10. Презумпция невиновности
Пальцами он отбивал такт к обрывкам заблудившейся в нашем доме мелодии. Дом был девятиэтажный, в два подъезда, и мелодия не знала, куда ей приткнуться. Из всех музыкальных инструментов мы слышали только ритмические вздохи барабана. Честно сказать, меня раздражал скелет музыкальной пьески, слишком примитивно смотрелся он без накачанных композитором мышц. Но коли гостю призрак пришелся по вкусу, я старался убедить себя в том, что не воспринимаю музыку только потому, что не она мне в тягость, а гость, грузноватый мужик, решивший, что я как раз тот человек, который может избавить его от комплекса неполноценности. А неполноценность свою он видел в том, что, будучи бизнесменом, после каждой сделки терзается муками совести.
— Поступать по совести мне не позволяют налоги, бросить бизнес не могу, — у меня на иждивении жена и трое детей. Вместо того, чтобы ублажать жену, сижу по ночам и записываю в тетрадь всяческую ересь.
Чувствуя, видимо, что меня его болтовня утомляет, он прочел стихи:
Не к лицу нам шапки набекрень.
Это мы, зажиточные люди,
Высосали наших деревень
Прежде эротические груди.
Намеренье: подешевле взять,
Чтоб продать на рынке подороже,
Я не раз пытался увязать
С совестью, но бизнес невозможен
Если совесть станет досаждать.
— Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать, — съязвил я, прекрасно понимая, что резкий тон здесь неуместен.
Гора напоминала гигантскую женщину, склонившуюся над горной речушкой и черпающей из нее ладонями воду. У горы были до блеска отполированные ягодицы, фантастически выпуклая грудь и неприятно вздувшийся живот, на котором вместо пупка вырос кудрявый кустик можжевельника с твердыми синими ягодами.
— Неприятная статуя, не верится, что все это обточено ветрами. Какой-нибудь сбежавший из зоны художник, истекая слюной, вытачивал эти ягодицы. Посмотри на эти рыжие мхи в расщелине, ни дать ни взять — баба.
Людмила Фролова, с которой мы отправились в этот дурацкий турпоход по Мяо-Чану, сбила кедом кусок сухого мха, и, подняв его с камня, поднесла к носу.
— А пахнет приятно, — сказала она, протягивая мне находку. — Есть мужики, которые любят обнюхивать баб именно с этой стороны.
— Ладно тебе, Люда, ерничать. Чтобы обточить такую глыбу одной человеческой жизни мало, а у природы матушки времени достаточно. Я предлагаю разжечь костерок и ни где-нибудь, а именно в ладонях этой каменной красавицы. Будем, как на островке, там и мошки меньше.
Стремительно сбегающая с гор речка тащила на своих плечах поток прохладного ветра, под нависающей грудью скалы он был особенно упругим и прохладным, что, видимо, и не нравилось кровососущей нечисти. На крупном галечнике противоположного берега, находящегося в двух метрах от ладоней скалы, валялось много сухих веток. Так что соорудить костерок большого труда не составило. Ветерок раздул мхи, которые я соскреб с ягодиц каменной бабы, и вскоре ароматный дымок пополз вниз по реке, возбуждая любопытство лесных обитателей.
Люда Фролова была женой малоизвестного, но довольно богатого коммерсанта, который торговал лесом и рыбой, и, по моему твердому убеждению, жил не в ладах с законом. Люда сбежала от него год назад, пресытившись, как она заявила, его верой в великое будущее рода Фроловых. Жизнь свою в трехэтажном коттедже на берегу Амура она изумительно точно описала в четырех строчках, вполне законченного стихотворения.
В этом доме, кроме фикуса
Над бассейном — пустота.
Все обставлено со вкусом,
Не для тела, так для рта.
— И что, ни одной книги?
— Даже газет не покупали. Телик во всю стену, на котором голые певички что-то из себя корчат, да новости из жизни бомонда. И, конечно, реклама… А когда я однажды принесла в дом томик сонетов Шекспира в переводах Маршака, он его выбросил в камин, объяснив это тем, что книги развращают людей, заставляя их думать о несовершенстве мира. А когда я призналась ему, что пишу стихи, он нашел и сжег мою тетрадь со стихами. Не прочитав строчки. В общем, вполне современный новый русский помешанный на баксах, и озабоченный проблемой их сохранности.
«Все для тела и для рта» — сегодня эту идею внедряют в сознание людей не только киношники, но даже те, кто пишет книги. На первый взгляд — абсурд, но зато за такие книги можно получить гонорар, а серьезная литература, заставляющая людей шевелить мозгами, издается сегодня только на средства автора.
Восхождение в горы мы начали три дня назад, простившись с моим другом Валентином Гончаровым, который доставил нас на машине к точке отсчета, расположенной сразу за карьером поселка Горного. Отсюда хорошо были видны заснеженные хребты гор, а на подступах к ним возвышались горбы склоненных в молитве великанов, которые так увлеклись покаянием, что успели обрасти непролазными лесами.
За три дня мы одолели несколько подъемов и спусков, все это оказалось намного сложнее, чем виделось с дороги над карьером, но Людмила была довольна. Разомлев возле костерка, она читала мне по памяти стихи любимого поэта Эдуарда Балашова. Я не разделял восторга Фроловой, но стихи слушал с удовольствием. На мой взгляд, они были слегка тяжеловатыми, как эта нависающая над нами каменная баба.
Что значит время? Это — человек,
Себя назвавший сыном человека.
Мы выпали на землю, точно снег,
Из трюмов занебесного ковчега.
И, точно снег, растаяли весной,
Впитались в почву, населили реки.
Нас выбросило на берег волной,
«Чело» и «век» соединив на веки.
Я пытался выяснить, что потрясает Людмилу в этих стихах, но понял только одно: если ее любимый литературовед Вадим Кожинов включил эти стихи в антологию современной лирики, значит, они гениальны. Однако я никакой гениальности в этих стихах так и не нащупал. На мой взгляд стихи самой Людмилы о житии новых русских были куда гениальнее. Из стихов Балашова наиболее сильными мне казались вот эти:
Душа себя на жертву обрекает.
Как некий свет, которым дышит тьма,
Она собою жадный ум питает,
Пленяясь ненасытностью ума.
Где гаснет свет, там есть предел всему.
И время милосердия не знает.
Уже душа, как вечер, догорает.
И ум зубами лягает о тьму.
Это лязганье зубов о тьму я слышал даже за сотни километров от цивилизации. Этот лязг был слышен и в четверостишии Людмилы, о своем проживании в замке мужа-коммерсанта. «Где гаснет свет, там есть предел всему. И время милосердия не знает». Хотя эти стихи Балашов написал более четверти века назад, актуальность их особенно остро я почувствовал (именно почувствовал, а не понял) во время просмотра кинофильма «Моя мама невеста». Когда героиня, попав в шикарный замок торговца вином, изъявила желание прочитать какую-нибудь книгу, он ответил, что в этом доме можно почитать только его финансовый отчет. Я сразу заметил, как задымилась душа этой женщины, как по-волчьи лязгнули зацепившись за тьму ее зубы.
Когда, поужинав, мы разбили палатку с подветренной стороны, вплотную к нагревшимся за день ягодицам каменной женщины, и, улеглись каждый со своими мыслями, Людмила попросила, чтобы я почитал ей стихи.
— Все равно, какие, лишь бы стихи, — сказала она, — но и свои, конечно.
— Только в обмен на то, что потом ты почитаешь мне свои, — настоял я, и поскольку она согласилась, я читал ей на протяжении часа Маяковского, Бунина, Есенина, Евтушенко, стараясь подбирать стихи напевные, созвучные мелодии звенящей за скалою реки.
— Господи, как хорошо, — сказала она, когда я замолчал, решив, что пришла пора послушать стихи, тогда еще загадочной для меня, попутчицы. — Как я завидую древним лесным людям!
— Ты считаешь, что они по вечерам тоже читали стихи?
— Конечно, читали. Стихи появились сразу после того, как появилось слово. Даже если это было всего лишь одно слово…
Потом читала она.
За пологом тумана на камнях,
Куда едва пробился первый лучик,
Я лучик сорвала на всякий случай,
Не думая зачем, кому и как.
Был день ненастным, я взяла росток,
И на пустом пространстве под кустами
Взрастила новый световой поток,
Сияющий и плачущий над нами.
О чем он плачет, кто его поймет?
Что радует его, пойми, попробуй.
Но все-таки он создан мной, не злобным,
А добрым днем отправлен он в полет.
Людмила читала еще и еще. Иногда мне казалось, что ее темы грешат однообразием, что она чрезмерно увлечена темой распада личности в условиях догнивающего капитализма. Не все я запомнил, не все успел записать во время пути, когда условия позволяли держать в руках ручку и блокнот. Но некоторые стихи, иногда не полностью, все-таки сохранились в моем блокноте.
Хотела прикоснуться словом,
Не удалось — хотела петь,
Но ветер не повел и бровью,
Так торопился улететь.
Пока форель в реке стояла,
Я не могла сообразить,
Что мне одной форели мало,
Так стоит воду ли мутить.
Когда медведь из леса вышел,
Ему на встречу не пошла,
И он ушел на голос свыше —
Куда вела его душа.
Так ты идешь со мною рядом,
Не слыша слов моих, идешь.
Молчание ведь тоже — правда…
Но ты не слушаешь, ты лжешь.
Мне особенно понравилась строфа о медведе, который, увидев женщину, ушел на зов души. С мужчинами это случается не часто. Когда ты в двух шагах от города собираешь грибы — одно дело, и совсем другое — когда ты встретишь женщину в горах, за сотни километров от ближайшей автобусной остановки. Первая реакция — нащупать взглядом мужчину, ведь он обязательно должен находиться рядом с женщиной. Не может же одинокая дама забрести так далеко в горы, даже если она заблудилась. Помню такую встречу в сотне километров от поселка Тихого, в распадке, по которому неспешно катила свои воды безымянная горная речка, я увидел купающуюся в ней женщину. Она была совершенно голой, и на фоне молодых пихт показалась мне головокружительно прекрасной. От неожиданности я упал на колени, выискивая глазами мужчину, и так простоял несколько минут, выжидая пока она выйдет на берег и оденется.
— Ладно вам прятаться, — услышал я ее показавшийся мне ангельским голос. — Думаете, я вас не заметила. Когда годами работаешь в тайге, опасность чувствуешь нутром, а вы — застенчивый мужчина, впервые в жизни увидевший барахтающуюся в ледяной воде русалку. У вас, случайно, чего-нибудь выпить не найдется.
— Конечно, найдется, — ответил я, все еще опасаясь неожиданного появления мужчины, который специально подстроил мне ловушку в виде раздетой красотки.
Отхлебнув глоток водки, женщина вернула мне бутылку и, подавая для поцелуя тыл ладони, представилась.
— Светланой меня зовут. У нас тут свои профессиональные заморочки, и избушка метров двести вверх по реке.
Избушка была вместительной. Вдоль глухой стены полати, на которых могли свободно разместиться бок о бок человек десять, на переднем плане у окна стол и несколько грубо сколоченных табуреток.
— Располагайтесь, — сказала Светлана, и, открыв дверку печки, подула на остывшие угли. — Сейчас мы сделаем кипяток, хлебнем по кружке чая и поговорим о житье бытье… Вы с какой целью в тайге?
Мне ничего не оставалось делать, как отшутиться.
— Не иначе, как встретиться с вами...
С лукавой улыбкой, сияющей в уголках рта, Светлана погрозила мне указательным пальцем.
— Не забывайте, молодой человек, что я замужем, и что муж может появиться в любую минуту.
По расставленным вдоль стены сапогам я понял, что избушка плотно населена. Во всяком случае, об этом говорили три пары яловых сапог, несколько кружек на полке и сваленные в углу палатки из грубой терракотовой парусины.
— А вы храбрая женщина, одной остаться в лесу, разве не страшно?
— Бродяжки вроде вас в горах большая редкость. У меня за годы работы вы первый случай. Однажды проходила мимо нас толпа студентов, мальчиков и девочек. Переночевали и пошли дальше. Но турист-одиночка — вы первый.
Узнав что рано утром я отправляюсь вверх по реке, надеясь таким образом выйти к реке Дуки, и по ней подняться до леспромхоза, Светлана проявила невиданную для женщин ее возраста активность. Она забралась ко мне под одеяло, сорвала трико и после бурной ночи, выставила меня за дверь избушки, посоветовав подняться на плато и перекантоваться там денька два-три, пообещав при этом навещать меня как можно чаще. А поскольку ночные ласки Светланы были слаще любых гор, я не отказался от столь привлекательного предложения. Пройдя метров пятьсот вверх по реке, я начал прониматься на гору с довольно крутым склоном, преодолевая его за редкими исключениями на четвереньках или даже ползком, цепляясь за встречающиеся на пути кустики можжевельника. Вершина горы была плоской, как доска и густо заросшая брусничником, с мелкой, но зато рано созревающей ягодой. Отдыхая, я лег лицом к небу, и пока лежал надо мною высоко в небе без движения стояла огромная птица. «Усну, выклюет глаза, — подумал я, не решаясь разбить палатку. Ведь в бинокль ее могли заметить, вернувшиеся на стоянку геодезисты. Закутавшись в палатку, я проспал почти весь световой день, а вечером ко мне пришла Светлана. Ее близость потрясла меня настолько, что я уже вынашивал планы ее похищения. Когда на третий день геодезисты не вернулись, Светлана запаниковала. Она пыталась связаться с ними по рации, но эфир был забит черт знает чем и в конце концов дело дошло до того, что во всех возможных несчастьях Светлана обвинила меня. Хочу отметить, что все три дня, пока мы занимались со Светланой любовью, птица стояла у нас над головами. Когда же к вечеру третьего птица исчезла, а женщина в отчаяние принялась колотить меня кулаками в грудь, я сказал:
— Перестань, слышишь, мужики твои на подходе. Если я увижу густой дым над трубой вашей избушки, значит, у тебя все хорошо, и я уйду. Если — нет, пойду искать твоего мужа.
Она ушла, и часа через два над купой зеленых крон, я увидел вздымающиеся к небу струйки дыма. Я не спал до утра, представляя, как все это она проделывает со своим мужем. Я метался по влажному брусничнику, стараясь усмирить разболтавшиеся нервы, и уснул только перед рассветом, в стороне от палатки и рюкзака, прямо на осыпанном росою брусничнике. Когда я проснулся огромная птица сидела в двух шагах, нагло всматриваясь в мое оплывшее от холода лицо. У нее был хищно загнутый клюв, маленькие злые глаза и огромные, как у мощного петуха лапы. Я не пытался ее отогнать, просто сидел и смотрел ей в глаза, надеясь, что она первая отведет взгляд. Не знаю, чем бы кончился этот поединок, не появись на плато Светлана. Она была похожа на птицу, большую, светлую с синими излучающими страсть глазами.
— Они вернулись и спят, как сурки. А меня будто черти в спину толкали, Прибежала вот… не знаю, как буду без тебя…
На этот раз все у нас получилось быстро и не так бурно, как прежде. Она будто порчу с меня снимала, охлаждала мои порывы отвлекающими маневрами, типа «ой, что-то в спину вступило!», в общем, вела себя как принцесса на горошине. Даже наш совместный оргазм был каким-то вымученным, оставившим неприятный осадок в душе. Как ни странно, но, простившись, я даже испытал чувство облегчения, что наконец-то могу продолжить свой путь.
Пожалуй, только память о Светлане и помогала мне укрощать возникающее иногда желание скрасить наше путешествие с Людмилой Фроловой более близкими отношениями. Думаю, она была бы не против. Однажды ночью она легла ко мне, чтобы согреться, отвечала вздохами на мои вздохи, и сделай она малейший шаг к сближению, все у нас пошло бы как по маслу. Но этого не случилось, да и ночи, будто сговорившись, стояли теплые, сухие, от скал веяло теплом сбежавшего на отдых солнца. Перед сном часа два напролет мы читали по памяти стихи, чаще всего советских поэтов, оставляя на закусь свои. Людмила свои всегда читала под занавес, что давало мне возможность хорошо вникнуть в глубинную суть ее души.
Игра световых излучений
Куда как прекрасней в мечтах.
Едва уловимые тени
Покоятся в этих лучах.
Над аурой бренного тела,
От жажды оцепенев,
Душа, ты зачем так звенела,
Ломая привычный напев.
Теряя земное начало,
Сливаясь с энергией звезд,
Душа, ты зачем так кричала,
Когда задала я вопрос?
Это стихи нельзя было комментировать, их можно было чувствовать, а чаще всего растворяться в не всегда понятных намеках. Ведь даже в те минуты, когда Людмила читала эти свои стихи моя душа кричала, усыхая от жажды слиться с душой женщины, которая провоцировала меня на это своими стихами.
Сердечные огни в лиловых завитках,
Сплетаясь в кружева, сильны в одном узоре,
Но их разъединяет глупый страх.
Два страха — твой и мой, стоящие в дозоре.
В одной ладони я держу огонь,
В другой — храню живительную влагу.
А страхи, обступив со всех сторон,
Испытывают душу на отвагу.
Людмила умолкает, мне кажется, что мысль оборвана на самом взлете, я жду продолжения, слыша, как гремят в ущелье осыпи, и глухо гудят в кронах пихт, заблудившиеся в распадках ветры.
— Ты научилась задавать вопросы, требуя от меня ответа. Разве сама ты не чувствуешь, что стихотворение требует продолжения…
— В поэзии главное не ответ, — в темноте палатки я чувствую снисходительную улыбку Людмилы. — Стихи хороши, когда в вопросе заложен ответ. Читатель не любит, когда ему пережевывают то, что в естественном виде вызывает аппетит. Во всяком случае, я люблю, когда стихотворение раскрывается, оставляя практически недоступными увиденные нами горизонты.
У чистой мысли в оперенье слов,
Каких, не важно, есть свое начало,
Но нет конца, в движении песков
Однажды эта мысль мне прозвучала.
Она была прозрачной, эта мысль,
Не воздухом и даже не намеком,
Она была таинственна, как жизнь,
С не менее загадочных истоков.
Та мысль была как воздуха глоток,
Она в крови аккордом прозвучала,
И как бы обращенная в песок,
Свеченье новой мысли излучала.
Не важно знать, откуда и куда
Текут пески по воспаленным дюнам,
Куда важнее ощущенье льда
В руке, когда скользит она по струнам.
Светлана Фролова за десять дней пути прочла добрых три десятка своих стихотворений. В них было нечто такое, что заставляло учащенно биться сердце, воспламеняло кровь, хотя о чем были ее стихи, убейте, не скажу. Ощущенье льда в летящей по струнам руке барда скользящего по раскаленным от солнца дюнам. Этот образ держится на хрупком волоске воображения, но, тем не менее, он привязывает меня к стихотворению, заставляет душу томиться неизвестностью, а разум блуждать в лабиринте неизведанного. Иногда мне казалось, что Людмила исповедует Агни Йогу Елены Рерих. Но по наводящим вопросам я понял, что книг Елены Ивановны Фролова никогда не читала. Зато в детстве была без ума от юношеских исканий Александра Блока, поэта доплывшего на волнах своей памяти до произведений высочайшего поэтического и гражданственного звучания.
А теперь я хочу обратиться к читателю: интересно ли было ему проследить наш путь со Светланой Фроловой, не зная, зачем, куда и откуда мы идем? Я специально не коснулся цели нашего путешествия, чтобы удостовериться, интересно ли человеку погружаться в насыщенную светляками пустоту? Если — да, значит, есть люди, для которых не важно, куда и зачем мы идем, а важен сам процесс движения по раскаленным от солнечных лучей дюнам.
Как в творчестве, так и в жизни Людмилы Фроловой было много неясного. Для меня, например, совершенно неясно куда она исчезла за час до прибытия в указанное место моего друга Валентина Гончарова. Исчезла со всем своим снаряжением. Я обошел все камни в карьере, заглянул во все расщелины. Во все стороны от нас простирались голые каменные осыпи, но Людмила как сквозь землю провалилась. Теперь я иногда думаю, а было ли вообще это наше с ней путешествие во времени и пространстве? И действительно ли приведенные в этом очерке стихи написаны Людмилой Фроловой, женой бизнесмена, которому было глубоко наплевать как на жену, так и на ее творчество.