07. Из записной книжки отца

«Мира материального нет, он существует только в нашем воображении, поэтому так жестко держит нас в своих цепях прошлое. Каждую секунду я чувствую его дыхание. Оно обволакивает меня, как пролитая предками кровь».

Попробуйте извлечь истину из этих слов. Я не говорю — из мысли, так как не уверен, что она в этих словах есть.

А жизни нет, жизнь только снится нам.

Вначале я думал, что стих принадлежит отцу, но нашел его в избранном Луиса Камоэнса, португальского поэта.

…а в мире столько неполадок,

Как будто нас отверг всевышний сам.

Все ясное, обычное, простое,

Все спуталось и рухнули устои.

А жизни нет. Жизнь только снится нам.

Последняя строчка приснилась мне задолго до того, как ко мне попала эта книга.

Поэтому сомнения остались. Вырванный революцией из жизни, отец просто обязан был обратить мое внимание на строки:

Все ясное, обычное, простое

Все спуталось и рухнули устои.

Строка же «Жизнь только снится нам» стала расхожей в сознании нескольких поколений и особенно теперь, когда рухнула последняя надежда на светлое будущее. Когда людям вбивают в головы мысль, что они только пыль на ветру, а вчерашние коммунисты озабочены внедрением в наше сознание идей философа Константина Леонтьева: «Правды на земле не было, нет, не будет и не должно быть: при человеческой правде люди забудут божественную истину». Мысль не только ложная, но и подлая: божественная истина — сильный пожирает слабого. Человеческая правда выстрадана совестью здравомыслящих людей. В творчестве того же Леонтьева, ведь не бог вложил в него талант писателя, а культура, созданная мужеством предшествующих поколений.

Каждый человек однажды останавливается перед выбором: признать одну из двух непостижимостей: природа и бог. Вторая не только нелепей, но и кощунственней, она — тупиковая.

Прекрасна лишь та ложь, которая делает много добра, но на совести религии крови больше чем на совести всех революций. Подчиниться ей мне не позволяет моя совесть, та самая правда, которую напрочь отрицает Леонтьев.

Мораль не нуждается в религии, но есть люди, которые придумывают бога, чтобы сладко спать и есть за счет верующих. Это трутни в человеческом муравейнике, приходя к власти, огнем и мечом они уничтожают все, что хоть в малой степени покушается на их непогрешимость.

Я поклоняюсь богу только как Истине, — сказал когда-то Ганди. Но опять же возникает извечный вопрос: что есть истина? Если она: не убий, не укради, я склоняю перед ней голову. Которую тут же отсекут вооруженные этой же идеей палачи от религии. Поэтому истина может существовать только в свободном от религиозных наслоений обществе.

Если бы в мире не было зла, человек никогда бы не помышлял о боге. Беззащитный всегда ищет защитника, только сильный дух способен противостоять силам зла. А порожденная страхом жестокость всегда шла рука об руку с религией.

Но если нет Бога, кто направляет ко мне отца в трагические минуты моей жизни? Неужели верно, что душа переходя в энергию, не теряет своей сущности, своих приобретенных на земле знаний? Или же она переходит от меня к сыну, и живет в нем параллельно с его душой, наблюдая за ним и помогая в трагические минуты его жизни? Так продолжается до тех пор, пока живет родовое древо моих предков.

Эта мысль мне понятнее и ближе других.

Моросящий за окном дождь заставляет меня вновь и вновь возвращаться к записной книжке отца:

«Пролетариат прогибается под тяжестью зарождающейся религии, религии созданного нами бога отца и сына. В голову лезут банальные строки, рожденные страхом за завтрашний день.

Зачем, из бездны встав, так безрассудно,

Так слепо возвращаемся мы в бездну,

Которая толчет в кровавой ступе

Миллионы наших жизней бесполезных.

Кто дал ему такое право — вырвать

Всей моей жизни родовое древо,

И, вырвав, разбросать его игриво

По ломтику направо и налево.

Вопрос задан, но ответа на него отец так и не нашел. Не нашел я его в книгах философов и в личном опыте, зато вышел из этого поиска с легким сердцем. Оно было озарено мыслью: Я только проблеск огня во мраке, который никогда не станет светом. Но я счастлив тем, что, выйдя из мрака, до самого ухода нес в себе самое светлое, что только может иметь в себе человек. Тем самым я искупил толику отцовой вины за пролитую им кровь.

А войны на земле будут до тех пор, пока люди не перестанут поклоняться богам небесным и земным. «Одно слово правды весь мир перевернет», — заявил в своей небольшой лекции Солженицын. Но как же в этом случае понимать заявление Леонтьева, что правды не было, нет, и не будет…

Прижимая к сердцу записную книжицу отца, я сочинил стихи:

***

Играя роль, я вынужден лукавить,

Без мысли обмануть или солгать,

Ведь я играю жизнью не для славы.

Войдя в театр, я вынужден играть.

Мне повезло, что мой спектакль поставил

Ни бог, ни черт, ни вождь и ни злодей,

Что я, играя роль свою, лукавил,

С единой целью — посмешить людей.

Играя роль, нередко на пределе,

Я ничего не требовал взамен,

Ни славы артистической, ни денег,

Ни к лучшему великих перемен.

Я просто жил. Смертельную усталость

Лукавством подменяя и игрой,

И если жизнь моя не состоялась,

Ни Бог ни Дьявол, — Я тому виной.

***

Налей-ка, отче, стопочку, очкарик

Грустит о допотопной старине.

Ни дай, чтоб расползлось его отчаянье

Очередной крамолой по стране.

По стопочке горилки под огурчик

Очкарик не откажется принять.

А стопочка в душе его, как лучик,

Как дар небес, земная благодать.

Не верю, отче, что душа — потемки,

Налей еще по стопочке. В душе

От стопочки горилки бродят токи.

Смотри: очкарик светится уже!

— По третьей вздрогнем?

— Можно и по третьей.

Очкарик предлагает добрый тост

За тех людей, которые нам светят

Из глубины невыплаканных слез.

Мы не горилку пьем, мы из былого

Высасываем истину, вдвоем

Мы воскрешаем истинного Бога:

Он к нам придет, и мы ему нальем.

Мы с ним — святая троица, мы честно

В глаза глядим друг другу, мы пьяны,

Но всех, кто жаждет выпить с нами вместе

Мы принимаем, вплоть до Сатаны.

***

Аллах велик, но слишком далеко

Уходит он в своих воспоминаньях

О том, как пил кобылье молоко,

Скитаясь по просторам мирозданья.

Среди живых существ он был один —

Великий разум в хаосе вселенной,

Провозгласившей Землю суверенной

Страной от неба до ее глубин.

Он каждому живому существу

Смотрел в глаза, тому, кто просыпался

Для новой жизни, подносил звезду,

Звезда была загадочно прекрасна,

Но красота приносит нам беду.

Он это знал. Он чувствовал опасность

Однажды быть подвергнутым суду

За эту путеводную звезду.

Верующие черствы сердцем. Одно чувство, одно божество поглотило все остальное, любое слово, сказанное против Бога делает из верующего человека агрессора.

Я подозреваю, что это сказал Ницше.

Заявившись ко мне в полдень, Дина Данченко уселась с ногами в кресло и объявила, что у нее смертельно болит голова.

— Все от солнца, — объяснила она свое состояние. — Наше милое солнышко спуталось с какой-то смазливой звездой и трахается в свое удовольствие, а у меня ни мужа, ни любовника — сплошная головная боль.

Я бы предложил в любовники себя, будь Дина чуток постарше, хотя искушение поваляться в постели с молодой да пылкой, преследовало меня потом не один день. Я даже стишки по этому поводу написал.

У клена покраснели уши,

Когда березка прилегла

Ему на грудь, она воздушно-

Непредсказуемой была.

То в плен его брала. То слепо

Сама ему сдавалась в плен.

Переходило в осень лето,

И ей хотелось перемен.

Свернувшись в кресле легким пушистым котенком, Дина Данченко разжигала мое воображение и тут же гасила его, рассказами о своей непутевой жизни.

— В гробу уравнивается все — добродетель и порок. В этом уверен отец Николай, просидевший четверть века в лагерях социализма. Перед смертью он изнасиловал меня, совсем еще девчонку, но сделал это настолько обходительно, что я попросила Бога простить ему этот грех. Утверждая идею Бога, люди утверждают в нем себя.

Свобода либо является преступлением, либо перестает быть свободой. Эта мысль маркиза де Сада видится мне в корне ложной, когда речь идет о человеке разумном. Преступник живет не разумом, а желудком. Этот чревоугодник признает только один вариант свободы — свободу собственного Я, не оставляя выбора для других. Это деспотизм чистой воды. Этот религиозный фанатизм распространяет так называемая саксоно-американская демократия. Она присвоила себе право карать, но жаловать не научилась из-за своей утробной алчности.

Свобода человека разумного ограничена возможностью видеть и анализировать увиденное. Желудок свободного человека отвергает любые излишества. Поэтому свободный человек выше Бога. Он никому не грозит перстом, не оборачивается голубком, дабы соблазнить чужую жену, Поэтому церковь так ненавидит свободных людей, просветленный разум которых якобы покушается на приобретенные ею богатства.

. Просвещение культурой поддерживает в человеке его естественную доброту. Американская демократия поддерживает систему тотального подчинения злу. Она попирает свободу разума, чаще всего средствами массовой информации, в которых сегодня преобладают слова: убью, убила, взорвала, застрелила, уничтожила… Киношники сошли с ума в погоне за прибылью, наивно полагая, что превращение детей в упырей обеспечит им безбедное существование.

Мне жизни не давала мать

И я ее убила,

Потом решила убивать

Всех тех, кого любила.

Когда упрятали в тюрьму,

В тюрьме убила сваху,

Которая не по уму

Рвала на мне рубаху.

Когда в постели с мужиком

Лежу, горю от страсти

Вцепиться в грудь его клыком

Моей звериной пасти.

Я бы хотела доброй быть,

Но вы так меня любили,

Кроме желания убить

Вы все во мне убили.

Я спросил у Данкиной:

— Вы пришли, чтобы меня убить?

Спросил и ужаснулся сказанному. Слишком неестественной показалась мне эта фраза. Видимо, и сама Данкина догадалась, какое впечатление произвело на меня ее откровение.

— Не думаю, что вас пугают мои клыки. Но если это так — напрасно. Когда я два года назад написала первый свой стих, я как бы преобразилась. Я вдруг увидела, что каждый человек по-своему интересен. Что и сама я не лишена того, чем кичатся окружающие меня люди. Я раскаялась в совершенных мною убийствах и ужаснулась. Одно время я писала доносы на судей, которые были слишком гуманными по отношению ко мне. Конечно, пьяная мать избивала меня, сажала на цепь, в зоне женщина пыталась меня изнасиловать. Я не хотела их убивать, но телевидение выработало во мне рефлекс убийства. На любой посягательство я отвечаю агрессией…

И все-таки мне казалось, что в глубине души Данкина гордится своими подвигами. Из своих двадцати семи она добрую половину провела за колючкой

Жить в зоне так же просто

Как и на воле, я

Считаю зону островом

Дурного бытия.

Одним была я дочкой,

Другим хотелось взять

Меня горячей ночью

В холодную кровать.

***

Живя во лжи и умереть за ложь.

Ты к этому меня зовешь плешивый,

Тем самым поощряя на дебош

Отнюдь не благородного пошиба.

Человек только и делал, что придумывал Бога, чтобы жить, не убивая себя, а унижаясь до рабской покорности неизбежному. И эта рабская покорность мешала и до сих пор мешает ему стать человеком, возвысившись над вложенными в него природою инстинктами.

Признать Бога, значит потерять интерес к жизни.

— Если все в его власти, какой мне смысл контролировать свои поступки. И почему за преступления Бога судят меня.

В творчестве нет тайны, никто свыше не диктовал Пушкину гениальные строфы. Во всем заслуга его темперамента. Мы мечемся между двух огней, не зная, к какому пристать, и при этом ведем спор с собственным Я.

Обидно уходить, обиднее — остаться,

Бесцельное бессмертие влача.

Пока горит свеча, я буду любоваться

Не как она горит, — как плавится свеча.

Последний проблеск — сладкий миг ухода.

Отныне в сладкий сон погружена,

Я стала вечной, как сама природа,

И холодно-бездушной, как она.

«Я женщиной была, теперь я — камень» — прочел я однажды высеченную на мраморной плите эпитафию. На плите не было ни имени покойницы, ни даты ее рождения и смерти. Да и плита уже слегка замоховела с тыльной, не обработанной каменотесом стороны.

Я был в ту пору относительно молодым человеком — тридцатидвухлетним. Это «я — камень» спровоцировало меня на подвиг — разбудить в камне женщину. Я снял рубаху и прижался к камню пульсирующим жаркой кровью телом. Вначале я почувствовал леденящий холод бессмертия, потом появились искорки тепла. И вскоре на фоне угасающей к осени листвы передо мною возникло лицо молодой женщины с огромными как небо глазами. Теперь вместо камня я обнимал ее тело. Женщина плакала, я чувствовал губами, как солоны ее слезы, а когда очнулся, понял, что это мои слезы, что не ее, а моя грудь содрогается от рыданий.

Важно не то, что женщина пишет, а те испытания, которые заставляют ее это делать.

Если человека Бог создал по своему подобию, значит, убивая человека, мы убиваем Бога. И нам все это прощается. Как Богом так и людьми. Политики затевают войны, в которых гибнут миллионы жизней. При этом бессмертие достается тем, кто организовал эту кровавую драму. Таковой мы видим Историю Мира.

— Как я смогла, но смогла ведь! — восклицает Данкина, пытаясь выяснить (и не только для себя), что заставило ее поднять руку на самого близкого человека. На мать.

Ни Бог, ни Бес не мог меня заставить

Жизнь отобрать у матери моей,

Так кто он, тот таинственный злодей,

Вложивший в руку нож, я не хотела

Остаться сиротой, но я прозрела,

Когда родная мать была мертва,

С дурной ухмылкой Дьявола у рта.

Я смотрел на Данкину и не мог понять, раскаивается ли она в содеянном? Читать подобные стихи с выражением вызубрившей урок школьницы, мне лично казалось кощунством. Возможно, она не сознавала, что делала, но как я понял, это было не единственным на ее совести убийством.

Молодая женщина, по всем параметрам в моем вкусе, вместо вожделения вызывала во мне панический страх. Теперь убийцы-подростки не редкость. Тиражируемые боевики делают свое черное дело, приходит время когда человечество сожрет самое себя.

Когда меня оскорбляют, я скрываю обиду за улыбкой, когда у меня на глазах оскорбляют любимого человека, я могу взорваться, но не настолько чтобы ответить на оскорбление убийством.

Можно оправдать бунт раба против хозяина, покушение раба на деспота имеет определенный смысл. Убивая, раб обретает свободу, даже если будет сопровожден на плаху. Умереть свободным — нет выше подвига, потому что этот подвиг совершен во славу Человека.

А разве материнская любовь не может стать для ребенка рабством.

Я предложил Данкиной оставить мне рукопись стихов и позвонить недели через две. Она предложила проводить ее до поезда, но я отказался, сославшись на занятость. Я понимал, что это попахивает трусостью, но не мог избавиться от ощущения исходившей от нее угрозы.

Для бизнеса Бог продукт, не требующий капиталовложений. Это торговля воздухом. Поэтому, сегодня подобно грибам растут в России религиозные секты, и практически все они содержат задатки криминала. Человеческий мозг не в силах переварить все идеи философов, чтобы, проанализировав их, найти выход из религиозного фанатизма.

Человечество настолько обросло религиозными струпьями, что это лишний раз подтверждает деградацию разума. Пренебрежение здравым смыслом к хорошему не приводит. Выходя в народ, организаторы сект попирают элементарные правила общежития, угрожают инакомыслящим расправой, и при случае уничтожая их физически.

Приведу строфу из романа Германа Гессе «Игра в бисер».

Мы просто глина под рукой творца.

Не знаем мы, чего от нас он ждет.

Он глину мнет, играя без конца,

Но никогда ее не обожжет.

Трудно понять, чего в этих стихах больше, сарказма или иронии.

А теперь еще раз предоставлю слово себе любимому:

Есть правила игры,

в поэзию иль в бога,

Не все ль равно, есть правила игры,

Сидим ли мы у отчего порога,

Или штурмуем звездные миры,

Загадка — Мы, все прочее прозрачно.

Мы в этом мире главное звено.

Мы выше Бога, если бы не алчность,

Которую изжить нам не дано.

***

Вверяю дню и дух и тело,

Не ведая, куда меня несет.

Минуты не могу прожить без дела,

И все-таки печаль мне грудь сосет,

Что я не тот, которому дано

О времени сказать не лицемеря,

Что мертвый, я для мира не потеря,

А просто камень, брошенный на дно.

Данкина позвонила мне через пару недель уже из Хабаровска. Она предложила встретиться, и мы встретились на нейтральной территории, у ее знакомой Светланы Синициной. Мне эта встреча была в тягость, но я все-таки пришел, чтобы вернуть Дине тетрадь и получить ответ на мучивший меня вопрос: воистину ли она раскаивается в своих преступлениях?

Я застал подружек за распитием бутылки шампанского. Светлана помогла мне раздеться, спросила, не хочу ли выпить, а когда я отказался, вздохнула с облегчением. Видимо, чего-то опасалась. Прежде чем сесть к столу, стоя у порога, я дослушал прерываемый всхлипами монолог Данкиной, которая, не слышала звонка и не подозревала о моем приходе.

—Я никому не желала зла, но любая моя попытка сделать доброе дело оборачивалась для меня позором. Когда я дарила ребенку куклу, меня подозревали в попытке отравить малыша. Даже мусор престарелой соседке вынести не могла. Соседи тут же разносили слух, что я покушаюсь на ее недвижимость. Я работаю в две смены медсестрой, а меня называют тунеядкой, мои стихи — сплошным плагиатом, а ребенка, которого я родила от любимого человека заклевали до того, что я вынуждена была отправить его на воспитание к бабушке. После чего меня обвинили в убийстве сына и взяли под стражу, пока не выяснили, что ребенок жив.

Это проклятье преследует меня с детства. Завтра ваши соседи заявят, что я твоя любовница, а муж устроит скандал. А все потому, что я не такая, как все…

Держу пари, я выиграю бой.

Моя судьба в моих руках, иначе

Я так смеяться буду над собой,

Чтоб не осталось времени для плача.

Сами по себе это были потрясающие стихи, да еще подкрепленные всхлипами, они возвысили в моих глазах талант Данкиной, как достойный поклонения. А она между тем продолжала читать искрящиеся обидой строки.

Кусается не больно, но обида

Берет, когда кусается любя.

Не дайте мне себя возненавидеть,

Я в ненависти жертва, не судья.

Черная туча пришла с востока, в распахнутое окно повеяло отнюдь не сентябрьским холодом. Ветер барахтался в кронах вязов, по-волчьи выл в щелях неплотно подогнанной двери.

Увидев меня, Данкина прервала чтение. Мне не понравился ее жест, когда она прямо таки выдернула из рук протянутую ей тетрадь со стихами.

— Все, я не хочу вас больше видеть. Все вы любите только себя, а чужая душа для вас помойная яма, в которую можно сваливать все, что взбредет в голову. Она бегала от стола к окну, а я видел только лежащий на столе кухонных нож. Только нож и ничего больше. И при этом совершено не думал о женщине, которая сама себя распаляла до истерики, когда человек полностью теряет контроль над собой. Я попросил Светлану убрать нож. И едва я это сказал, Данкина преобразилась. Будто кто-то невидимый сорвал с нее маску трагической актрисы.

— И вы боитесь меня, — воскликнула она. — Боитесь, значит, уважаете. А еще поэт.

Я понимал, что нового ее монолога не выдержу, она пыталась завести меня, чтобы доказать, что каждый человек способен на опрометчивый поступок. Я совсем было собрался уйти и даже предложил Светлане закрыть за мной дверь, как вдруг в моем сознании возникли замечательные стихи Федерико Гарсия Лорки.

Черные кони

и темные души

в ущельях гитары

бродят.

Запахли солью

и женской кровью

соцветия зыби

нервной.

А смерть

все выходит и входит,

выходит и входит…

А смерть

все уходит —

и все не уйдет из таверны.

Уже после первой прочитанной мною строфы Данкина остановилась и застыла на месте с застывшим в гортани криком. Она смотрела на меня огромными глазами, и на ее забрызганных слезами ресницах отражались звуки загадочно прекрасных стихов поэта. Потом она бросилась мне на грудь и разразилась такими рыданиями, что нам со Светланой с трудом удалось ее успокоить.

В тот день Данкина впервые узнала, что в мире живет прекрасная, как мир, поэзия Федерико Гарсия Лорки.

У каждого из нас есть свое чертово колесо. В определенном промежутке времени мы зависаем на нем вниз головой, и подкатившаяся к горлу тошнота, не дает нам возможности выпасть из гнезда на проплывающую внизу голову соседа. Если и возможно столкновение, оно происходит не часто, а человек с человеком сталкиваются ежеминутно, и не на чертовом колесе материальной жизни, а в области духовного несоответствия. Во всех своих грехах мы обвиняем других, чаще близких нам людей, не вникая при этом в подробности совершенных нами поступков.

Какая разница кому служить — фашизму или православию. И в том и в другом случае мы служим мормоне. Опытные служаки меняют хозяина в зависимости от движения политических потоков. Не случайно, первыми пришли в церковь убежденные коммунисты. Они не то, чтобы не хотели, они боялись выпасть из Чертова колеса государевой власти..

Их мало с опытной душой, кто крепким в качке оставался, — сказал когда-то Сергей Есенин.

Фанатически уверенное в своей правоте безумие обросло тысячью лиц и шныряет по городу в поиске уродов, с которыми можно духовно совокупляться. А как же иначе, ведь религия всегда была не только прибыльным бизнесом, но и прямой дорогой к власти.

Рослые, симпатичные, в меру упитанные ребята из Америки, с нагрудной дощечкой «Церковь Иисуса Христа» два года назад приносили мне книгу Мормона, долго уговаривали последовать их вере, что сами они и есть Истина, имя которой Бог.

— Кто вам сказал, что Бог существует? — спросил я их при последней встрече.

— Мы это знаем, — заявили они хором.

— А я знаю, что его нет, потому что вашему Иисусу некуда было возноситься.

Неделю спустя еще одна встреча:

— Так вы уверовали в Бога?

— Я уверовал в то, что вы самые профессиональные из всех бездельников в мире.

Одолевает Кука скука.

Когда ему невмоготу,

Он жизнь свою готов профукать,

Кормя собою нищету.

Но мы не Куки, мы от скуки

Хватаемся за топоры

И обагряем кровью руки,

Чтобы не выпасть из игры.

Недавно, встретив Светлану в городе, я поинтересовался, не заглядывала ли к ней Данкина.

— Пока не переболеет новым увлечением, не заглянет, — ответила Светлана. — Для нее Бог оказался сильнее Лорки, а быть может, поэзия Лорки сблизила ее с Богом. Я ее не узнаю. Будто обухом по голове стукнули. Все бросила, ушла в монахини. Но я думаю, это ненадолго. У нее подобных бзиков было много. Переживет и этот.

Верующий человек — игрок без шанса на успех. Так утверждают философы, не учитывая при этом, что истовая вера находит успех в проигрыше.

— Меня отвезли в больницу с острым приступом аппендицита. Перед тем как погрузиться в наркотический сон, я обратился за помощью к Богу и очнулся в палате живым и здоровым.

—Так кто же вас спас, доктор или Бог?

— Конечно Бог, доктор только выполнил его волю.

Это говорит человек, который до острого приступа аппендицита тридцать лет состоял в компартии и был ярым атеистом.

Словесные пиршества сегодня большая редкость. Гениальность лезет из поэтов, как тесто из квашни, а чтобы доказать кто из них гениальнее, поэты хватаются за ножи.

Развязать, или хотя бы поддержать интересную беседу в стойле поэтов практически невозможно. Прошлое для них ничтожно, будущее — темно, а настоящее вмещается в бутылке водки.

— У меня два чемодана стихов, — говорит Игорь Сувид, — сколько тебе нужно для «Экумены»?

— Думаю, одного чемодана достаточно.

Я уверен, что никакой подборки для журнала Игорь Сувид не подготовит. Он слишком ленив для этого. Эта леность ярко проступала в шарканье метлы по асфальту. Движения поэта-дворника напомнили мне барахтанье попавшей в паутину бабочки. Взмахнув пару раз крылышками, она надолго затихает. Видимо, все еще надеется, что вместо того, чтобы сожрать, паук возьмет ее в жены. В крайнем случае она станет его наложницей. Сувид все еще верит в свой звездный час, его попытки вырваться из паутины достойны уважения, но он забывает о том, что молчанье не всегда золото.

Куда надежнее повторить эксперимент Виталия Нефедьева: упасть на грудь грузовика и возопить при всем честном народе:

— Ну, дави, дави, сука, гениального русского поэта!

Эффект крика зависит от количества переходящего улицу народа. Молодежь уверена: на такое способен только настоящий поэт. Старушки крестятся — убогость вызывает у них сострадание, а затоварившийся пустыми бутылками бич предлагает поэту выпивку за свой счет.

Не линейка размечена рисками,

А раздольной реки берега,

Канареечно-черными низками

И касатки и чебака.

Запах липовый, запах грушевый,

Ароматы по ветру слышны.

Мотыльковое белое кружево

Осыпает подол у волны.

Это строфы из стихотворения Игоря Сувида «Город фарта». В моем понимании фарт сродни хабару, но даже лучшие стихи Сувида оставляют в душе чувство неудовлетворенности. С одной стороны он видит мир по-своему, с другой — рисует увиденное, не всегда логически его обосновывая. Рисунок мотыльковой ночи неподражаем, но почему главным героем стиха мы видим не волну, а ее подол. Не волна осыпает кружева с подола, а подол у волны. Как-то даже не по-русски звучит: кружево осыпает подол у волны. Сам по себе образ точный и зримый. Белые мотыльки, как правило, явление одной ночи. Они появляются в мир, чтобы накормить идущую на нерест рыбу.. Не случайно берега речек и проток поэт увидел в низках касаток и чебаков. Хотя образ этот чисто умозрительный. Увидеть берег линейкой можно только издалека, но сами низки издалека останутся невидимыми, они будут поглощены более крупными деталями берега.

Я представляю себе Сувида склонившегося над двумя чемоданами стихов. Он считывает тексты с листков и с высоты приобретенного опыта пытается разобраться в своих юношеских фантазиях. Но у него ничего не получается. Его так часто отправляли вместе с его стихами на три буквы, что он не решается получить такой пинок еще раз. Тем более в таком возрасте.

Я возмущен, почему День, который для многих поколений советских людей был Праздником, вдруг перестал быть таковым, а вместо него нам подсовывают наспех придуманных суррогат единения кого-то с кем-то.

Моему возмущению нет предела. Телевидение превратило моего отца в алчущего крови хищника, ему пририсовывают клыки, а поэтов серебряного века превращают в клоунов, которых народ забрасывает яйцами. Сегодня нам трындычат, что имя Гродекова долгое время замалчивалось, хотя оно всегда было на слуху. Музей имени Гродекова, село Гродеково. Не знали его имени на западе? А кто на востоке знает имя европейских губернаторов? Сегодня подавляющая часть молодежи не знает кто такой Бунин, а некоторые студенты уверены, что Пушкин, активный член Государственной думы.