33. Наказание любовью

Я спросил умирающего, не голоден ли он. Костя судорожно сглотнул слюну, и я протянул ему огромное красное яблоко, которым меня угостили девочки из кулинарного колледжа. Я предполагал, что у Кости не хватит сил надкусить плод, но к моему немалому удивлению, только что попрощавшийся с белым светом поэт, ел яблоко с таким аппетитом, что я понял — права была жена: Костя всю жизнь играл роль умирающего, зарабатывая этим не только хлеб, но и славу.

Костю Долгова я знаю давно. В начале семидесятых он работал на лесобазе завода имени Ленинского Комсомола, и дважды звонил мне в редакцию, что умирает. Перед смертью он хотел отведать чего-нибудь вкусненького. Я заказал на Фабрике-кухне любимый свой торт «Наполеон». Заведующая Людмила Кайгородова лично контролировала процесс приготовления предсмертного лакомства, и, выкупив его, мы с фотокорреспондентом Женей Харламовым отправились в заводскую больницу причащать придавленного бревном рамщика. По дороге мы обдумывали план проникновения в палату, но Долгов вышел сам, по запаху определил название торта и тут же при нас умял этот почти двухкилограммовый деликатес.

— Слушай, Костя, если ты и умрешь, то от несварения желудка, — сказал Харламов, с чувством глубокого разочарования, опуская в целлофановый пакет пустую коробку.

Долгов, поглаживая себя ладонью по животу, успокоил нас:

— От несварения не умру, а вот от вас — редакторов, все может быть. Хотя бы один стишок в газете тиснули.

Второй раз Константин Долгов умирал, свалившись по пьяни с лестницы, когда лез на чердак за сеном. О падении с крыши он сообщил в редакцию по телефону и почти убедил, что на этот раз ему от тетки с косой не уйти. Перед тем как умереть, он хотел проститься с друзьями журналистами и мы отправились к нему втроем: Костя Солдатов, Харламов Женя и я. Харламов посмеивался. Для него это была уже четвертая смерть Долгова, поэтом кроме горячих беляшей и бутылки кагора, мы с собой ничего не взяли. Надо же было выпить за упокой души несостоявшегося поэта.

На этот раз Костя не вышел, нам выдали халаты и пустили к нему. Поднимаясь на второй этаж Харламов засомневался в бессмертии репетирующего свои похороны Долгова.

— Неужели, точно разбился?

Долгов лежал в койке с гипсом на обоих ногах, но встретил нас улыбкой, так что отпевание не состоялось. Зато он принял активное участие в причащении.

— Нет, Костя, правду говорят, своей смертью ты не умрешь, — сказал Харламов подавая Косте полстакана кагора. — Знать бы, что ты обезножил, мы бы еще водки прихватили. А на покойника какой смысл тратиться.

Долгов обиделся:

— А еще поэты! Не понимаете, в каком я был шоке… хорошо, что не на голову упал.

— На голову лучше, — пошутил Солдатов. — Глядишь открыл бы новое направление в поэзии.

— Все равно Варвалюк не напечатает, — вздохнул Долгов. — Она в обиде на меня, вот и бракует.

Редактор газеты Галина Варвалюк просила нас не подсовывать ей стихи Долгова.

— У Кости не все дома. Возомнит себя поэтом, бросит работать, а у него мать на иждивении.

У Долгова были неплохие стихи, но не для газеты.

Луна плакала по ночам,

Наблюдая, как алкаши

Окунаются в гулкий чан

Ее молодой души.

Плескаясь в чане луны,

Не замечали слез,

И символами страны

Осыпан был весь погост.

О том, чтобы поместить в газете эти стихи не могло быть и речи. Но были у Долгова темы отнюдь не заковыристые.

Нам все дается просто,

Мы все закалены

Весьма успешным ростом

Народа и страны.

Никто нас не осудит,

Никто не упрекнет,

Ведь по частям мы — люди,

А вместе — мы народ.

Чтобы поместить стихи в газете, надо было заменить в предпоследней строке выражение «ведь по частям». Я предлагал:

В отдельности — мы люди,

А вместе — мы народ.

Но Долгов стоял на своем:

— Мы — части единого целого, то есть народа, а как понимать твой — в отдельности. В отдельности от кого?

— Тогда найди более подходящее слово, — щелкнул Долгова по носу Костя. — Слово по частям имеет несколько смыслов: по воинским частям, по частям тела…

Так стихотворение и осталось неопубликованным. У меня создавалось впечатление, что Долгов специально вставляет в стихи неприемлемые с точки зрения цензуры строчки, чтобы показать свои диссидентские настроения. К тому же, я считал только что приведенный стих пустозвонством в пределах разумного. Мы все тогда были уверены в собственной непогрешимости, хотя тревога за будущее, не народа, нет — за свое будущее уже проступала холодным потом на стихотворных конструкциях.

Боюсь, что лакомка медведь

Однажды лапой муравейник

Разворошит и нас заденет,

Лакая сладкую камедь.

Не знаю, как насчет сладкой камеди, но горькой мы хлебнули достаточно. Правда, пятнадцать лет спустя после того как эти стихи были написаны. Разворошив муравейник медведь спокойно посапывает в своей берлоге, а муравьи до сих пор не решили с какого бревнышка восстанавливать смятую в лепешку империю.

Костя Долгов не был новичком в поэзии. Он писал стихи с детства, публиковался в газетах, даже однажды в «Комсомольской правде», но неудачная женитьба выбила его из колеи. Бегущий к славе локомотив свалился в бочку самогона и пять лет пускал пузыри в виде посвященных бывшей жене частушек.

Милка столяру дала,

Кочегара кинула,

Буратино родила

Милка моя милая.

Села милка на крючок,

А рыбак-то — старичок,

Рада бы сорваться,

Да куда податься.

В Комсомольск с матерью Костя перебрался из Амурской области в 1968 году. Год работал плотником в ЖЭО, некоторое время в тарном цехе ЗЛК сколачивал ящики, потом ушел на пилораму. «Не мужская это работа сбивать коробки», — жаловался он приходя в редакцию с очередной порцией стихов.

Несмотря на приличный рост и пышную шевелюру, женщины Костю недолюбливали. А причиной был он сам, заносчивый, брюзжащий на все и вся.

— Ну что за стихи вы публикуете. Скребете по сусекам вместо того, чтобы порадовать читателя живым помолом.

Посмотрите, как роскошен

Наш завод и люди в нем.

Мир работает за гроши,

Мы для Родины живем.

— Костя, ну почему роскошен? Почему не прекрасен, современен, наконец. И другое — они работают, а мы живем. Выходит, мы живем за счет работающего капитализма. Замечание воспринимались Долговым как придирки, нежелание дать дорогу истинному таланту.

Рабочий день на корточках

Вползает в гулкий цех,

В распахнутые форточки

Влетает его смех.

Над городом ни облачка.

На стапель восходя,

Одетые с иголочки,

Влезают в робы телочки

Под прищуром вождя.

Это этот прищур с неправильным ударением на «и», Костя Долгов был приглашен на беседу в первый отдел завода. Как попали в отдел Костины стихи, гадать не берусь. Досталось «дню на корточках», «телочкам» и особенно последней строчке. Косте предложили написать бумагу, что больше он стихов писать не будет, пока не научится самостоятельно оценивать написанное. И еще с него взяли подписку «о неразглашении». Долгов это расценил, как вызов со стороны органов, и рассказывал о своей беседе в первом отделе, как о чем-то героическом. Он даже написал Эб этом стихи.

Меня учили обращаться

С любимым русским языком,

Теперь я счастлив, очень счастливы,

Что наконец-то с ним знаком.

Перебравшись жить в Хабаровск я надолго потерял Долгова из виду, а летом 2004 года встретил в магазине «Ветеран», на улице Павленко. Туда я зашел с единственной целью оценить качество рыбных деликатесов, которые поставлял ветеранам мой добрый знакомый Марк Израилевич Горбонос. Долгова узнал я не сразу, хотя он мало изменился. Разве что слегка располнел и больше стало в золоте серебра, а во рту золота. Когда я занимал очередь он болтал с какой-то женщиной о менестрелях, да так бессовестно громко, что напомнил мне Алексея Алексеевича Плаксия — профессионального выступальщика и вожака самовлюбленных борзописцев.

— Сегодня, куда ни кинь, попадешь в графомана. Причем каждый корчит из себя менестреля, кочующего по миру поэта. Только менестрели по Франции ходили трезвыми, а эти — башка из задницы торчит, сама себя обнюхивает: ах, какой я ароматный!

Менестрели к осени пестреют.

Осыпаясь листьями с ветвей,

Ничего разумного не сеют,

Вечным не порадуют людей.

Этими моими стихами я припечатал бездарей к нашему времени, — продолжал он, но, заметив усмешку на моем лице, на мгновение застыл с раскрытым ртом… — Старый Мазай разболтался, да? Знакомься, Лена, если не ошибаюсь, это поэт, который чуть не довел меня до зоны. Дал мне прочесть тетрадь своих стихов, а запев, как сейчас помню, для середины шестидесятых очень даже подозрительный.

Живем по-ленински впроголодь,

Живем экономно во всем

И ходим вокруг да около

Завоеванного Октябрем.

Я эти стихи списал у него в шестьдесят девятом, а их у меня изъяли в семьдесят четвертом, когда Солженицына из страны выдворили. Правда, кроме стихов Александра, у меня кое-что свое было, но уцепились почему-то именно за «вокруг да около». До того довоспитывались, что предложили мне бесплатно гостиный гарнитур, а матери к ее сорокарублевой колхозной пенсии добавку в тридцать рублей. Я понял, что меня покупают, но от добавки к пенсии не отказался. Обрадовал матушку, сказал, что тридцать рублей в месяц государство дарит ей за то, что она родила и воспитала талантливого поэта-юмориста. Слушать такую болтовню неприятно даже, когда находишься с человеком один на один, а тут — сотни слушателей. К тому же, Долгов вскоре перешел лично к моей персоне. — А ты, Александр, неплохо выглядишь. Читал я твои статьи, слышал, что издаешь книги, но в магазинах не встречал.. Я грешным делом, думал, что ты в попы подашься. Больно шустро ты при советах защищал верующих.

Мне было до ужаса неприятно слушать выступление Долгова. Мне казалось, что с нас все смеются, взгляды людей я чувствовал, как протыкающие мое тело рапиры. Но как заткнешь рот менестрелю, когда на него нашел стих, и чувствуя обостренное внимание толпы, он распаляется еще больше.

— Костя, — простонал я, — помолчи, Костя. Выйдем, тогда и поболтаем.

Но остановить Долгова было невозможно.

— Вот вам и свобода слова. Вместо того, чтобы вовлекать в дискуссию народ, поэты уползают в катакомбы, в пещеры, или как там у Валерия Брюсова: « в страну молчанья и могил, в века загадочно былые». Но кому они сегодня интересны, эти века, когда стоимость килограмма колбасы перевалила за двести рублей. И это при трех тысячах пенсион. Однажды мы домолчались до того, что развалили Советский Союз, теперь домолчимся до развала России…

В общем, менестреля понесло. Видимо именно такие горлопаны довели Францию до Парижской коммуны, а Советский Союз до ельцинского переворота. Путин утверждает, что таким образом мы обрели свободу, но кому она нужна эта — свобода умирать от беззакония. Вслух я, конечно, этого не сказал. Купив рыбу, я вышел, пообещав дождаться Долгова на улице.

День был солнечный, но не жаркий, Женщина возле входа в магазин продавала свежую морковку — десять рублей пучок. Корнеплоды были не толще шариковой ручки, но пышную ботву добрая хозяйка могла порезать в салат. А в каком блюде можно использовать песни современный менестрелей? Разве что завыть после стакана водки, если нет под рукой соленого огурца. Мне было интересно узнать, как жил Долгов все эти годы, чем занимается сейчас и пишет ли, как прежде, стихи. Из магазина Костя вышел с плотно прилепившейся к нему женщиной. По ее улыбке я догадался, что последние десять минут разговор шел обо мне. Впрочем, Костя и не скрывал этого.

— А тебя, оказывается, знают. И что тебе дает этот твой дачный бизнес?

— Возможность сводить концы с концами. И то не всегда. А ты чем занимаешься?

Долгов рассмеялся, целую женщину в золотящуюся на солнце макушку.

— У нас с Леной свой бизнес. Спекулируем китайским тряпьем. Прибыли никакой, но налоги платим исправно.

Куплю товар в Хабаровске,

Продам в поселке Маго,

Конечно, — не за баксы,

За русские трепанги.

Везем обратно рыбу

С женою по хвосту,

Какая к черту прибыль —

Штрафуют за кету.

Нищий предприниматель счастливее нищего поэта. Иначе Долгов в это дерьмо не полез бы. У предпринимателя есть что продать, а стихи, кому они сегодня нужны? Разве что призывать пенсионеров к новой революции. Старики будут довольны.

Рабочий класс повергнут в шок,

Он стал в России лишним.

Пока в подполье не ушел,

Мешок ему подыщем.

Пусть соревнуются в прыжках

С мешка не вылезая.

Работа б спорилась в руках,

Но жизнь теперь другая!

О том как ему работается в рынке Константин поведал мне в стихах. Таких ужастиков я наслышался к тому времени немало, поэтому в обморок не упал.

Налог на землю — в горле костью

Стоит, не вытащить никак.

Киоск в метр восемьдесят ростом,

Метр — в ширину, да два — в боках.

От кабинета к кабинету

Болтаюсь я в очередях.

Какая прибыль! Тут до ветру

В распухших бегаешь мудях.

О демократии, о рынке

Свободном чешет президент,

А мне сует чиновник в пику

За аргументом аргумент.

— Есть у тебя киоск и шмутки,

А у меня законов тьма,

Берясь клубок этот распутать.

Вся Дума тронется с ума.

— Нет у Кости предпринимательской жилки, — прервала чтение стихов прилипшая к мужу Леночка. — Впрягаясь в это дело, мы продали дом, гараж, дачу, но вот уже третий год топчемся на месте. Даже в Китай не на что съездить…

Я поверил в их бедность, хотя бы потому, что домой они поехали на муниципальном автобусе. А в минувшем году в последних числах сентября мне позвонил Костя и предложил встретиться. Я как раз собрался ехать на дачу, и пообещал где-то через полчасика встретиться на Трехгорной. За год с небольшим Костя изменился сильнее, чем за двадцать лет после моего отъезда из Комсомольска.

— Ты что, Костя, болеешь? — не на шутку встревожился я.

Он улыбнулся, как младенец во сне, чуть дрогнувшими губами.

— Хуже, Саша. Я второй месяц не могу выйти из шока. Подставила таки меня Ленка. Продал я неплохой дом на Бычихе, гараж, а она, стерва, как и первая моя, махнула хвостом и со всем своим бизнесом ушла к другому. А я, дурень, все на нее оформил. Благо, у брата комнатенка в коммуналке сохранилась, а то пришлось бы бичевать.

Мужчина — всегда ребенок. Ему кажется, что любовь это навсегда. Подобный случай произошел с поэтом Лалетиным. Познакомился с в «Дружбе» дамой, продал дом и укатил с ней в Благовещенск. А через месяц вернулся без денег, без жилья и надежды на будущее.

Ни кола, ни двора,

Зипун — весь пожиток.

Эх, живи — не тужи,

Умрешь — не убыток.

Долгов предложил зайти к нему, посоветоваться по поводу работы.

— Ты с дачниками имеешь дело. Мне предложили пойти охранником за три тысячи…

Он уже не балагурил как в прошлый раз, менестрель из него вышел, остались только опаленные тоской глаза, да блуждающая на лице ироническая усмешка.

Ирония в честь себя любимого!

Идти охранять дачи я ему рассоветовал. Жениться на старушке — тоже. Пенсия — три с чучелом по северному была, конечно, смешная, но, имея огородик, можно будет прокормиться.

Выслушав меня, Долгов надолго замолчал, видимо взвешивал все за и против.

— Понимаешь, Санек, мне нужен причал. Иначе — сопьюсь. Без бабы под боком я не то что писать, дышать не могу. Начинаю сходить с ума. Собак не люблю, кошек тоже, они не избавят меня от чувства одиночества. А когда мне не пишется, я провоцирую вдохновение водкой: через час по ложке, потом по две, а заканчиваю стаканами. А без чертовых этих строчек жизнь кажется мне до того пустой, что… — Костя провел ребром ладони по шее, и из глаз его брызнули слезы. — Я ни строчки не написал после того, как ушла Лена. Держался на последнем издыхании, но прежде чем запить, позвонил тебе… Прочти мне, что-нибудь из своего юношеского. Мне всегда нравилась твоя любовная шоферская лирика. А потом я тебе прочту…

Вместо стихов о любви, мне пришли в голову давно позабытые строчки.

Любовью коронован человек,

В любви и непосильное посильно.

Шагает по планете интенсивно

Двадцатый век, неукротимый век…

— Я помню эти стихи из твоей тетради, — сказал Костя. — Но если мы коронованы любовью, где, скажи, эта корона? Бабы от меня сбегают в самый неподходящий момент, и это любовь. Я вон запасся — десять бутылок…

— Я говорю о нашей любви к поэзии, Костя. Эта любовь больше похожа на проклятие, но мы без нее и дня не можем прожить. Разве я не прав. Водка тебе не поможет, а вот Блок или Тютчев, их поэзия, если читать вслух, раздирает душу на клочья. Есенина на вооружение не бери, он подстрекатель. А Блок, особенно его последние стихи и «Соловьиный сад» — это зелье сильнее любого наркотика. Я принесу тебе эти книги. Захочешь выпить — читай их вслух. Читай до рева, до истерики, когда хочется расшибить свою голову о стены… Со мною тоже такое случается. А ты — поэт, Костя. Плохой или хороший — не столь важно. Главное в поэзии оставаться честным перед самим собою. У тебя это есть…

Костя плакал, не стыдясь слез, да и как можно стыдится слез, если этими слезами в нем плакали все поэты мира, наказанные любовью к этому совершенно бессмысленному занятию — впрессовывать душу в слова и накалять их до взрыва.

— А как же это? — Костя кивнул в сторону выстроившихся на подоконнике бутылок.

— А это оставь до первой книги. Не думаю, что у нас найдутся деньги на ее презентацию. А в кругу друзей почему бы не выпить…