28. Окунувшиеся в нирвану
Пытаясь вернуться в прошлое, я часто теряю след и попадаю в мир совершенно незнакомых мне людей. Женщина, которую я никогда раньше не видел, со слезами в глазах обнимает меня и при этом говорит: «Шурик, это я — родная твоя сестра!». Но я-то прекрасно знаю, что она не моя сестра, и отвечаю на объятья только потому, что не хочу обидеть или не дай бог напугать незнакомку. Когда ко мне однажды подошла женщина с несколько отяжелевшей аурой, и глядя мне прямо в глаза сказала, что я ее первый сеятель, я не только не понял о каком севе идет речь, я вежливо ответил, что она, явно, принимает меня за кого-то другого. Женщина рассмеялась: «Покажи руку, на ней в юности ты наколол несмываемой глупостью мое имя». «Какое имя?» — не понял я. «Как какое? Конечно, мое имя – Тая!» Я знал, что такое имя татуировано на моей руке, но при чем здесь эта женщина? Моя первая любовь была великолепно сложена, у нее были большие карие глаза и смуглое тело. К тому же она была выше ростом, с более узким станом и широкими бедрами.
Я был возмущен:
— Как вы смеете присваивать себе чужое прошлое, издеваясь над моими лучшими чувствами.
Она засмеялась так, как смеялась моя первая любовь, но ничего не дрогнуло в моей душе. Ничего кроме неприязни я не испытывал к незнакомке и это означало, что она была самозванкой. Будь она моей первой любовью, я рухнул бы перед нею на колени, и захлебываясь от восторга, возблагодарил бы провидение за доставленное мне счастье.
А однажды на заросшей травой забвения тропинке встретил друга своей юности, да что юности – детства, Владимира Исаченко-Бажулина, и с распростертыми руками бросился к нему навстречу:
— Вовка, господи, какими судьбами!
К моему удивлению он даже отшатнулся от меня, ощетинившись вытянутыми вперед руками.
— Извините, вы кто? К сожалению, вы ошиблись.
У него было лицо надутого индийского божка. Талантливо вылепленное из жирной белой глины. И я сразу же усомнился: а Вовка ли это? И совсем, было, собрался пройти мимо, но внутреннее чутье подсказывало, что это — он. Я нагло взял его руку и, приподняв рукав рубашки, указал на татуировку, изображающую нечто в виде маяка. Потом поднял рукав своей рубашки, и показал ему такую же, которую, кстати, он же и накалывал.
— Ну, ты, даешь!
Он был нисколько не удивлен увиденным, а это значило, что он узнал меня сразу, но не хотел возвращаться в прошлое. Не знаю, что ему в нашем прошлом не нравилось: голод? Так он и сейчас имел вид далеко не пресыщенного жизнью человека. А ведь когда-то был неплохим художником. На рынке его написанные маслом картины шли если не нарасхват, то, во всяком случае, по хорошей цене. Его копии картин Тициана поражали известных художников. Единственно, чего он не признавал, это входивших тогда в моду абстракционистов. Ломаные линии и выпавшие из орбит глаза цыганки, печальное лицо погибшего на войне отца с торчащей во лбу звездой. За эту злую абстрактную картину его чуть в тюрьму не упекли, но в отличие от меня он так и не стал сочинять стихов. Хотя пробы были неплохими:
Художник, окунувшийся в нирвану
Оплаченного богом пития,
Своей мазней ты мне наносишь рану,
Но не по мне позиция твоя.
А брызги красные на теле белом
Не так смешны, как кажется тебе, —
Оставив кровь, ты спрятал парабеллум,
Решив, что посвятил себя борьбе.
Это написано Вовкой во второй половине пятидесятых, когда ему было около семнадцати. Он был на год с хвостиком старше меня. Прежде, чем перейти к писанию стихов, вместе с Вовкой я марал натянутые на раму холсты. Масляные краски были дорогими, но мы покупали их, экономя на желудках, и тратя на них все свои гонорары. Беда практически всех талантливых людей — деньги. Оригинальные картины Вовка перестал писать, когда понял, что на рынке спрос на талантливые копии известных в ту пору художников. Он покупал открытки, разбивал их на клеточки, в том же порядке, но более крупные клеточки наносил на холст и, сделав карандашный рисунок, тщательно накладывал краски.
Но зато у него почти всегда были деньги.
Потом он поступил в юридический институт и, проходя по улицам поселка, распугивал всех местных старушек. Милиционеры в ту пору были страшнее привидений. Но Вовка не хотел быть пугалом, ведь в душе он оставался художником. Потом пришел в институт и, сдав милицейскую форму, забрал документы. И пошел учиться на ветеринара…
Он не мог мне простить того, что я все-таки добился своего, стал журналистом, а потом и писателем.
Я же не мог понять, чем плохой писатель лучше хорошего зоотехника?
— О чем я буду с тобой говорить, о коровах?
— О коровах, это ведь так интересно.
Он решил, что я издеваюсь над ним, и хотя я готов был подставить ему правую щеку, по левой он так и не ударил. Он заявил, что спешит по своим делам, что с утра у него дурное настроение и вообще все, что было, то сплыло…
Мы с ним познакомились сразу после войны, когда дом, в котором жила наша шахтерская семья, разделили на две половины и вторую половину отдали вдове погибшего фронтовика. Тете Дусе Исаченковой, по мужу Бажулиной, и ее сыну Вовке. Теперь он спал на том самом месте, где спал когда-то я, лазил за картохами в погреб, в котором мы с тремя сестричками скрывались от бомбежек. Нам пятерым досталась комнатка с кухонькой, а им такая же на двоих. И тогда мы решили строить себе дом, ближе к шахте на улице Пушкина…
Я бы не сказал, что у Вовки был дурной характер. Другом он был отменным. Мы имели в запасе целый арсенал фронтового стрелкового оружия, делали самопалы, воевали с соседними улицами, но все беды, которые в ту пору доставались многим поселковые ребятишкам, обходили нас стороной. Мы не подорвались на минах, не выдергивали чеку из гранаты, а попытка моя сунуть в печку детонатор, хотя и вознесла печку в небо, меня оставила невредимым, разве что посекла немного. Но зато, с каким достоинством носил я бинты на своем тощем теле!
Озябший со светящейся улыбкой
Если тебе хочется быть побитым проблема решается просто, — предложи владельцу джипа подбросить тебя к поезду, и ты пойдешь на вокзал с расквашенным носом. Он посчитает оскорбительным для себя, что какой-то проходимец предлагает ему, как нищему, заработать сотню. Ему и в голову не приходит, что ты хотел бы прокатиться на джипе бесплатно, что твой тощий зад жаждет испытать все прелести жизни местного олигарха.
Но набить тебе морду может не только владелец джипа. С не меньшим наслаждением это сделает офицер, все равно какой — армейский или служитель современной фемиды. Почему именно современной и чем она отличается от традиционной? Разница есть, традиционная хоть иногда, но оглядывалась на Закон, а современная служит американскому доллару. А все, кто без «зелени», для нее вне закона. Сегодня офицер СОБРа или сержант милиции считают, что кулаки их предназначены для отбивания музыкальных тактов на телах подозреваемых в нищете людей. А подозреваемые для них все, кроме лично себя и высшего начальства, место которого они надеются занять в ближайшее время. И опять же при помощи все тех же кулаков.
Как-то, затянувшись сигаретой и выбросив ее на тротуар, милицейский старшина влетел в автобус и выдохнул мне в лицо облако дыма. Мне показалось, что это облако долго коптилось над трубой сернокислотного завода. Это было ужасное облако. Даже немцы в первую мировую не решились бы такими газами убивать врага. Я закашлялся, меня стошнило, и хорошо, что я успел раскрыть для выброса свою сумку. Стоявшая рядом женщина сказала:
— Зачем вы загадили свою сумку, надо было повторить опыт сержанта, направить выброс ему в лицо.
Автоматически срабатывающий кулак милиционера пушечным ядром уже летел в лицо женщины, когда я изловчился и подставил свою грудь. дар пришелся по подбородку и вскользь мне в горло. Это был не просто ошеломляющий удар, это был удар, спровоцировавший второй выброс магмы, и теперь уже не в сумку, а непосредственно на мундир сержанта. Он был настолько потрясен, что на мгновенье потерял не только дар речи, но и привычный рефлекс махать кулаками.
Ясно, что мне было больше стыдно за себя, чем за милиционера: как это я не смог выдержать удара кулаком в горло! И так жидко обгадить начищенный до блеска мундир блюстителя порядка. Мы находились невдалеке от станции Хабаровск—2, и я предложил сержанту сбегать к моей теще, чтобы в спешном порядке очистить лицо представителя власти от моей блевотины. По дороге я утверждал, что мой выброс вовсе не говорит о том, что мне настолько омерзительна новая власть, но отрегулировать механизм правосудия не мешало бы, поскольку сегодня его зачастую зашкаливает, и он начинает работать вразброс. Сержант же был так потрясен происшествием с его мундиром, что не вникал в смысл сказанного. А мне было и смешно и горько, к тому же дым от ядовитого облака все еще торчал в моих легких, вызывая тошноту и головокружение.
Мундир мы очистили, отутюжили, в ожидании пока вскипит чайник, сержант принялся разглядывать полки с книгами и, увидев мое избранное, воскликнул:
— Это вы, тот самый, который написал «Озноб»?
Мне было весьма приятно услышать, что я — Тот самый, еще приятнее — узнать, что сержант читал мои эротические безделушки, и трижды приятно услышать от сержанта «им собственноручно написанные милицейские стихи».
Вечерний город — поле боя,
Я выхожу, как в тыл врага,
В его пространство ветровое,
В его тревожные снега.
Сидят на лавках меломаны,
В подвалах наркоманы жгут
Свои угарные кальяны,
Снимая дымом нервный зуд.
Я мысленно сражаюсь с ними,
Я хорошо держу удар,
Я насмерть бьюсь, живой с живыми,
Под тусклым заревом Стожар.
На мой взгляд, да еще воспринятые на слух, стихи были весьма и весьма недурными. Разливая по чашкам чай, я попросил читать еще:
— И как, вам понравилось?
— Честно скажу. — да, ночной город в представлении постового милиционера.
— Не постового, а участкового.
— Пусть будет участкового, но город выписан, я бы сказал, с чувством подлинного трагизма.
Воодушевленный моим отзывом о его творчестве, сержант прочитал мне еще несколько социально ностальгических стихотворений:
Причуда ночи — проститутка,
В багровых искорках меха,
Она сняла меня с маршрута:
Стройна, улыбчива, тиха.
Я говорю: я нищ, как голубь,
Я — проститутка, как и ты,
Своей рискую головою,
Средь этой зимней красоты.
Она, к губам моим горячим
Озябший пальчик приложив,
Сказала: на людей мой мальчик,
Обиды в сердце не держи.
Мы все, как голуби, по снегу
Рассыпались и ждем чудес, —
Объедков брошенных к обеду,
Костей, с объевшихся небес.
Она была нежна и властна,
Она была, как сон, легка,
Но написать богиню в красках
Я не решился бы пока.
По дороге к вокзалу, он прочитал еще одно стихотворения, очевидно, решив более полно раскрыть передо мною масштабы своего поэтического творчества.
Мне сказали, что на свалке
Бабы съели мужика,
Над костром, надев на палки,
Съели в виде шашлыка.
Разрывали ртами бедра,
Без ножа и топора,
Бабы выглядели бодро,
Пировали на ура!
Я приехал, дело ночью…
При луне глаза старух
Отливали блеском волчьим,
Испускали смрадный дух.
Было нас в машине трое,
Мы конечно, так и сяк,
Не рискнули смертным боем
Взять обглоданный костяк.
Ах, как бабы хохотали,
Как из черной пустоты
Адским пламенем сияли
Их распахнутые рты.
Можете себе представить себя на месте сержанта. Над костром не до конца объеденное жаркое из худосочного бича, а ты весь из добротного мясца, чисто выбритый, по всем параметрам современной кулинарии отбитый ласками проститутки для самого, что ни есть вкуснейшего шашлыка. Как тут не увидеть себя на месте поджариваемого бича. Лучше, конечно, унести ноги и забыть обо всем, что видел. Голодные женщины способны на любой подвиг во имя своего живота. Сержант не спросил, какое впечатление произвел на меня своими стихами. Он прекрасно понимал, что в двадцатом веке людей было съедено больше чем в любом другом. Голод, как говорят, не тетка. И все-таки, сам факт, что эти стихи написаны государевым человеком, открывал передо мной отнюдь не радужные перспективы. Конечно, стихи, как правило, пишутся не по заданной теме, а следуя логике первой возникшей в голове строчки. Ну, попало на язык, это самое: «Мне сказали, что на свалке бабы съели мужика». Был такой факт или не было, не столь важно. Известно, что бичи людей жрут, вот и написались стихи. Но нужно ли их публиковать. Но ведь газеты в начале двадцатых пестрели сообщениями типа: «В селе Любимовке Бузулукского уезда обнаружено человеческое тело, вырытое из земли и частью употребленное в пищу». Или такое: «В Пугачеве арестованы две женщины-людоедки из села Каменки, которые съели два детских трупа и умершую хозяйку избы. Кроме того, людоедки зарезали двух старух, зашедших к ним переночевать».
Думаете, не едят людей сегодня? Едят, да еще с каким удовольствием. Так что стихи сержанта имеют полное право увидеть свет. Конечно, съеденный бич, в прошлом, кстати, дорожный мастер, мог бы стать на путь истинный, провозгласить себя божьим посланником на земле и ходить в золоченых одеждах, объедаясь современными деликатесами. Но что поделаешь, совестливым человеком оказался съеденный, не смог из коммуниста так просто переделаться в дьявола. Вот и пожертвовал своим телом ради спасения умирающих от голода женщин.
— Ничего, — сказал я сержанту, — ты не расстраивайся. Беда наша в том, что в правительстве заседают отличники, а талантливые люди, как правило, учатся на тройки. Возьмем, к примеру, Льва Толстого, или того же Илью Эренбурга. Он ведь семилетку кое-как закончил, а башку имел не чета некоторым.
С сержантом мы встретились месяца два спустя, и он с радостью сообщил мне, что ушел из милиции.
— Помнишь мои стихи о проститутке? Она устроила меня на весьма даже неплохо оплачиваемую работу.
— А как же стихи? — поинтересовался я.
— Стихов написал много, но жена говорит, что с такими настроениями лучше в люди не выходить.
— Насколько я помню, ты говорил, что никогда женатым не был?
— Так я недавно женился. Она у меня добрая женщина, но главное, что наконец-то у меня перестали чесаться кулаки. Раньше в каждом человеке я видел преступника, а теперь в каждом преступнике вижу человека.
Я поинтересовался, есть ли у него на эту тему стихи? Виктор Свиридов ответил: да, и прочитал стихотворение о зонте в руках мужчины:
Озябший, со светящийся улыбкой,
Он предложил мне рядом стать под зонт.
Дождь в барабаны бил и плакал скрипкой,
И радугу втыкал под горизонт.
Молчали мы, но этому молчанью
Названья нет, был зонт высок, как храм.
Пронизанный высокою печалью,
Он как бы воздавал нам по делам.
Мы разошлись, оставив зонт зависшим,
Зонт не упал и даже не взлетел,
Он, послуживший нам однажды крышей,
Так и остаться крышею хотел.
Стихи со смыслом, хотя они были совершенно не похожими на те, которые сержант читал мне при первой встрече. Но рукой автора управляла его прежняя Муза. Муза, скорбящая о человеке. Столкнувшись с добром, мы жаждем, как бы застыть в этом состоянии, продлить минуты светлых ощущений. Но сидящий внутри нас маятник слишком нетерпелив, он диктует нам свою волю. А если бы у каждого из нас была возможность «зависнуть». Скажем, перед тем как тебя отправят в Чечню убивать или быть убитым. Вам этого хочется? Утверждают, что некоторые спят и видят себя на передовой. Когда речь идет о защите отечества, зависать в сладостном бездействии нет никакого смысла. Придет враг и обрубит сдерживающие тебя в невесомости нити. Потому, что враг не приходит в чужую страну с добрыми намерениями. То, что сегодня творит в Ираке Америка, невозможно привязать к понятию милосердия. Но, отправляя в Чечню ребят, какую цель ставит перед собой наше государство? Защитит ли оно своих воинов, которые вынуждены будут отражать покушение противника на их жизнь, или на жизнь вверенных им людей. Если даже этот враг — симпатичная молодая девушка. В тебя стреляют — умирай, но стрелять в того, кто в тебя стреляет не смей, потому, что в тебя стреляет женщина-снайпер.
Удивляюсь ребятам, которые ввязываются в бойню, назвать войною которую государство упрямо отказывается.
Но, кажется, я отвлекся от темы.
Прежде чем познакомиться с творчеством поэта, дважды побывавшего в Чечне, давайте прочтем пару его четверостиший:
Не красотою ее тела
Я дорожил в пылу страстей,
А тем, что женщина хотела
Носить в себе моих детей.
Она так бережно и странно
Ласкала плоть мою, что снег
Растаял, обнажая камни
Среди которых мы с Татьяной
Расположились на ночлег.
Наличие в стихах конкретного женского имени усиливает их динамику, и нам уже не кажется, что поэт бредит: ночлег на снегу среди камней? Разве не бред? Но автор знал, что пишет. Нежность, разве не главное достоинство женской красоты? Поэт как бы не замечает лица героини, полностью сосредоточившись на ее поступках.
Она мне не дала раздеться.
Рубахи ворот приоткрыв,
Лицом уткнулась в область сердца,
Которое то замирало,
То вздрагивало, как нарыв,
А что она на мне искала
Я не спросил, я взрывом был…
Мне в этой жизни несколько раз повезло почувствовать себя взрывом. Несколько, значит, совсем мало. Обычно мы опасаемся женщин, которые потрясают нас своим темпераментом. Но взорваться мы можем почти с каждой женщиной. Все зависит от того, насколько широко в миг нашего слияния солнце распластает в пространстве свои огненные крылья. Ведь мы — дети Солнца.
Не руку, нет, а только пальцы
Я чувствовал, когда, взлетев,
Над дымным снегом растворялся
И жутко этого хотел.
«Взлетев — хотел» рифма не лучшая в данном контексте, но. Слегка резанув слух, она все же не смазала вложенного в стихи чувства. Это умение растворяться в окружающем пространстве может так же неожиданно исчезнуть, как и возникнуть. Но не в этом ли состоянии человек постигает непостижимое? Впервые эта мысль меня потрясла лет тридцать назад, но, что удивительно — жизнь делает все возможное, чтобы мы тут же отказались от исследования произошедшего. Со мной тогда случилось так, что нам с Альбиной жизнь не дала возможности повторить эксперимент, при котором даже звезды меняют орбиты. Быть может, таким образом, природа защищается от хаоса. Ведь человек весьма странное создание. Дай ему в руки нить, потянув за которую, он может взорвать мир, он обязательно за нее потянет. И неважно, в какие руки попадет эта нить, в руки умного человека или дурака. Разница между тем и другим чисто символическая.
Не женщиной была и даже
Не облаком над головой,
Но этот миг настолько важен
Был для меня, что не игрой
Казался мне, ни сном, и даже
Ни актом связи половой.
Сказав, что — радугой, не точно
Я это чувство передам,
Поскольку связь была порочной
По отношению к богам.
Вот тебе бабушка и Юрьев день! Каков философ, а? То, что прекрасно по отношению к себе любимому и к природе, неугодно Богу. Дурь, конечно, собачья. Порочны в мире только зависть и жажда наживы. Эти две потаскухи держат мир над пропастью захватнических войн и бессмыс-ленных революций. Выводя свой народ из Египта, Моисей делал все, чтобы освободить их от иллюзии Золотого тельца. Но чем больше он хотел этого, тем глубже народ Израильский погружался в это зловонное болото. Пример тому Березовские, Абрамовичи и проч., и проч., и проч. А символом этого погружения является Церковь. Побывайте в православных храмах, и вы убедитесь в этом.
Однажды мы прогуливались с Вадимом Семаго по городу. Я спросил, почему в его стихах нет даже намека на его участие в боевых действиях против Басаева. Он долго молчал, нервно скручивая в тесный рулон общую тетрадь, в которую записывал приходящие в голову стихи. Потом ответил вопросом на вопрос:
— А кому это нужно? О том, что это поганая война знают все, и прежде всего правительство. Но разве народ пойдет против своего президента…
— Но пишущий человек просто не может обойти эту тему.
— Тот, кто не был там, тот да… не может. Но напишет он не о том, что там происходит, и не в защиту тех, кому приходится умирать с той и с другой стороны. Потому, что он не видел мальчика, который в упор расстре-ливает тебя, а ты не можешь защищаться, потому, что он… ребенок.
— Так напиши же, черт возьми, об этом!
— Лучше вы, у вас это лучше получится.
Но, по-моему, никто об этом не напишет лучше Пушкитна:
Тятя, тятя, наши сети
Притащили мертвеца.
Это из школьной программы, моего самого счастливого в истории мира поколения. Поколения, которое видело войну воочию, но никогда никого не расстреливало в упор. Да и на расстоянии тоже.
Можно было написать об ароматном привкусе эротики в стихах Вадима Семаго. Но когда я намекнул ему на это, он был крайне удивлен:
— Эротики? У меня!
— А как же скользящие по телу женские пальцы? А сердце, как нарыв, а ночлег среди камней?
Я перечислил ему добрых два десятка деталей, которые подтверждали мое мнение, что все его стихи – это чистой воды эротика. Но он остался при своем мнении:
— В таком случае, эротична вся мировая поэзия.
И я вынужден был с ним согласиться.