23. Отцы и дети

Дымный перекресток в пригороде Хабаровска. Загаженная мусором автобусная остановка. Тут же пивная, булочная, закусочная. Уткнувшись носами в землю, вдоль и поперек пересекают площадь хмурые незлобивые собаки. Иногда мне кажется, что они сплетают невидимую паутину, и я в нее обязательно вляпаюсь. Собакам наплевать на людей. Когда я бросил рыжей дворняге кусок колбасы, она взяла ее в зубы и, затащив за киоск, начала зарывать в землю.

А на траве под пышными вязами сидели бичи, мужчина с женщиной, и доедали выбранную из мусорного ящика пищу: арбузные корки, копченые рыбьи головы и куски хлеба, которые пролежали в ящике не один день. Я был несколько удивлен, что их трапеза не вызвала у меня чувства отвращения. И только позже до меня дошло — их хлеб насущный полностью отвечал их облику. Небритые, грязные, на плечах годами нестиранное тряпьё, и что самое главное — ни проблеска улыбки на лице. Я хотел проследить, закапывают ли они в землю чернушку на черный день? Я подождал, пока закончится их трапеза, купил в киоске бутылку пива, булку белого хлеба и вторую половинку колбасы от батона, предложенного собаке. Я подошел к ним и спросил:

— Друзья, вы позволите разделить вашу компашку?

Мне кажется, они не сразу поняли, чего от них хотят. Увидев бутылку пива в моих руках, женщина облизнулась, причем ее язык напоминал лепесток огня, и верхнюю губу покрывал почти до самого носа. Из-за опухших век я не мог разглядеть цвета ее глаз. Но, по моему убеждению, от природы она была белолицей. А мужчина мог бы сойти за чернокожего, если бы не лицо европейца. Причем довольно симпатичное лицо. Глаза его, в отличие от женских, были широко распахнутыми, с белыми в красную жилку белками. Несомненно, он ждал от меня какого-то подвоха. Или насмешки. Но я быстро развеял его опасения.

— Извините, я журналист и мне страшно хочется с вами побеседовать.

— Написать, что ли, хотите? — спросила женщина, практически не размыкая губ, так что я не смог увидеть, какого цвета у нее зубы.

— Не столько написать, сколько вооружиться знаниями, для проникновения в недалекое будущее.

— И что лично вы видите в этом недалеком? — блеснув удивительно белыми зубами, спросил черный мужчина. — Неужели всеобщее рыночное благоденствие?

Я не знал, что ответить, и не потому, что не имел представления, что может случиться в будущем, а потому, что опасался изменить ход их мыслей. И вместе с этим изменить их жизнь.

— В недалеком будущем я предчувствую новую революцию. И, скорее всего, бескровную, по матрице украинских оранжевых.

Я не удивился тому, что мужчина и женщина были прекрасно осведомлены о событиях в Украине.

— Вы думаете, что угроза исходит от нас, бездомных?

— Нет, не от вас. Угроза исходит от современной талантливой молодежи. От тех, кому чужд дух стяжательства. Сегодня они в совершенстве осваивают Интернет, устанавливают связи, и я иногда слышу о чем они говорят.

Мужчина протянул мне руку, черную, обветренную, но сухую и крепкую в рукопожатии. Женщина при этом оставалась неподвижной. Я протянул ей бутылку пива, хлеб и колбасу.

— Не нужно, — так же, не открывая рта, произнесла она. — Мы подачками не питаемся, тем более от журналистов.

На лице мужчины промелькнуло чувство недовольства:

— Ладно тебе, Маша, паясничать. Стоящему журналисту сегодня живется труднее, чем нам. Мы люди свободные, а журналиста профессия прямо таки выталкивает выйти на панель. Почитывая газеты, я давно пришел к выводу, что сегодня проституток среди журналистов значительно больше, чем их было при Советской власти.

Я вспомнил, какими кадрами телевидение подчеркивает все прелести монетизации, и мысленно зааплодировал мужчине. А бес уже дергал меня за язык спросить, кем работал мужчина до Ельцинского переворота. Потому, что его речь совершенно не соответствовала его одежке. Будто прочитав мои мысли, он сказал:

— Я был майором, когда меня выбросили из Армии. Тысячи дармоедов ушли, чтобы обеспечить безбедное существование тысячам преступников. Страна наша всегда была зоной, а в последние годы в основном поменялись только управленцы. А система осталась прежней. Моя жена сегодня замужем за бывшим уголовником, живет в коттедже и благодарит Бога за то, что избавил ее от солдафона, с одной мозговой извилиной поперек лба. Но я не в обиде на нее, а главное, не завидую ни ее хоромам, ни ее образу жизни. Сегодня кто-то спит и видит ее вещью, которую надо украсть, чтобы получить достойный выкуп. Ее постоянно сопровождают два телохранителя. А я свободно хожу по городу, сплю в лесу, а самое главное, во мне нет панического страха, что-то потерять?

На каменном лице женщины затеплилась чуть заметная усмешка. Видимо, она разделяла жизненные взгляды своего сотрапезника. Возможно, она была его женой. Возможно, но он по сравнению с Машей выигрывал не только в красоте, но и в возрасте. Хотя, определить возраст спивающейся женщины весьма непросто.

Мимо нас в сторону дач проходили десятки мужчин и женщин, и никто из них не мог не одарить взглядом нашу странную троицу. Честно сказать, мне было немного неуютно видеть эти взгляды, и я пытался убедить себя в том, что поступаю так, как должен поступать каждый порядочный человек.

— Вас, наверное, знают, — спросил мужчина. — Интересно, что подумают знакомые, увидев вас в обществе бичей?

— Они делают свои выводы, я свои, так устроен человек.

Мужчина представился Иваном Звенигородским, женщина — Марией Иволгиной. Они пригласили меня посетить их убежище в лесу, и я согласился. Тем более, что нам все равно было по пути. Шли мы молча, о чем они думали, не знаю, но я прикидывал в уме, что из моих вещей может подойти Ивану, а из вещей жены — Маше. Он был почти на голову ниже меня ростом, и скорее сухопарым, чем коренастым. Мы миновали поворот на мою дачу, но я даже не заикнулся об этом, полагая, что, живя вблизи дач, они, конечно, потрошат наши сады и огороды. Срабатывал стереотип мышления, но это совершенно не значило, что Иван да Марья действительно пользовались плодами чужого труда. Мы свернули в молодой пронизанный солнцем лесок. Здесь росли в основном березы, осины и изредка сосенки. Под пышными ясенями прямо на лесной подстилке вплотную лежали не первой свежести подушки от некогда шикарного дивана. На этом лесном ложе, укрывшись с головой грязным армейским одеялом, кто-то спал. На одной из подушек страницами вниз лежала книга Виктора Суворова «Выбор».

— Это наше молодое пополнение, Саша. Откуда пришел не говорит, но мальчишка начитанный, видимо из хорошей семьи.

В лесу было тихо, спокойно и как-то необыкновенно светло. Но этот свет западал в душу беспросветным мраком. Я никак не мог погасить в теле внезапно возникшую нервную дрожь. Первой это заметила Мария:

— Да вы не переживайте за нас. Мы не алкаши, мальчика в обиду не дадим, да и сам он не из тех, кого можно обидеть. Он думает повторить судьбу писателя Горького. Иногда читает нам стихи, и хотя утверждает, что это не его сочинения, но мы то не глухие и не слепые. Вот послушайте, что Саша нам читает:

Ни отец мне не нужен, ни мать,

У них одно на уме,

Как бы побольше денег урвать

И показать их мне.

Дескать, смотри, что делаем мы,

Спасая тебя от сумы.

Сегодня не то, что поэты, многие бизнесмены так не думают. Это чисто его мировоззрение. Или такие вот стихи:

И снега-то толком не созрели,

А ручьи ударились в бега.

Солнце навострило свои дрели,

Сверлит ледяные берега.

Это как раз то, что происходило вокруг нас весной. А у Саши глаз, как алмаз, все подмечает.

В это время из-под одеяла раздался весьма, я бы сказал — не детский голосок.

— Ну ладно вам, тетя Маша, мои — не мои. Если стихи откуда-то приходят в голову, значит они пришлые, значит — не мои. Чтобы что-то сделать, человек должен потрудиться. А у меня на заданную тему стихи не получаются.

Из-под одеяла показалось заспанное белолицее чудо с огромными голубыми глазами.

— Я вас знаю, — сказал мальчик, — вы у нас в школе стихи читали. Я тогда во втором учился…

В последние годы я вообще не хожу со стихами по школам, значит, это было лет пять назад. Два да пять равно семи, значит, мальчик сегодня должен был учиться в седьмом или восьмом классе. Я спросил:

— Для тебя, как я погляжу, Суворов интереснее Тургенева?

Легкая улыбка тронула лицо Саши. Он взял книгу, и, заложив страницы сухим березовым листком, осторожно закрыл ее.

— У Суворова свой взгляд на историю. Я не всегда с ним согласен, но мне интереснее читать то, что не нравится официальным источникам…

Он был и впрямь сумасшедшим, этот сбежавший от обеспеченных родителей подросток. А вполне возможно, что сумасшедшим был я, поглядывающий на часы, чтобы успеть вернуться домой к началу заинтересовавшей меня передачи. А лес, где расположились вольные люди, был воистину прекрасен, особенно — его шум, навевающий сладкие грезы о детстве. Мне нужно было еще зайти на дачный участок, полить огурцы, посмотреть, не позарилась ли нечистая сила на капустные грядки. Ведь именно капуста исчезала у соседей. Между тем, мне самому было стыдно, что я думаю о грядках, находясь в обществе лесных отшельников, которые питались и жили, как попало, но в то же время думали о вещах отнюдь не бытовых.

С запада, рыча, наползала мрачная дождевая туча. Саша вскочил, вытащил из вороха листвы тяжелый целлофановый пакет, и вытряхнул из него на землю аккуратно сложенную палатку. Только теперь я обратил внимание на вбитые в лесную подстилку крюки для ее крепления. Через несколько минут палатка приятно гудела под дружным августовским дождем. Мужчина с женщиной быстренько разделись и выскочили под дождь, натирая тела какими-то ароматными травами. Они не стеснялись наготы, не стеснялись ни меня, ни Саши, а он просто не замечал происходящего.

Когда, сердито ворча, туча лениво ушла в сторону Амура, Саша развязал скрепляющие палатку узлы и вытащил из-под настила складной стол. Столешница была сбита из двух досок, на которых жуки древоточцы выгравировали таинственные знаки. Некоторые из них складывались в смутные очертания человеческих лиц, но выражение этих лиц менялось, стоило мне слегка наклонить голову, или вопросительно взглянуть на Сашу.

Он догадался о чем я думаю, и сказал:

— Эти таинственные руны диктуют мне темы для новых стихов. Вот взгляните на этот, пожалуй, самый длинный ход червя. Если представить себе глобус, эта линия напоминает побережье Охотского моря. Если, конечно, смотреть с вашей стороны. А с моей — стол напоминает карту звездного неба. Если крупнейшие его звезды соединить скругленными на изгибах линиями, мы увидим как загадочно они связаны между собой. Ничего подобного я не увидел в таинственных ходах жуков. Я видел человеческие лица в профиль, иногда до боли узнаваемые, как например остро изломанный профиль Анны Ахматовой на фотографии Наппельбаума.

Не росчерком пера, а по наитью

Жгло древесину это существо,

Чтоб выжечь на доске мою обиду

За женщину над рюмкою в бистро.

Если столешница служила Саше символом вдохновения, значит он видел почти тоже, что увидел я – туманный женский профиль. Возможно, изломанная линия напомнила ему не Ахматову, а кого-то другого? Но Саша как будто читал мои мысли:

— Анна Андреевна прикладывалась к рюмочке, особенно в первые годы после убийства мужа. Помните:

И это могла, и то бы могла,

А сама, как береза, в поле легла,

И кругом лишь седая мгла.

Честно сказать, стихов я не припомнил, слышал только Ахматовскую интонацию. А ее не спутаешь ни с каким другим поэтом. Цветаева слишком самонадеянна, чтобы раствориться в таком чувстве, Гиппиус – холодна, а поэтика женщин шестидесятниц держала курс на более зримые образы. Но мне вспомнилось ахматовское:

За одну минуту покоя

Я посмертный отдам покой.

Саша оживился:

— Это из «Поэмы без героя». Очень сложная для восприятия вещь. В нее нужно вчитываться как в Настрадамуса, но перед этим надо пройти жизненный путь Анны Андреевны.

Вымытые дождем и сразу лет на сто помолодевшие, Маша с Ваней метали в меня многозначительные взгляды. Знай, мол, наших! А меня, действительно, потрясала начитанность подростка. Я опасался попасть впросак: вдруг в любимчиках у Саши ходят поэты, творчество которых я в свое время проскакал галопом. Луговского, например, или Прокофьева. Но к счастью мы с ним оба прихрамывали на одну ногу. Саша говорил о поэтах, стихи которых я мог читать по памяти сутками: Багрицкий, Брюсов, Маяковский и целая вязка других менее известных, но не менее талантливых.

Но тогда меня больше всего интересовало творчество самого Саши.

День подбросил тему для раздумий,

Вечер чувства верой освежил,

Чтобы ночью мысль моя Везувием

Вырвалась из кровеносных жил.

Мне показалось, что во второй строке «освежил» надо бы заменить на «укрепил», но тогда вместо кровеносных жил надо было искать что-то другое. Хотя «освежить чувства верой» выражение не такое уж банальное. Каким оно мне показалось сразу.

— Саша даже про нас с Ваней стихи написал, — воскликнула женщина. — Можно, Саша, я прочту их?

Его улыбка могла выражать одновременно чувство протеста и одобрения. Лицо его при этом странно поблекло, на младенчески припухших губах выступили капельки пота. У меня возникло предчувствие, что Саша сейчас сгорит. Вспыхнет факелом и рассеется голубой дымкой в золотистой кипени листвы.

— Только не смейте меня жалеть, слышите!

Саша воскликнул это, утвердив меня в мысли, что он давно и безнадежно болен.

Ну что вы, женщина с косой,

Не плачьте, я другой не встречу,

Под этой кроной навесной

Я вам принадлежу навечно.

Я прочитал эти стихи на источенной червями столешнице. И удивился: как я не заметил их раньше! Все из-за почерка, из-за плавно кочующих по доске букв.

Саша смотрел на меня смеющимися глазами.

— Отец хотел отправить меня в Америку. Говорят, там э т о лечат. Но лечение стоит столько, что на эти деньги можно построить дом для бездом-ных людей. Я сказал отцу об этом. Сказал, что моя жизнь принадлежит мне, и я проживу её так, как считаю нужным. Но он так ничего и не понял…

Я тоже ничего не понял, но был убежден в одном — ради сына пожертвовал бы всем, и с легким сердцем — состоянием.

Услышав, как поют деревья,

Я понял вдруг, что человек

Был создан музыкою древних

Лесов и рек.

Мне не нужно было объяснять, почему Маша с Ваней решили, что эти стихи Саша написал о них. Сашина версия происхождения человека мне лично очень нравилась. Я готов был рухнуть перед деревьями на колени и благодарить их за то, что они создали человека. И в первую очередь за Сашу.

Убеждать его в чем-то было бы бесполезно.

День угасал, от леса пахло

Дымком обугленной листвы,

Упало облако папахой

На ёжик сопки с высоты.

Саша пытался рисовать пейзажи при помощи слов, и это у него неплохо получалось. Я видел коротко подстриженную сопку и сидящее на ее затылке облако. В лесу тонко пахло ароматом поджарившейся на солнце листвы. Ароматом, но не дымком. В моей душе разворачивалась проблема поднятая когда-то Тургеневым. Проблема отцов и детей.

— Тебе надо помириться с отцом, — вырывался из горла крик, но я на его месте поступил бы так же.

Через три дня я пришел в этот лес, но Саши с товарищами там уже не было. Я до вечера ходил по лесу, надеясь найти их логово, но поиски мои были напрасны. Потом я несколько раз приходил на место их прежней стоянки, ложился спиной на ворох мягко подвяленных листьев и сквозь весело щебечущую листву смотрел в высокое отчужденно холодное небо. И не было в моем сердце ни грусти, ни боли, потому как жила в нем музыка, которая миллионы лет назад проникла в душу зверя и разбудила в нем человека.

И если здесь я заодно с толпой

Любое живое существо приходит в этот мир с единственной целью — однажды быть съеденным. С одними это случается раньше, с другими — позже. Везунчиков пожирают черви, но прежде чем это случится, эти самые везунчики съедят столько существ, что хватит заселить какую-нибудь небольшую планету. Луну, например. Или один из спутников Сатурна.

Некоторые из нас занимаются самоедством, и не только двуногие. Я не раз видел собак, которые ухитрялись надкусить себе хвост. Получали ли они от этого удовольствие, не знаю, но то же самое делаю я, когда пишу эти заметки. Слишком тяжелым становится для меня в последнее время пышный хвост моих воспоминаний. Со стороны я выгляжу с ним дворником, сметающим в кучи листья некогда ликующей кроны. Или стариком, пытающимся откусить себе хвост. Потому и откусываю. По кусочку, чтобы постепенно привыкнуть к боли. Не думаю, что читать меня скучнее, чем смотреть бесконечные сериалы, напоминающие нам, что мы сидим верхом на апокалипсисе, в недрах которого пески сдирают следы от когда-то выбитых Моисеем заповедей.

Вчера в трамвае какая-то пьянь подарила мне путеводитель по Архангельску. Эта пьянь была женщиной. Она не могла оплатить проезд, а когда я купил ей билет, бросилась мне на шею, объявив пассажирам, что я не человек, а спустившийся на землю ангел. Что сейчас я ей купил билет, а тридцать лет назад, оплатив в гостинице проститутку, до утра рассказывал ей о своих похождениях, читал стихи, и ни разу не прикоснулся к ее телу.

Несколько ошарашенный, я не узнал в потрепанной жизнью даме, прекрасную студентку из Архангельска — города, — в котором я провел всего одну ночь, но какую ночь! Студентку звали Асей. Как многие другие девушки, она зарабатывала на жизнь проституцией, но я не допускал и мысли, что сидящее передо мною большеглазое существо с бухты-барахты может запросто завалиться со мною в постель. Хотя, как мне потом сказали, такая услуга входила в оплату за номер.

Милый мой, славный социалистический рай! Ты блистал смешанной с грязью чистотой, ты научил меня отдавать зарплату за редкую книгу стихов, которые сегодня невостребованными пылятся на полках магазинов. Я каюсь, каюсь, каюсь в том, что одним из первых восстал против тебя, надеясь, что демократия уничтожит последние очаги разврата, которые полноценно процветали в недрах партийной номенклатуры. Но кто мог подумать, что пороки власти были сладкими сновидениями челяди, и однажды проснувшись, мы увидели, что стоим по уши в грязи, густо замешанной на нашем общем невежестве.

И вдруг, эта женщина в трамвае! Женщина из социалистического прошлого, черноглазая красотка в облике старой развалины. Я еле вырвался из ее цепких объятий, и по дороге домой почему-то вспомнил строки из письма Анатолия Юферева, в котором он привел абзац из Вивекананды:

«Истина не обязана преклоняться пред каким бы то ни было обществом, древним или новым. Общество должно преклоняться перед истиной или умереть… Если такая высокая истина, как бескорыстие не может осуществляться в обществе, то лучше бросить это общество и уйти в лес».

Вспомнив эти слова, я испытал тихое к себе отвращение. Меня даже стошнило. Бескорыстие невозможно в мире, где я существую, оно возможно лишь там, где обитает униженное нами общество бомжей. Возможно, Ася была моею последнею надеждой, но я отвернулся от нее. Мне было не просто неловко, мне было стыдно слышать добрые слова от падшей женщины. Но ведь она была частицей нашего общества, того самого общества, которое, забыв о бескорыстии, обречено на смерть. А вместе с ним — я, и откусываемый мною пышный хвост моих воспоминаний.

Я надеялся, что однажды ее встречу — Асю из Архангельска. Но не встретил. Возможно потому, что вместо того, чтобы пригласить ее на чашку кофе, вынашивал я подленькую мыслишку — помочь ей выбраться из нищеты. Но кто я такой, чтобы обрекать ее на позорную смерть вместе с агонизирующим обществом, в котором само понятие — бескорыстие — осмеяно и выброшено вон. А ей посчастливилось, она… ушла в лес. Ведь когда-то она окончила педагогический институт, и со своим опытом прекрасно могла устроиться в какой-нибудь школе преподавателем литературы. Она ведь так замечательно читала терцины Данте Алигьери:

Поняв, что крылья чересчур большие

У слишком щедрых рук, и этот грех

В себе я осудил, и остальные.

И если здесь я заодно с толпой,

Клянущей скупость, жаждал очищенья,

То как виновный встречною виной.

Он был как тот, кто за собой лампаду

Несет в ночи и не себе дает,

Но вслед идущим помощь и отраду.

Не думаю, что лампада Данте освещает человечеству путь в будущее. Ошибся Брюсов, сказав о поэте «Мгновенный отблеск будущих веков». Не думаю, что человечество штурмует вершины, оно скатывается в грязь, из которой вышло, и чем дальше, тем заметнее это падение. Уже чувствуется смрад поглощающего нас болота. Золотой телец ослепил народы, и чем дальше, тем ярче этот блеск и больше крови на ногах тех, кто, усердно работая кулаками и клыками, рвется к власти. Потому как власть — это сытная кормушка, и при этом не нужно горбатиться в забое, с утра до ночи гнуть спину на овощных и зерновых полях, усыхать на корню перед пламенем мартеновских печей.