10. А бездна рта сияла бездной неба
Я стал куском мяса в плесневеющем мире, да так, что даже стервятники облетали меня стороной. Я нарушил закон творца — сильный пожирает слабого, и был выдворен за пределы банкетного стола на празднике жизни. На том самом празднике, где молодую козочку с аппетитом уплетал серый волк, а мой сын нанизывал на леску серебряных хариусов и радовался улову, как ребенок.
Пытаясь погрузиться в прошлое, я не мог сосредоточиться на главном: вкушающий жизнь, что дам я ей взамен? И нужно ли продолжать жить дальше, стряхнув с себя плесень только для того, чтобы однажды быть съеденным.
В 21.15 я включил телевизор и услышал обжигающий душу голос Хворостовского. Оперный певец репетировал арию Риголлето. Тембр его голоса вступил в противоречие с ритмической пульсацией бездны, и душа моя захлебывалась слезами. Я не мог понять, кто он — Бог или тиран, и на каком витке своего взлета он превратит меня в то, что мы называем пищей? Иначе, зачем бы я прожигал свою грудь нагретыми до кипения слезами?
Он пел, я видел бездну рта,
Она сияла бездной неба,
И очевидно неспроста
К котлете требовала хлеба.
Российского зрителя он назвал слишком требовательным, но на мой взгляд, никто с таким восторгом не воспринимает пение Хворостовского, как россияне. Его турне по России чревато только тем, что армия бездарных певцов не может ему простить подлинного таланта. Разве может Пугачева признать, что некто Хворостовский потрясает сердца людей сильнее, чем когда-то она. А каково быть ее безголосым выкормышам? Хотя где-то в глубине моей души сидит подленькая мыслишка, что не в Пугачевой, а в деньгах дело. В богатых странах больше платят, там можно не только забронзоветь, но и зазеленеть. И мне лично больно, что бездари день и ночь толкутся на телеэкранах, а подлинные таланты облагораживают зарубежную публику, тем самым унижая не только свою Родину, но и себя.
Человек как кузнечик в степи, в поиске любви прыгает с травинки на травинку, а травинки-то все одинаковые. Но природа запрограммировала его на поиск и он ищет.
— Мадам, у вас вся юбка сзади!
Травинка вздрагивает от неожиданности, смотрит в глаза кузнечику и, сверкнув синими росинками глаз, молча продолжает свой путь. Кузнечик ей явно не приглянулся, у него короткие усы и длинные ноги. Когда кузнечик прыгает, у травинки создается впечатление, что делает он это ради забавы, а не для того чтобы привлечь ее внимание. И это ее обижает. Случайный поцелуй надменного кочевника.
— Тоже мне красавец выискался!
Людмила Лялина пишет стихи не о людях, не о собаках, даже не о кошках. Она пишет стихи о кузнечиках. Возможно, спровоцировали ее на это Маяковский с Заболоцким. У Маяковского:
С цветка на цветок молодым стрекозлом…
У Заболоцкого:
Кузнечик маленький — работник мирозданья
Все трудится, поет, не требуя внимания,
Один, на непонятном языке.
У Людмилы стихи более уютные, возможно потому, что она сама как кузнечик, худенькая, остроносенькая, и походка у нее какая-то подпрыгивающая, будто вместо суставов в колени ей вставили шарниры. Когда я услышал от Лялиной, прочитанный друзьям «Монолог кузнечика», поинтересовался: Удав — лицо конкретное, или собирательный образ?
— Какая разница, — ответила она. — Мир устроен настолько пошло, что жить не хочется. А что касается Удава, это в первую очередь наше телевидение. Ничего омерзительнее даже представить себе невозможно. Начиная от пошлых песенок и кончая мультипликационными ужастиками. Не говоря уже о боевиках и прочих страшилках.
Стихотворение «Монолог кузнечика» небольшое и я привожу его полностью:
В безбрежных травах луговых
Он прыгает с рассвета до заката,
Высвистывая свой уютный стих,
Вот так же я в лугах жила когда-то,
Не ведая того, что среди трав
С огромным ртом и вакуумным глазом
Живет его высочество Удав,
Которому я противопоказан
Как лакомое блюдо, но азарт
Охоты не дает ему покоя,
И на меня он направляет взгляд
Дурного психотропного покроя.
Все пятеро обладали космическими знаниями, но любили не знания в себе, а себя в них. Поэтому, каждый считал себя мудрее другого, и отстаивал за собой право первородства.
Худой как червь пращур, предок Тиля Уленшпигеля, Приап, давно не бритый и не едавший орешков с роскошного сада своих родителей, послал любителя пожрать Ламме наловить в море моллюсков. И тот был рад поручению, подозревая, что беседа марсиан добром не кончится. Тиль, конечно, парень не дурак, но по силе значительно уступает тупому и алчному атлету Турувиту. Последний, имея великолепные рога, утверждал, что мозг находится в рогах. Тиль же брезговал рогами, давно отказался от хвоста, которым марсиане, подобные Турувиту, заметали следы своих преступлений. Поэтому первым на голосование Приап поставил предложение — лишить Турувита хвоста и рогов. То есть — разоружиться. Но решение было отклонено, так как мнения разделились поровну: двое были за разоружение и двое против. А Ламме в это время сидел на берегу моря и с удовольствием поедал моллюсков.
Гигантских птиц в ту пору Земля еще не приобрела, не изобрела и рептилий, но в океанских водах уже плавало нечто мокрое с огромными глазами и влажным нежным ртом. Вначале Ламме решил, что это русалка, поскольку фигурой она слегка смахивала на человека. Это мокрое существо выскочило из воды и, кривляясь, спровоцировало марсианина на взаимодействие в области полового инстинкта. Таким образом, был заложен фундамент человеческого общества. Но это были никак не Адам и Ева. Это были прапрапра Ламме Гудзака, и водяная дева Гопляна, служившая у водяного экономкой.
— Я потомок Гопляны и Турувита, — сказал мне пыхающий сигаретой атлет, когда, приземлившись в Норильске, мы были обречены на сорок минут ожидания посадки и вылета в Хабаровск. — Доктора утверждали, что я родился с хвостом, так, во всяком случае, говорила мне мать. Поэтому продолжение позвоночника мне удалили, оставив неизменным желание вертеть хвостом перед тем, как постучаться в дверь какого-нибудь чиновника. Вот и сейчас, стюардессе не понравился мой тон, она поджала губы, а я был готов выброситься из самолета. Я ношу длинные пиджаки, потому что каждый вечер возвращаюсь домой с разодранными по шву штанами. На заднице, ясно. И все это работа моего якобы несуществующего хвоста. Вы не верите? А я не сразу решился подойти к вам. Прежде чем я это сделал, хвост разорвал шов, и теперь сквозняки свободно прогуливаются по моему позвоночнику.
Подняв полы пиджака, он показал мне лопнувшие по шву брюки, но ничего шевелящегося в пестрящей нитками расщелине я не увидел.
— Вам нужно однажды сесть в самолет без билета, — сказал я. — Оказавшись без места в воздухе, вы навсегда избавитесь от комплекса неполноценности. При этом, вы должны распалять себя стихами:
Жене ты можешь изменить,
Друзей не видеть сотни лет,
Но за билет не заплатить —
Страшней греха на свете нет.
— Грех — сильное чувство, однажды его испытав, вы захотите повторить пройденное. И таким образом избавитесь от хвоста.
— Вы шутите?
— Какие могут быть шутки. Я в этом убежден, хотя ни разу так не поступал, а вертеть хвостом перед начальством — такая слабость есть и у меня. Не понимаю только, на кой черт был нужен Турувиту хвост. И рога, если они, конечно, были.
Докурив и смяв сигарету, атлет забеспокоился, не зная куда выбросить окурок.
— Бросьте на плиты, не таскать же окурки в кармане.
— А вдруг ветер… искра попадет в тундру? Нет, нет, я так не могу.
Еще раз осмотревшись в поиске урны, атлет сунул окурок в карман.
— А вдруг пиджак загорится, и не здесь, а в самолете? — нарушил я, устоявшееся было в его душе равновесие.
— Даже так? Тогда я вынужден его съесть.
— Кому нужны такие жертвы? Давайте ваш окурок, я разотру его в пальцах и брошу на ветер.
— И вы это сделаете? Для меня?
Если Турувит и Гопляна миллион лет назад были такими совестливыми, я готов был обзавестись хвостом и махать им перед каждым встречным и поперечным. Потому, что курившие чуть поодаль бесхвостые экземпляры, бросали окурки себе под ноги, совершенно не думая о последствиях.
В Хабаровске его встретила высокая стройная женщина с кудрявым мальчишкой лет семи.
— Мы так боялись, Алеша, что с тобой что-нибудь случится. Хотели позвонить маме в Ростов, да как-то неудобно. Вдруг она спит, или обедает, так мы и не решились.
— Может, возьмем такси? — спросил атлет, с грустью глядя на свой весьма непростой багаж.
— А вдруг таксист приехал по вызову, — с оттенком испуга в голосе спросил мальчик. — Лучше поедем на автобусе…
— Да, на автобусе спокойнее, — сказала мама. — Подождем только пока все сядут. У нас столько вещей.
Подлянка юбиляру
Человек угасает, как брошенный туристами костер, медленно, но бесповоротно. Случается, подбросит пролетающая мимо птица пучок сена в пепел, тот шевельнет плечами, блеснет лиловым глазом, и вновь уляжется, миролюбиво созерцая убегающий от него пейзаж. Вот так и мне: бросили слово, как дуэлянт перчатку в лицо, и сразу всплыл в памяти 1963 год, инструментальный цех 199 завода, и токарь-расточник Артем Григорук, читающий мастеру Лукьянову стихи в честь его пятидесятилетия:
Его брови звенят на ветру, как консервные банки,
Оседает поземка в сияющем нимбе волос.
Ведь поземке для бега не надо колес и баранки.
А до «Волги» наш мастер
Лукьянов, пока не дорос?
Обещали квартиру, но с миру по нитке не просто
Собирать, чтоб рубашку
Почетному мастеру сшить…
Потому, отведут ему тихое
место на старом погосте,
Где бураны с поземкой на стреме
Над мастером будут кружить.
Стихи мне понравились, и я попросил у Григорука черновик, с которого секретарша начальника цеха перепечатала набело поздравление. Не знаю, каким образом третий экземпляр (и откуда он взялся?) поздравления попал к гебистам: у мастера листок отобрали, а ко мне обратились с предложением вернуть то, что мне не принадлежит. И хорошо, что сделали это на следующий день, после того как обобрали мастера и основательно потрясли Григорука. Понимая, что дело пахнет керосином, я вечером переписал поздравление, убрав из него некоторые, на мой взгляд, крамольные моменты. Получилось вот что:
Ваши брови как струны звенят
на ветру, вдохновляя
Нас на доблестный труд, и на верность
родимой стране,
Вы седой человек, а улыбка у вас молодая,
Мне бы вашу улыбку и вашу напористость мне.
Вы живете в квартире, которую строили сами
В тридцать третьем году, вы построили этот завод,
Вы надежную сталь выплавляли
в цехах Амурстали,
Вы навеки прославили дружный советский народ.
Мне было приказано явиться в один из кабинетов 17 цеха, или как его позже называли — сборочно-сварочного.
— Что это? — спросил сидящий за столом человек, не представившись.
— Нечто вроде стихов, — ответил я, пожав плечами.
— Это не те стихи, которые читал Григорук, — жестко сказал столоначальник. — Ты понимаешь, кого выгораживаешь?
— Других у меня, к сожалению, нету, — ответил я, делая вид, что готов вот-вот расплакаться.
Мое напускное раскаянье произвело на столоначальника впечатление:
— Ладно, ступай… и вот что, у нашего начальника через неделю юбилей. Вот его данные.
Он протянул мне листок бумаги, наполовину заполненный машино-писным текстом о человеке, имени которого я так и не запомнил. Первым моим желанием было взять и написать стихи. Но был март, а день рождения юбиляра в листке был помечен серединой февраля. Это меня остановило, и я заявил, что в последнее время, как ни пытался, стихи не получаются.
— Выматывает кузница, — добавил я себе в оправдание.
Столоначальник засмеялся и махнул рукой: иди, мол…
Но Григорука, помню, с завода не уволили. Даже не перебросили с новенького расточного станка с ЧПУ на доживающие в руках практикантов мустанги. Правда, датских стихов он больше никому не писал.