38. Зеленый август с желтыми зубами

— Я фашист по убеждению, — сказал Павел, — но вынужден скрывать это даже от своих родителей, ведь их бабушки и дедушки не вернулись с войны.

Павлу неделю назад стукнуло семнадцать, он был светловолосым, синеглазым — истинный ариец с украинско-белорусскими корнями. В общем — красавец с виду и стопроцентный эгоист изнутри. Он испытывал почти физическое отвращение к своим родителям за их «мыслительный аппарат, не выходящий за рамки пошлого богоискательства». И поскольку, потягивая пиво, он разрешил мне делать кое-какие записи, я сегодня могу познакомить читателя с некоторыми его философскими выкладками:

«Время движется по замкнутому кругу, замедляя, и ускоряя движение. Иногда день промелькнет, как ласточка в полете, а то вдруг занудит на целую вечность, и бросит тебя в туже помойку из которой ты только что вылез. Не потому ли с легким испугом в душе мы останавливаемся иногда перед явлениями, которые удивляли нас прежде. Отсюда следует, что у человека есть возможность предугадать, чем обернется для него следующий шаг. Жаль, что мы слишком заняты насыщением своей плоти, это отвлекает от раздумий о вечном…»

— Значит, фашизм ты относишь к категориям вечным?

— В отличие от вашей хваленой демократии, где миллионы работают на горстку прожигателей жизни…

— Значит, опять революция?

Он чуть не захлебнулся высасываемым из бутылки пивом.

— Что вы зарядили, значит, да значит. То, что мы с вами беседуем, значит только то, что мы с вами беседуем. И даже если вы убежденный демократ, вы не можете хотя бы раз в неделю мечтать о том, как вы взрываете летящего на отдых олигарха. Всем известно, что Листьева убили по заказу Березовского и с легкой руки Ельцина, но вслух об этом никто пока не сказал. Потому, что вас тут же пришьют из-за угла. Вот и получается, что в нашей стране давно процветает фашизм, причем в самом, что ни есть дурном его понятии. Вроде номенклатурного социализма. В свое время я внимательно прочитал Кнута Гамсуна, фашиста по убеждению, и, знаете, он мудрее любого из наших писателей демократов.

Павел был мальчиком начитанным. С легкой иронией прошелся он по философии Камю, пнул ботинком под ребра Сартра, высмеял Штритматтера за его «Оле Бинкопа», «подлинного жида, ряженного в славянские одежды». Иногда мне казалось, что у Павла не все дома, но вот он заговорил о местных литераторах и я вынужден был признать, что парень обладает не только аналитическим умом, но и чутьем поэта.

— Прочитал я у любимой вами Катеринич статью о Врублевском. Она что не понимает, что его «хайку» и «танка» столь же далеки от японской поэзии, как сам он далек от русской. То, что мы называем переводами с японского ни что иное как каркас строящегося дома, архитектура остается за кадром. Помню, как рассмешил меня переводчик пятистишия Ватанабэ Дзюндзо:

Друзья и товарищи —

Все, кого так называю,

Заключены в тюрьму…

О, звон их цепей железных

И Горького смелая песня!

Японским менталитетом тут и не пахнет. Я немного знаю японский и убежден, что переводить «хайку» невозможно, так же как русскому невозможно понять, что это такое. Прочитав приведенные в статье Катеринич пятистишие Врублевского, я отреагировал на это стихами, правда, в духе русской частушки:

Нацепив на шею смету,

Он спешит, как голый в баню,

Удивить свою соседку

Дорогою экибаной.

Лучше Мацуо Басё

Пишет хайку он и танки.

Для японки он — осел,

И «козел» для россиянки.

Столь же нелицеприятно отозвался Павел о творчестве Кирилла Партыки, детективы которого назвал «бараком занесенным на площадь перед Белым домом в Вашингтоне». Свою мысль он подкрепил четверостишием.

Нацепив на нос очки

Из архивов дяди Сема,

Пудрит мозги девочке

Обещанием бассейна.

Я поинтересовался, почему «бассейна», а не «виллы», на что Павел ответил с присущим ему сарказмом.

— Для новых русских — шик не вилла, а бассейн на пятом этаже. Однажды на улице меня остановил простенький с виду болван и предложил разделить с ним трапезу в его новой двухчелюстной квартире. Он так и сказал «двухчелюстной», и я сразу понял, кого и как он разжевывает своими клыками. Вы думаете, у меня не было желания пойти и утопить развратника в его же бассейне? Было, да еще какое. Но я почувствовал, что нахожусь на очередном витка замкнутого круга, и что подобное со мной уже случалось. И поэтому отказался от весьма лестного для меня предложения. Тогда он уговорил моего приятеля, которого ни в институте, ни в городе мы больше не видели. Милиция на мое заявление не отреагировала, вот тогда-то я полностью перешел на сторону фашистов. Мы едины в стремлении защитить представителей своей нации, а вам, демократам, наплевать, кто кого и за что убивает. Вы живете одним днем, и единственной надеждой, что когда-нибудь ваши рыжие рубли позеленеют.

Я ловил себя на желании пожать ему руку, так как наши мысли по данному вопросу полностью совпадали. Славяне должны объединиться на идее выживания, но камнем преткновения на этом пути лежит сказочка о распятом на кресте мальчике Иисусе.

— Вредная сказочка, — согласился Павел. — Мне ближе Моисей, с его философией раздвоения личности. Путь к обогащению он видел в спасении души, и полном попрании золотого тельца. Возможно ли это — судить не берусь, но на практике выходит, он прав. Среди людей разворовавших Россию сплошные евреи.

Выпив пиво, он встал и направился к урне, выбро-сить бутылку. На пути его перехватил сидевший на другой стороне улицы мужичок, вполне прилично одетый, но с одутловатым лицом запойного пьяницы. Вернулся Павел с кисловатой ухмылкой на заметно посеревшем лице.

— Славяне собирают бутылки, а евреи сплошь и рядом сидят в креслах и запасаются виллами в благодатных для процветания странах. И так будет до тех пор, пока в России не придут к власти фашисты. А они придут, и не для того, чтобы уничтожать евреев. Уничтожать людей — преступление. Но не меньшее преступление — наступив славянскому народу на шею, возвеличивать евреев. И дело не только в евреях. Русские по натуре бессребреники, они довольствуются малым, ради большого. Поход в ближайший лес за грибами для них важнее, чем отдых во Французских Альпах.

Как ни странно, но рассуждения официально назвавшегося фашистом парня, не вызывали во мне протеста. К тому же, его позиция больше смахивала на коммунистическую. Фашизм защищает интересы монополистов, для которых демократические свободы — кость в горле. Не случайно, хваленная американская демократия до мозга костей пропитана воинствующим шовинизмом, и очаги терроризма возникают там, где однажды побывали американцы.

Выслушав меня, Павел несколько минут молчал, передвигая носком ботинка по асфальту только что свалившийся с тополя лист. С запада на город наползала мрачная туча, и на асфальте то тут то там начали возникать легкие вихревые потоки. «Если по радио дождя не обещали, значит, он должен пойти», подумал я, поеживаясь от пробежавшего по спине озноба. Павел заметно нервничал, в его голосе появилась легкая осиплость, когда он предложил мне зайти в какой-нибудь бар и взять по кружечке пивка. Эта «кружечка пивка» навела меня на мысль, что Павел не совсем тот человек за кого я его принимаю. Если он пока не наркоман, то близок к этому. Меня, например, не тянет ни в пивнушку, ни в сигаретный киоск, ни тем более в организацию, под самой, что ни есть симпатичной вывеской. Значит, к партиям примыкают люди, которым на роду написано быть фанатами. И не важно чего — фашизма, футбола, поп-музыки, или наркотика. Если сразу при встрече я увидел в нем будущее России, то сейчас все больше склонялся к мысли, что ни к чему хорошему ее такие ребята, как Павел, не приведут. Их светлые мозги подтачивает червь сомнения, а это страшно.

— Вы ничего не спрашиваете?

Мы смотрели друг на друга глаза в глаза, и он первым отвел взгляд в сторону. И наверное, почув-ствовал наметившийся в наших отношениях холодок. Это был противный холодок, мне не хотелось верить собственным выводам, а Павел не спешил вывести меня из душевного обморока.

— Ладно, тогда я пойду?

Ударение было сделано на последнем слоге и это прозвучало как вопрос. И хотя наше знакомство только начиналось, я сказал «иди» и тут же пожалел об этом.

— Вы, старики, ничего не понимаете. Вы живете прошлым, где, несмотря на нищету, было тепло и уютно. Но вам захотелось большего. Вы сунули свой нос, сами не понимая куда, а теперь не знаете, что делать с налипшей на него грязью. И надеетесь на то, что выход найдем мы. А нам тошно смотреть на ваши постные лица. Вы хвастаетесь, ветеранскими книжками, но все, что вы построили, брошено дяде Сему под хвост. Он превратил вас в собачек, виляющих задом перед его дурно пахнущей зеленью…

В голосе Павла закипали слезы, слезы глубокой обиды на все, что происходит вокруг. И в том числе на меня, не сумевшего разглядеть в нем раздавленного временем человека. Не жалости ждал он от меня, а поддержки, хотя бы в области его творчества. Ведь в начале беседы он читал мне стихи в духе Саши Черного, а я никак не отреагировал на это. Он уже уходил, высокий, худой, с гривой волос, в которой золотым мотыльком раскачивался сброшенный вязом листок. И, уходя, уносил в сердце обиду. И это было несправедливо не только по отношению к нему, но и ко мне, не сумевшему найти общий язык с будущим. Я догнал его, и, положив ладонь на плечо, попросил почитать стихи, если они у него есть.

Он улыбнулся в ответ тихой понимающей улыбкой, и указал взглядом на пустующую под кроной тополя скамеечку.

— Я прекрасно знаю, что стихи, которые я буду вам читать, несовершенны, а я пока не стремлюсь к совершенству. Стихи — отдушина, защита от разъеда-ющей душу боли.

Пена всплывет и осядет,

Но, не смирившись, душа

Будет томиться в засаде,

Гневом на стекла дыша.

Но не рискнет, не ударит,

Гнева не вспенит уже.

Просто сидеть и кимарить, —

Что еще нужно душе.

***

Зеленый август с желтыми зубами

В лесу орешки щелкает навзрыд.

Заплачет выпь, да облако, как знамя,

Заплещется над головами рыб.

Забросить сети, ничего нет проще,

Но каково рабочему в сетях.

Когда его в грязи Россия топчет,

Разжевывая в хищных челюстях.

У озера на галечнике скользком

Я истину постиг, что президент

Отдал нас на съеденье отморозкам,

Поскольку сам не хуже их одет.

***

Осмелюсь вам сказать: я не осел,

Чтоб с группой казнокрадов ехать в Осло.

Мне как собаке бросили мосол,

Моих друзей рассыпав по погостам.

Я, как голодный пес, ронял слюну.

От вожделенья челюсти сводило.

А некто раззвонил на всю страну,

Как преданно страна меня любила.

Я не поехал в Осло, на мосол

Мочился, приподняв солидно лапу.

Из множества предложенных мне зол

Я выбрал прохожденье по этапу.

Долг чести и ни цента на пропой

От власти убивающей и жрущей…

А мертвые сказали: ты тупой,

Но я не просто туп, а — вопиюще.