09. Тайна светящихся колец

Я заметил, что сердце мое не бьется, а трепещет, как попавшая в паутину муха. Мне вдруг стало тяжело дышать, болезненный спазм подступил к горлу и мир из прозрачного превратился в оранжево-желтый. Так бывает, когда пылевое облако закроет солнце, а гроза еще слишком далека, чтобы размыть и сбросить его на пропахшую потом землю.

Я не хотел идти, но шел, не хотел кричать, но кричал, а когда, остановившись, кто-то стал разливать по пластмассовым стаканчикам вино, пил со всеми, поддакивая вылетающим из глоток тостам. Когда колонна дошла до площади, я уже не шел, а порхал и ропот знамен над головой сливался с шорохом бьющихся за моей спиной крыльев.

Пузаков с Кабушкиным ушли немного вперед и слышно было как они говорят о рыбалке на чистых северных реках. Почему о рыбалке, а не о даче, или о поэзии, думал я, пропуская мимо ушей рассказ Чиковитова о странных световых кольцах над ночным Хабаровском. Я видел эти кольца, оливковые, желтые, терракотовые, они разбегались по небу, как разбегаются они в озере от брошенных в воду камней, заставляя нас на время отвлечься от земных проблем и подумать о вечном.

А Пузаков с Кабушкиным говорили о рыбалке.

— Там водятся амуры с меня ростом, а хариусы ходят в воде, как женщины по ночным проспектам…

Я вспомнил дом Георгия Бельды в Нижних Халбах, отварную рыбу с легким привкусом свиного сала, и хозяина, окропляющего водкой порог своего дома. Он брал водку щепоткой, как из солонки соль, а разбрызгивал ее, повернувшись в сторону двери. Это был чисто символический жест, но мы своим старикам не жертвовали даже этого.

— Она, видно, в щель попала эта твоя монетка, — говорил Георгий ползающему по половицам внуку.

Мне было одиноко в доме Георгия. Время лениво топталось у порога, шаркая по земле изодранными о камни калошами. Но, услышав стихи Георгия, молча опустилось на порог.

Когда к роднику я губами приник,

Тебя, не меня отразил тот родник.

Можно разбить лоб о лоб, но это не даст искры для воскрешения давно угасшего огня. Искра рождается, когда сталкиваются в полете камень и сердце. Если этот камень не что иное, как неуспевшая остыть магма из оживающего на Камчатке вулкана, где в свое время рыбачил с друзьями хороший поэт и посредственный рыбак Николай Кабушкин. Последней своей книгой он как бы вычеркнул себя из списка пишущих поэтов, и стал жить вне времени, как нечто давно устоявшееся, но не лишенное живого блеска жизни. Но ведь не один я люблю перечитывать по вечерам его источающие лунное сияние стихи:

Юркнула ящерка между каменьями,

Как по жаровне, лишь вспыхнул зрачок.

Эти две строчки живее, чем сама ящерка, ведь в них скрыта музыка звенящих на песке колец. И мне не хотелось бы, чтобы ящерке отдавили хвост, и мне пришлось ждать, когда у нее отрастет новый. Ведь ящерице ничего не стоит отреставрировать свою оставленную на песке оконечность. Почему природа не предоставила такой возможности человеку. Потеряв ногу, ты можешь получить другую. А, потеряв душу?

Мне до сих пор снятся злополучные бурки, о которые споткнулся в целом весьма чуткий к поэзии критик Игорь Литвиненко. Чтобы почувствовать всю жизненную правду стиха, нужно пережить войну, голод и еще нечто такое, что не поддается логическому определению.

Горсть презренного металла в фуражке нищего и кашель, сотрясающий стены подземного перехода. Мне казалось, что мрачноватая кафельная труба вот-вот рухнет, и я бросил нищему все, что имел в наличии. Даже свое презрение к пыхтящему в цветочном киоске еврею. Хотя еврей этот был ничуть не богаче нищего старика, а кашлять не мог, потому что вместо горла у него был вставлен протез. И при всем этом еврей ухитрялся строить женщинам глазки и бросать им в лица сиплые, с трагическим надрывом комплименты.

Я прошел трубу со скоростью ветра, и уже на выходе услышал за спиной шелест отставших от меня звуков. Так могла шуршать моя, недавно купленная болоньевая куртка. Я вернулся в тоннель, чтобы забрать с собой звук, но, увидев старика, снял с плеча куртку и отдал ее зябнущему на сквозняке побирушке. Таким образом я исполнил свой христианский долг.

Кабушкин и его стихи две взаимоисключающие друг друга полусферы. Хотя когда-то были одним шаром и, распадаясь, смыкались вновь. За редким, правда, исключением. Но об исключениях поговорим потом. А сейчас первое, что я услышал от Кабушкина лет этак сорок с лишним назад.

Россия, где она кончается.

Найди конец, чтоб клином свет.

Россия в сердце начинается,

А в нем конца и края нет.

Эти стихи Николая синхронно звучат в моем сердце со стихами Василия Федорова:

Я за искусство левое, а вы?

За левое, но не левее сердца.

Казалось бы, разговор идет о совершенно разных вещах. У Кабушкина о России, у Федорова о природе творчества. Но главное в первом и другом случае — сердце. Тот самый орган, в котором находится бессмертная, по мнению теологов, душа. То, что Россия начинается в сердце у меня не вызывало сомнений. Почти тоже самое, но о своей родине Украине я написал несколькими годами раньше:

Народила мене мати в Україні.

В Україні, де степи, мов небо, сині.

Замість серця дала квітку полум’яну,

Батьківщиною бо зветься, не зів’яне!

Не зів’яне ота квітка найсвітліша,

Найрідніша, найгідніша, найсвятіша.