4

***

Еще не все спокойно в доме.

Бесцеремонно брешут псы,

И отвратительны в содоме

Осенних сумерек овсы.

Пора. Душа покоя просит,

Холодный ветер листья носит

По дымным просекам судьбы.

Тоской обриты наши лбы

И ничего, кроме пальбы,

Не слышит Навуходоносор.

— Озноб загонит тебя в гроб, —

Сказал хозяину холоп.

Душа была моим холопом

И я ответил ей, смеясь,

Что завтра же пойду на связь

С любою аппетитной попой,

Чтоб не ударить носом в грязь.

— Развратник, — крикнула душа.

— Пока в кармане ни шиша,

Хорошей не найдешь подружки.

— Была бы попа хороша, —

Ответил я, похабно ржа,

— Все остальное — безделушки...

Война в Чечне? Какая там

Война. Скажите, бога ради,

Откуда этот тарарам?

Политики — сплошные бляди,

Пожрут, в штаны себе нагадят,

И ходят, брюхо свое гладя,

Молясь бандитам, как Богам.

И президент наш импотент

И вся его большая свита

Чеченским молятся бандитам,

И жадно ждут — не перебит ли

России становой хребет?

Восторг от сотворенья мира

Достался Богу. Огорчило

Его явленье Сатаны,

Надеть забывшего штаны.

Сидящая у древа, Ева

Стыдливо прятала глаза,

Но так и норовила влево

Стрельнуть глазами, егоза.

Адам, в сравненье с Сатаной,

Тогда проигрывал одной

Весьма существенной деталью, —

У Сатаны десятибально

Стоял пистон, в сажень длиной,

И Ева бросилась нахально,

Чтоб слиться ласкою оральной

С его внушительной елдой.

Не вытерпев такого срама,

Великий Бог увел Адама

И, притаившись за кустом,

Поведал бедному о том,

Что жить в Раю с такою шлюхой,

Его, Адамовой, подругой

Ему, как Богу, не с руки:

Не только вздохи — матюки

Уже разносятся по раю,

И даже ангелы сношают

Своих подруг вперегонки.

Восторг от сотворенья мира

Достался Богу, мне досталась

Красотка, с доброю квартирой,

В которой с мужем кувыркалась,

Потом — в объятиях мужчин.

Хотя, как позже оказалось,

Мужчина нужен был один.

Хотя нахальный Сатана

Не обошел ее владений,

Он в обольщениях был гений,

Как, впрочем, и сама она —

Дитя любовных вдохновений.

После шампанского, креветок,

Мужчина так ее и этак

Вертел, пытаясь доказать,

Что может планы пятилеток

Досрочно реализовать.

Соединение вершина

И цель любви. Она в постель

Упасть со мною не спешила.

А я затеял канитель,

Решив уволиться с работы,

Где появились идиоты,

Редактор Марков, например.

И кагэбэшный офицер,

Меня преследовал до рвоты,

Не принимая жестких мер.

А ведь какие были годы!

Как лихорадочно тогда

Мы женщинам слагали оды,

И жарким пламенем свободы

Нас обжигало иногда.

Пока развязывает руки

Мужчине женщина, от скуки

С такою стервой не помрешь —

С ней можешь делать все, что хошь.

Так и в политике, покуда

Замки повешены на рты,

Мы верим в чудо, будто чудо

Является из пустоты.

Прельщают острые моменты,

Как потаскушку алименты,

Чем они выше, тем сильней

Желанье хрена у блядей.

Так и в политике, застоем

В ней называют мир без воен.

Без потрясений, — пошлый мир

Людишек, жаждущих застолий

И осаждающих сортир.

Но есть иного склада люди.

Им наплевать на зеркала.

Их за безбожие не судят.

Они творят свои дела,

Все лучшее они Иуде

Отдать готовы со стола.

Иуда, если он не рыжий,

Политику по духу ближе.

Пусть заявляет, пустомеля,

Что он слуга народу, он

К единой цели устремлен:

Карьера для такого зверя

И честь, и совесть, и закон.

Вот так: чуток передохнули,

Озноб стряхнули, первернули

Страницу книжицы моей —

Пошлем политикам по дуле,

И вновь возьмемся за блядей.

Поставить крест на

прошлом можно.

И это, право же, не сложно,

Пока ты молод и влюблен,

Пока надеждой окрылен

И жизнь дает тебе возможность

Легко отделаться от пошлых

Дворовых шлюшек и матрон.

У одинокого мужчины

Уединяться нет причины,

Но, обрастая шелухой

Случайных связей, непременно,

Он объявляет вдохновенно

Войну толпе, и в каждый бой

Летит, как в омут, с головой.

И то ведь важно, что отважно

С толпой в постелю завалясь,

Не испытает он той жажды

Любви, которую однажды

Дала ему с любимой связь

Продегустировать охота

Всех женщин мира, а забота

О женщине и нежность к ней —

Удел обманутых мужей.

Я по натуре домосед.

Зато гулена мой сосед,

А женушка его — красотка,

Каких сегодня поискать.

Когда упали с ней в кровать,

Вопила, будто идиотка,

И воплем разбудила мать

— Завидный пахарь, — мать сказала,

Войдя к нам в комнату, — немало

Ты перетрахала ребят,

А этот, этот просто клад,

Его завидное торчало

Я бы направила в свой зад,

Ему твоей волнушки мало,

И рот твой тоже маловат.

В любви была, как Жириновский

В политике, бросалась в связь

Она вслепую, не крестясь

Она сказала мне по-свойски:

— Ты торопись, не торопясь.

Была кобылка еще та!

Кобылка, правда, без хвоста,

Но, право, дьявола копыта

Ей подошли бы в самый раз.

Взрывная сила динамита

Была в сей бабе напоказ.

Но, романтическая блядь,

Была не каждому по стати,

Ведь были принципы у бляди,

Которые в любой кровати

Она пыталась отстоять.

Она была хорошей бабой,

Задорной, умной, но в штаны

Заносчивого Сатаны.

Уже нырнула, перед слабым

Наивным боженькою дабы

Своей не чувствовать вины.

Я в женщине не обманулся,

Хотя знакомство с Сатаной

Порой давало знать, порой

Бывала взбалмошной и злой,

И становилась мне обузой,

Переставая быть вдовой.

Когда беснуется стихия

И ветер ставнями стучит,

Одни скучают, пьют другие,

А третий, знай себе, строчит

На секретаршу, на соседа:

—Откуда у него “Победа”?

Да и жена его... того...

Путана, а точнее шлюшка,

Советской мафии подружка,

Работавшая в шапито.

Таких писак у нас хватает.

Душа от умиленья тает,

Когда кого-нибудь облает,

Когда за пачку папирос

Ведут соседа на допрос.

И ты, любезный почитатель

Рифмованной клубнички, ты

Не думай, что доноса ради

Мараю я свои холсты.

Мои поэзы ни на йоту

Не отражают бытия,

Но я люблю свою работу

И кое-что из анекдоту

Перелицовываю я.

Она была бела, как вата,

Была немного полновата,

Но безупречна в наготе.

Из Красноярского театра

Я затащил ее когда-то

В свою кровать, она в кровати

Со мной была на высоте.

Я не видал таких сражений:

Ее упругие колени

Метались около лица,

И не было у нас сомнений

В благополучии конца.

Мое увядшее торчило

Красавицу не огорчило.

Она его поймала ртом,

Слегка куснула, а потом

Своим шершавым язычком

Легонечко пощекотала,

Торчило вспыхнуло и встало,

Как пограничный столб,

торчком.

Вначале мне не приглянулся

Такой массаж. Я содрогнулся

От потрясенья и стыда.

Я ей сказал: — Иди сюда...

Торчилом в плоть ее втолкнулся,

И по привычке, как всегда,

Работать стал: туда — сюда.

Была довольно откровенна:

— Бери такой, какая есть.

Ты не один мои колени

Раздвинул так самозабвенно,

Не одному такая честь.

Бывало, мужу изменяла

И не с одним. Я понимала,

С ним жить не буду все равно.

Вот и резвилась, целовала

Сучки, которые сначала

Пьянили крепче, чем вино.

Такие речи медоносны

И потрясающи. Лежу

И, задавая ей вопросы,

От потрясения дрожу.

С кем и когда и как?

Вначале

Она обиделась слегка,

Потом, когда мы раскачали

С ней озорного червяка,

Припомнила забавный случай:

Не то сундук, не то поручик,

Жену отправив на курорт,

Взял ее тело в оборот.

—Рабочий день наш был удачен.

Печь изразцовая на даче,

Сквозь занавески ровный свет

Сочился в этот минарет.

Я чуть сознанья не лишилась,

С дивана чуть не покатилась,

Когда вошел в меня впервой,

Член не огромный, а... кривой.

Так, нечто вроде кочережки.

Пошире не раздвинешь ножки ‘

Прокочегарит, просто страх,

Летишь под ним на всех парах.

Под ним неплохо поплясала,

Устала, а ему все мало.

Он заявляет: — Не ленись,

Давай-ка задом становись.

Признаться, мне того и надо.

Перед моим роскошным задом

Мужчины млеют, но тогда

Я угорала со стыда.

Со мной подобное случалось,

Хотя я, честно говоря,

Стыдливостью не отличалась,

Желанных ласками даря.

Он говорил: — Пойду подмоюсь,

А ты заправь постель... Рукою

Мой волосатый механизм

Погладив, он спустился вниз.

Я увлеченно оправляю

Постель, я складки расправляю

На одеяле, простыне.

А он тихонечко ко мне

Подкрался сзади...

Было дело... —

Она сказала и по телу

Моей красотки дрожь прошла.

Она желанье в ней зажгла.

С такою яростью прижалась,

Так задрожала, будто мой,

В ней бушевавший пестик,

вялость

На миг утратив, стал кривой.

Бывало, прибегу с работы,

В башке, как после самолета.

Отложишь ужин на потом.

Заходишь в комнату. О, боги!

Она лежит, раскинув ноги,

И жадно, как медведь в берлоге,

В ее отверстии святом

Шершавый вздрагивает гном.

Сияет мех ее устройства,

Как на песце, и беспокойство

Уже рождается в груди.

— Ну, думаю, — ну, погоди!

Теперь-то я тебе устрою...

Штаны снимаю, под рукою

Копье не гнется, а дрожит:

Такая задница лежит!

Срамные губы раздвигаю,

Копье звенящее вонзаю,

Она качнула задом: — Н-на...

И... запружинила спина.

Взлетают ноги. Руки шею

Зажали так, что я потею,

Уткнувшись ртом в ее плечо,

И чувствую как горячо

Вонзается копье в пещеру.

Еще движенье и... поток

Огня врывается в лоток.

Я от восторга сатанею,

И сожалею, что не смог

Продлить такую эпопею.

Бабенка, да еще какая,

Была. Горела не сгорая.

Случалось, за ночь раза три

Схлестнемся в схватке.

Сохнут рты,

К холодным ляжкам липнет пена,

Истерты до крови колена

И провалились животы.

Понять причину этой страсти

Не сложно. Ревность, видит бог,

Врывалась вихрем на порог

И разрушала наше счастье.

Одна услада — между ног

У дебоширки очутиться,

И, успокоившись, забыться

Во сне, хотя бы на часок.

Она мечтала взять измором

Меня, чтобы придя к другой,

Был выгнан от нее с позором,

Чтобы не мог подняться в гору

Архангел под ее рукой.

Она того не понимала,

Что на великие бои

Другая сила поднимала

Соцнакопления мои.

Что нежность женщины — подъемник

Получше кранов мостовых,

С такой мужчина без простоев

Работать может за двоих.

И я работал. Право дело,

По бабам бегать мне тогда

Уже изрядно надоело,

Хотелось, чтобы тело пело

От радости и от стыда.

И как бы задом ни качала,

Как сладко мне не подвывала,

Я остывал к ней, остывал,

Ее я ненавидеть стал.

Не раз, дрожа от омерзенья

Я впрыскивал в нее струю,

На круглые ее колени

Не раз глядел, как на змею.

А тут такая подвернулась

Под руку женщина, была

Она стыдливою, как юность,

И этим за душу взяла.

Ее спортивная фигурка

С упругим задом в первый раз

Мне не понравилась, но руки

Когда за член она взялась

Живую отражали страсть.

Не зря считалась недотрогой.

Была узка ее берлога,

А чтобы задом — никогда,

Вот боком было, это да.

Не суетилась, не резвилась,

Зато, улегшись на плечо,

Так обнимала горячо

И нежно, что душа затмилась

И сердце больше не стремилось

С другой попробовать еще.

Она была моей победой.

Я благодарен ей, она

Мне тем запомнилась, что следом

Явилась женщина одна,

Да, да, та самая... неведом

Нам грех твой главный, Сатана.

Что говорить, душа устала

Вертеть четыре пуда сала

Нанизанного на шампур.

Таких у нас немало дур.

Конечно, зад большой, но это

Еще не тот волшебный дар,

Который вызовет пожар

В душе мажорного поэта.

А тут такая появилась

На фоне женщина, резвилась

На танцплощадке, в волейбол

Играла, на прибрежный мол

Пришла, разделась и... смутилась,

Как будто задирать подол

Себе — жестокий произвол.

Она мне приглянулась сразу.

Не приглянулась даже, нет.

Она вошла в меня, как свет,

Как молния вошла, как праздник.

И я, как истинный поэт,

Оставшись с нею тет а тет,

Сказал: — Я твой на тыщи лет...

Любовь простит и не такое.

Я знал, кто с девою младою

И как впервые переспал.

Кто ей мозги прополоскал,

Так, что ложась в постель со мною,

Взрывалась огненной волною,

Когда о нем напоминал.

Явление Христа народу —

Феерия, Христос не мог

Явиться сразу всем, а бог

Во многом делает погоду.

Не пахарь, а мелиоратор

Был муж ее, он орошал:

Разгоряченным членов зада

Коснувшись, пушку разряжал.

А у нее одна забота —

Раз десять за ночь стать под кран,

Чтобы не превратил в болото

Лесное озеро, болван.

Любила или не любила —

Вопрос особый, но легла

С другим охотно,

Видно сила

Ее какая-то вела.

Могучее воображенье

В ней зажигало уголек,

Она тряслась от вожделенья

Когда мужчина с нею лег.

Она томилась и вздыхала

Пока он юбки поднимал,

Пока стремительное жало

В срамные губы не вогнал.

Она качнула крепким задом,

Потом поймала его ртом,

Он сделал залп, Не очень, правда,

Приятно было ей потом.

Любила или не любила —

Вопрос особый, но тогда

С ним утешенье находила,

Губами член его ловила,

Уже не чувствуя стыда.

Был муж, любовник был,

и все же

Ей захотелось испытать

Любовь начальника, хоть должность

Его была не баб топтать.

Он снял какую-то квартирку.

Они пришли туда в обнимку,

Он целовал ее и мял,

Потом с улыбкою сказал: —

Ты раздевайся... И на кухню

Ушел. Глаза ее опухли

От потрясенья. Со стыда

Не знала спрятаться куда.

— Ну что же ты? — он был спокоен.

Она разделась. Он как воин

Ее нагую приподнял,

Ладонью волосы примял

На голове, целуя ушко,

Шепнул тихохонько: — Ты душка,

Ты соблазнительно стройна...

И тут расслабилась она.

Горячим задом ощутила

Его стальную плоть и сила

Проснулась бешеная в ней.

Хотелось крикнуть: — Поскорей!

Хотелось взять его рукою

И сунуть в рот, но он с такою

Глубокой нежностью водил

Рукою по груди и ниже,

Потом губами живота

Коснулся бережно:

— Войди же..., —

Прорезались ее уста.

Он не спешил. Раздвинул ноги,

Пошарил взглядом по берлоге,

Подул на золотистый мех,

Уже надеясь на успех.

Ее сжигало ожиданье

Безумных ласк, она заранее

Переживала тот момент,

Когда упругий инструмент

В нее войдет. И наступила

Минута славная. Вкусила

Она в тот вечер пирога,

Такого, что слепая сила

Ее потом к нему влекла.

Любви подобного накала

Она до этого не знала.

Он был мужчина зрелый. Он

Знал хорошо один закон

Деля любовницу с женою,

Будь нежен с тою и с другою.

Одной целуй почаще зад,

В другую выпускай заряд.

Одной услада, а жене

Уверенность: “Он верен мне”.

Неугомонная шалунья,

В осеннем парке, в полнолунье,

Она мужчине отдалась,

В интимную вступила связь.

— Его целуешь, он плюется, —

Сказала, гладя червяка.

Подождала, пока нальется

Горячей спермой для плевка.

Чуть язычком пощекотала.

“Фу, гадкий”, — ласково сказала.

И, прижимая к животу

Его горячее торчало,

Шепнула: “Чтоб не осерчала

Кубышка, — к бую приросту”.

Великие прелюбодеи,

Быть может тем и велики,

Что потайные родники

Они вскрывали в женском теле.

Любя затейниц всех мастей,

Мужчины впитывали опыт:

Движенья тела, всхлипы, шепот..

Но что дошло от тех затей

Наложниц чопорной Европы

До наших чопорных блядей?

И в шутке доля правды есть.

Одних мужей съедает спесь,

Других — карьера, третьих — бабы,

Четвертые вздыхают: “Как бы

Конфетку съесть и на буй сесть?”

Ночные оргии, тоска,

И стыд и жгучая обида,

И ствол нагана у виска,

Как избавление от СПИДа.

Перерастанье в ремесло

Святого таинства природы

Рождает монстров. Злу везло,

Пока не знали мы, что зло

Изнанка всяческой свободы.

Не моралистикой — судьбой

Кому-то станут эти строки.

Мы в этом мире одиноки,

Среди богатых и убогих,

Довольных миром и собой.

Безносый лапотник, плебей

С умом блистательным, не станет

Наживкой для поводырей.

Как говорят: его б устами

Пить мед, но посудите сами,

Зачем нам пьяный иудей?

У нас своих проблем избыток:

Пора избавить мир от пыток,

От заказных убийств, от войн,

Но где взять рыбку,

чтоб к корыту,

Столетней ржавчиной покрыту,

Она добавила Закон.

Ведь, просочившиеся в Думу,

Пижоны, оборотни, пни,

Больной России, кроме шуму,

Что могут предложить они?

Припав к дырявому корыту,

Они пораскрывали рты

И все подряд без аппетиту

В свои вгоняют животы.

И, раздобревши до икотки,

Сорвавши на трибунах глотки,

Презренье к родине тая,

Линяют в теплые края.

Заметьте, оборотни эти, —

России дети — по планете,

Как тараканы, расползлись,

Деньжищами обзавелись,

Чтобы за маслом и спагетти

Их кочевряжыстые дети

У магазинов не толклись.

На нас с высокой колокольни

Они по-прежнему плюют,

До фени им дурные войны

И наш российский неуют.

Они усвоили давно:

Пока в России Ленин выше

Голодных мам и ребятишек,

Она исходит на говно.

Пока “святого” мертвеца

Мы не попрем из мавзолея,

Пока, как Гитлера — элодея,

Не вздернем Ленина лжеца, —

Всегда найдутся лицедеи,

Как воплощение мечты. —

В столице строить мавзолеи,

А позже, от восторга млея,

Ссать на Россию с высоты.

Известно всем: Ульянов-Ленин

—Меч Сатаны.

В одном колене

Рожден был гений и дебил.

Россию бросив на колени,

Одним ударом раскроил

Ее на правых и неправых.

И сотни выпердков кровавых

Полезли, как чертополох, Вдоль наших слякотных дорог.

В колючих зарослях мельчая,

Глуша побеги Иван-чая,

Иван-да-Марьи, молочая,

Они ковали нам клинки,

Чтобы, друг друга убивая,

Под знаком Октября и Мая,

Не люди жили, а совки.

МОРСКОЙ УЗЕЛ

Волна вскипает бурунами

И ударяется о борт.

Ударится и отойдет,

Как будто кто-то нас зовет,

Стучит о днище кулаками.

Коровин, лежа на шкафуте,

Устал отсчитывать минуты.

Коровин с нетерпеньем ждет

Пока его большое тело,

Светило, что еще не село,

До потемненья обожжет.

А старшина Белобородько

Играет в шахматы, крича:

— Соромача спалыла водка,

А сонцэ спалыть трюмача.

Утратыть служба всякый смысл,

Як занедужа моторыст.

Служба — судьба, а не работа.

Среди сверхсрочников на флоте

Еще встречаются порой —

Живущие одной заботой,

Поесть, поспать и — день долой.

Подобных типов моряки

Прозвали метко “сундуками”,

Они не гнутся под мешками,

Но не спускают с них руки.

Был “сундуком” и наш ловкач

Стыдцов, по кличке Соромач.

Радист на срочной,

на сверхсрочной

Стал старшиной службы эс.

Хотя снабжением ворочал

На корабле матрос Надточий,

А старшина любил поесть:

Консервы, масло, сыр и прочий

Имевшийся деликатес.

Надточий возмутился было:

— Вы дополнительный паек

По аттестату получили?

Стыдцов сказал ему: — Дружок,

Не для того тебя учили,