:
Из леса выбежав, летят за нами вслед
Светловолосые березы,
И ты мне улыбаешься в ответ
Сквозь слезы.
Они вышли на последней перед Комсомольском остановке, решив зайти в Вознесенское к матери Светланы. Через каждые сто метров они окунались в звенящую под их телами листву, и каждый раз Стригун оповещал Бога о непорочном зачатии нового Спасителя…
Их увидели идущие на автобус женщины. Стригун и Светлана висели вниз головой на березе. Как я понял, Светлана была женой Евгения Семки, и он специально приехал ко мне, чтобы я прочел ее стихи, особенно последние, написанные за несколько часов до смерти. Первым долгом я прочитал старые стихи Светланы: Вот некоторые из них:
Лето уходило, не думая
Почему я такая угрюмая.
Летом с любимым в лесочке
Мы натыкались на кочки.
Если наступит зима,
Как не сойти мне с ума,
Зная, что миленький мой
Дрыхнет в постели с другой.
Или такие стишки-малышки:
***
Не любовь, а показуха.
Подставляет Манька ухо,
Подставляет Манька рот,
Куда надо не дает.
Я и этак, я и так,
Манька не дается.
Огурец взяла в кулак,
Мнет — и не смеется.
А вот последние стишки, записанные, якобы, в том роковом лесу.
***
Я и этак, я и так
Провернула твой рычаг,
Не заводится телега
Для решительного бега.
Думали — поможет Бог,
Как ни бились — не помог.
***
И какая же я дура,
Подцепила балагура,
Все о Боге говорил,
Вроде с виду не дебил.
Обещал, что стану я
Вскоре богородицей,
Но скорей всего свинья
От свиньи народится.
Семка рассказывал:
— Следователи уверены, что это коллективный суицид. Но я уверен, что Светлану убил этот придурок Стригун. Сначала ее, потом себя. И, скорее всего за то, что она не поверила в него, как в спасителя
. Если самоубийство то весьма оригинальное. Никогда раньше я ни о чем подобном не слышал. С чего они начинали: привязывали ноги к веткам, а потом надевали на шею петли, или наоборот. Вообще повешение больше напоминало цирковой трюк. Мне почему-то вспомнились стихи из тетради Светланы:
Пригласила в ресторан.
После ресторана,
Поднатужась, съесть банан
Обещала дама.
—Вот и поднатужилась.
— Стихи написанные от имени мужчины. Мне иногда казалось, что все поэты чокнутые, — раскручивал свою мысль Семка. — В постели Светлана безумствовала, каждый раз ей хотелось чего-то новенького. Она сочиняла стишки, от которых мои уши сворачивались в трубочку, но ее это распаляло. Когда знакомые намекали, что Светлана мне изменяет, я не верил. Она была большой фантазеркой, и не было ночи, чтобы мы не занимались с ней любовью. Куда уж больше, думал я. Если запаздывала с работы, набрасывалась на меня, как сумасшедшая. Это теперь, задним числом, я думаю, что не получив удовлетворения от любовника, она наверстывала упущенное со мной.
Было у Светланы одно странное, на мой взгляд, но вполне приличное стихотворение:
Светофор дал фору фарам.
Раскаленный до красна,
Светофор одним ударом
Фару вмял до колеса.
Светофор по всем расчетам
Должен был позеленеть,
Но видать сломалось что-то,
Стало красное довлеть.
От стыда или от гнева
Раскалился светофор,
Я не знаю, нет мне дела
До стальных его опор.
Что-то в этом стихотворении напоминало мне об отношении Светланы к мужу. Видимо, она ждала от него реакции на свои плохо скрываемые похождения, но влюбленные мужья не видят или не хотят видеть очевидного. В этих «стальных опорах» я видел прямой намек на слепоту мужа.
«Самая большая опасность для человека заложена в самом человеке. Умирать имеет смысл только за свободу», — писал когда-то Камю. Едва ли сегодня кто-нибудь разделяет его позицию. «Умирать так за деньги!» — восклицают бритоголовые мальчики, а когда их привлекают к суду за терроризм, ползают, как псы, у ног судей. Их идол — омерзительный земной комфорт. Поговорка «с милым рай в шалаше» вызывает у них смех: милого или милую можно купить и продать, как потрепанную на российских дорогах иномарку.
Когда я еще раз перечитывал тетрадь так бездарно погибшей Светланы, обратил внимание на ранее пропущенные стихи:
Заартачилась береза на суку у клена.
— Сук у клена, как заноза, не могу без стона.
Вставил сук в мое дупло, а в дупле моем тепло,
Вот он и елозит, душу мне занозит.
Я обратил внимание Семки на эти стихи:
— Что-то там у них все-таки произошло. О мертвых дурно не говорят, но я…
— Не говорят и слава богу. Я любил Светлану такой, какой она была, но не могу поверить, чтобы она вот так запросто рассталась с жизнью. Это не в ее характере.
— А эти стихи случаем не автобиографические?
Написала я донос в КГБ на мужа.
Взяли мужа на допрос, отпустили тут же.
Прибегает злой, как черт, в щель вставляет свой дрючок.
Ах ты, стерва, ах ты, блядь, думала как сяду,
Будет бес тебя е… спереду и сзаду.
Не небесный голубок, мышь проникла в норку,
Вылезая, свой восторг проявляла сбоку.
Семка подозревал, что у Светланы не все дома. Иронизируя, она писала эротические стихи, которые не стеснялась показать мужу. Вот ее записи в тетради: «Нет, Женя не ревнивый, но уж слишком правильный какой-то. Пушкина осуждает за Гаврилиаду, а Тургенева подозревает в раздвоении личности. Не нравилось ему, что друживший с Дюма писатель, писал банальные вирши». В конце тетради я увидел фотографию старой своей знакомой Татьяны Снежко из Комсомольска-на-Амуре. И конечно, поинтересовался:
— Откуда Татьяну знаете?
— Какую Татьяну?
— Эту, которая на фотографии.
Семка думал, что его разыгрывают:
— Это не Татьяна, это жена моя, Светлана.
Час от часу не легче. Я не сомневался, что держу в руках фотографию Татьяны Снежко. Она была дочерью Ларисы и Олега, которые работали в Комсомольской экспедиции на руднике Перевальном. Последний раз мы с Татьяной встретились в 1999 году в Комсомольске в гостинице «Амур», где она работала уборщицей. В юности Татьяна Снежко пыталась свести счеты с жизнью. После того, как не прошла по конкурсу в литературный институт. При встрече в гостинице она рассказывала:
— Я была уверена, что пишу хорошие стихи, но меня не понимают. Теперь я знаю, что отправленные на конкурс стихи были далеки от совершенства.
Несмотря на красивое лицо и стройную фигурку, в Татьяне было скрыто нечто такое, что меня притягивало к ней и в тоже время отталкивало. Я пожалел, что отказался от «посидеть в ресторане» только несколько дней спустя. А при встрече думал только о том, как бы поскорее избавиться от болтливой собеседницы.
Я попросил ее прочесть хотя бы одно их отправленных ею на конкурс стихотворений.
***
Меня разучили думать,
Внушив, что большие головы,
Набитые мыслями умными,—
Делиться со мною готовы.—
Я слушала их, я вникала
В их речи заведомо ложные,
И я им не потакала,
Не оплывала от дрожи.
Они меня не убедили,
Что ад можно сделать раем,
Что однажды наступит идиллия
В каждом барачном сарае.
Читала она тихо, без интонаций, как бы стесняясь не только стихов, но и себя. Не сделав паузы принялась читать второе.
Человечность, с чем ее едят?
На закуску к пиву подают,
Или на зажаренных ягнят,
Смешивая с пряностями, льют?
Я пытаюсь быть добрее, но
Иисус грозит мне с потолка.
Развращает новое кино,
Бьет по нервам книжная строка.
Больше не читаю я газет,
Телевизор выбросила вон.
Даже старый Ленина портрет
Вынесла за ящик на балкон.
Рыщут проходимцы всех мастей:
Шулеры, бандиты и попы.
Человечность, что мне делать с ней,
Убегая с ревом от толпы.
Я поинтересовался, в каком году были написаны эти стихи, она сказала: в восемьдесят седьмом, и я понял, почему приемная комиссия выбраковала Татьяну, как поэта неперспективного. Когда двадцатилетняя женщина противопоставляет себя всему человечеству — симптом весьма опасный. Никто не может предугадать, какое чудо может вылепиться из гадкого утенка. Кроме духовной направленности сами по себе стихи не дотягивали до совершенства, хотя на мой взгляд жизненная позиции Татьяны была достойна всяческих поощрений.
Природа поработала без спешки,
Оттачивая контуры цветка,
Не требуя награды за успехи
И не крича, что это на века.
А человек каким бы мудрым не был,
Придумав вещь, кричит, что этот зверь
Соединяет наши души с небом,
Оберегает землю от потерь.
Прочитав это стихотворение, Татьяна вспомнила, что когда-то Геннадий Румянцев утверждал, что она пишет не стихи, а политические манифесты. Что политика и поэзия понятия несовместимые. Но поведение поэта вызывало в ней протест, и она бросила ему в лицо мгновенно сочиненную эпиграмму:
Ты не поэт, а трахаль, на твои
Поползновенья я не отвечаю,
Любовь не умножаю на х..,
От интеллекта похоть отличаю.
Он обиделся, обозвал ее дурой, заявил, что никогда ничего путевого она не напишет.
— С тех пор я стараюсь не писать, но поползновения поэта обладать моим телом обсасываю вот уже полутора десятка лет. Чаще всего я сожалею, что не уступила ему, но случается, оправдываю свой поступок.
Живя с мужем Татьяна чувствовала себя одинокой. Она не могла уйти от мысли, что сглупила, не отправив на конкурс стихи о любви и о природе.
Как день высок, как ясен ясень,
Как даль прозрачна и чиста.
Леса в ликующем окрасе,
И фермы нового моста.
Все радует, все освежает.
Мне осень тем и дорога,
Что, отболевши урожаем,
Одна грустит у очага.
Дурной характер оставляет свой след на творчестве поэта. Татьяна хотя и считала себя ангелочком под прикрытием деспота-бога, вместо ангелочка я видел в ней своенравного бесенка, у которого окостенели не только копытца, но и уже наметившиеся рожки. Как говорила ее мать, потребность бодаться у Татьяны наблюдалась с детства.
— Я убеждала маму, что запоминать стихи вредно, а она подсовывала мне книжки с пластинками и прокручивала стихи в исполнении поэтов во время моего сна. Я просыпалась с головной болью и засевшими в мозгах стихами, вроде:
И не потому ль свой плод любя,
Ты таких забот роняешь вздохи,
Что под сердцем бьется у тебя
Образ нашей пламенной эпохи.
—Не помню сейчас чьи это стихи, но мама утверждала, что написал их известный советский поэт, стихи которого были высоко оценены Горьким и вошли в золотой фонд нашей литературы. Когда я пытаюсь найти в этих стихах вкрапления золота или хотя бы слюды, с ехидцей думаю, что таскала эта самая баба под сердцем Ельцина. Вот уж воистину — образ нашей пламенной эпохи. Как ни ловчили поэты, утверждая бессмертие советской власти, она рухнула, едва на нее свалился с политического олимпа пьяный и в общем-то недалекий мужик. Горько сознавать, но ничего уже не сделаешь. Не прославлять же поэтам киллеров и олигархов. На эту братию работают журналисты и киношники. При этом, как когда-то Козины и Тихоновы они не понимают, что, воспевая толстосумов, пробуждают агрессию нищеты.
Иногда наши с Татьяной позиции соприкасались настолько близко, что не было смысла бряцать оружием. А теперь этот Семка с тетрадкой стихов Татьяно-Светланы, осуществившей свою заветную мечту свести счеты с ненавистным ей миром. Я был убежден, что третьего актера на сцене, где разыгрывалась трагедия, не было. Я так и заявил Евгению: в смерти Светланы винить можешь только себя, а заодно и меня приплюсовать. В свое время я не помог ей опубликоваться, не убедил в том, что она хороший думающий поэт. Можно во всем обвинить время, но время — это мы…
Я проводил Евгения до вокзала. Он по-прежнему был убежден, что Светлану убили, и настроен найти и убийцу. Не думаю, что его желание было вызвано страстной любовью к жене, скорее — ненавистью к всякого рода проходимцам, «охотникам до наших жен». Но эта встреча надолго выбили меня из привычной колеи жизни. Иногда ночью ко мне приходила Татьяна, и сидя на краешке постели, читала стихи, ни единой строчки из которых я так и не запомнил. Особенно тяжелыми были ночи в полнолуние, когда плохо работалось, а в голову лезли не мысли, а странные отрепья их, которые, к сожалению, я иногда записывал.
Я объелся полнолунием, я дважды за вечер переспал с круглолицей красоткой Луной, а ей все мало. Она оплетает меня своими мягкими щупальцами, дышит в лицо свежестью обещанной синоптиками грозы, но тяжесть в сердце не дает мне сосредоточиться на мысли еще раз побывать в ее объятьях. А там где нет мысли, нет и желания.
От улыбки волоокой дивы ночь кажется ярче, чем она есть на самом деле, а за пределами неба мира для меня не существует. Даже, когда звенят на ветру листья клена, мне кажется, что это звенят звезды. Если долго в них всматриваться, звезды могут сложиться в лицо Татьяны и тогда мне в голову лезут дурацкие строчки, в некоем роде пародирующие предсмертные стихи Татьяно-Светланы.
Таращит ночь глаза подслеповатые,
А, может, как звезда, — навеселе?
И ноги у нее сегодня ватные
И маты начинаются на «е».
Куда ее несет, такую душную,
Такую равнодушную ко мне.
О чем она бормочет, я не слушаю,
Объевшись ее матами на «е».
Камю предполагал, что после революции в России мораль роскоши будет отвергнута во имя суровой этики строителей. Его прогнозы не оправдались. Мораль роскоши отвергла не только этику строителей, она отвергла мораль вообще, подменив ее религиозным фанатизмом Бог умер, но остаются его мощи, на которые с воплями набрасываются вчера еще вполне приличные люди. А чем все это кончится, не может предсказать никто. История повторяется, игры гладиаторов уже не только на экране, но и в реальной жизни завоевывают внимание публики. А в застенках монастырей и храмов оттачивает клыки инквизиция нового двадцать первого века. Она будет пострашнее средневековья, и тогда поэты вспомнят, что был такой человек — Сталин, который мечтал навести порядок в стране с помощью высокой этики строителей, о которой в годы расцвета его правления говорил Альбер Камю.
Мне было приказано выжить, и я выжил, несмотря на расставленные временем растяжки.
Каждое поколение уверено, что оно пришло, чтобы переделать мир. И, затевая кровопролитие, верит, что оно будет последним на земле. Мы убиваем во имя справедливости, но из пролитой крови рождаются невидимые нами силы зла, которые мстят нам более изощренно и жестоко.
Я страшусь изобразить словами символ своей выстраданной в долгих раздумьях веры. Страшусь только потому, что символы, как и их создатели, не могут разойтись при встрече, уступить друг другу дорогу, даже если эта дорога не имеет пределов.
Самое гадкое, что есть в человеке, это инстинкт смерти. Он омрачает не только прошлое человечества, но и его будущее. Я живу инстинктом жизни, мне не нужны гробницы с золотыми унитазами, не нужны красотки, танцующие на крышке моего гроба. Я счастлив тем, что мои чувства не выходят за пределы звенящего на ветру дерева или рассекающего неба жаворонка. Я вышел из тьмы, чтобы вернуться во тьму. И это меня не страшит, потому что инстинкт жизни доступен только просветленному верой в себя разуму. Инстинктом смерти живут верующие. Они мечтают о счастье во тьме, а я счастлив на земле, и самый каторжный труд доставляет мне радость.
Сколько раз человечество пытается построить ковчег, в котором можно примирить всех людей планеты, но каждый раз инстинкт смерти вмешивается в его планы. А вся беда в том, что живя ожиданием загробного счастья, человек старается создать его видимость на земле. При помощи кнута или пряника, облачаясь в одежды священника или палача, все это люди одного пошиба, живущие инстинктом смерти. Такими их создал их бог — природа и они слепо поклоняются ей, вместо того, чтобы вырваться на волю и повернуться лицом к единственно великому и справедливому инстинкту, Инстинкту Жизни.