24. Я задыхался в паутине
Крушение империи спровоцировано теми, кто призван был ее охра-нять. После смерти Сталина коридоры власти стали обрастать мхом. Ее высочество номенклатура била в барабаны, трубила в пионерские горны, устраняя из своих рядов тех, у кого еще теплился в мозгах родничок здравомыслия. А в общем-то с начала семидесятых правительство отказалось управлять страной. И не просто отказалось — никто не знал, как это делается. Брежнев жил ожиданием очередных наград, Андропов внутренне кипел от негодования, члены ЦК превратились в идолов, которыми управляет не разум, а ужас перед неизбежным. А безмерно разросшийся хвост этого, задыхающегося в конвульсиях органа, по имени ЦК, рабух настолько, что достаточно было одного взмаха, чтобы превратить страну в руины... Совершить этот акт насилия над самим собой отважился Михаил Горбачев.
Чужая подлость бьет исподтишка,
А наша — убивает нас мгновенно…
Не спрашиваю, почему ушла
Душа, когда упал я на колено,
В лицо тебе раскаяньем дыша.
Я не тебя пытался обмануть,
Я задыхался в липкой паутине
Своих страстей, не зная, в чем их суть.
Я этого не знаю и поныне.
Но ты ушла, тебя мне не вернуть.
Как не вернуть себя, но не такого
Каким я был, когда последний миг
Любви перечеркнул неточным словом,
Которое я взял из книг, из книг,
Которые живут на всем готовом
У вечности, рожденные на миг.
Стихи, задуманные в форме назидательной новеллы, воспринимаются мною как акт самобичевания. К тому же здесь есть над чем задуматься. Некто, услышав эти стихи, назвал их психическим вывихом, но так и не сказал, в каком порядке нужно сочленить раздерганные суставы. И вообще, я заметил, что непризнанные поэты не входят в обойму почитаемых только потому, что, сами того не сознавая, пишут не стихи, а нечто похожее на философские трактаты.
Не думаю, что Сталин был дебил,
Он четко бдел, чтоб не было дебилов
У власти, чем дебилов расплодил,
Чтобы потом выдавливать их силой.
И суть не в том, что кругозор вождя
Был ограничен ленинской идеей,
Его идеологией ружья…
Он не был, как Ильич, самонадеян,
Хоть делал вид, что это так. Он брел
Среди гнилушек, топая ногою,
Чтоб видеть хоть какой-то ореол
Из славы и бесславья над собою.
Эти стихи были написаны мною в тот день, когда Хрущев объявил культ личности Сталина, чтобы заложить фундамент созданию собственного культа. И так продолжается до сих пор. Правда, у каждого по разному это получается, но суть остается прежней, сталинской.
Трудно найти поэта, который не пытался бы разобраться в политике вождя народов. Осипа Мандельштама побуждала к этому откровенная ненависть. «Его пальцы, как черви, жирны…» Очень много писал о психологической ущербности вождя окопный поэт Юрий Белаш. Он обвинил Сталина даже в том, в чем можно обвинить только церковников, на протяжении столетий приучающих народ поклоняться идолам. Возьмем к примеру стихотворение Белаша:
Он умер во время газетной артподготовки
очередного кровопускания, которое по масштабам
превзошло бы все остальные, что он устраивал.
Но зато ему удалось на своих похоронах
устроить Ходынку.
Скромно, конечно, но чего вы хотите от мертвого.
Интересно, что бы написал Юрий Белаш о Ельцине, живи он в наше время. Сжатая в кулак эпоха Ельцина унесла жизней не меньше, чем попытка Сталина — разжать кулак сгрудившейся вокруг него номенклатуры.
В дни траура по Сталину никто
Не плакал в нашем доме. Равнодушно
Луна смотрела в темное окно.
Днем солнце равномерно нашим душам
Спокойствие дарило и тепло.
Мы так к смертям привыкли, что она —
Смерть Сталина — уже не потрясала
Ни разума, ни сердца… Тишина,
Такая тишина в стране стояла,
Какой не потрясала и война.
Ведь дело было в марте, и цвели
Подснежники на пролежнях земли.
О смерти Сталина нам доложила директор школы. Ее лицо было непроницаемым, с голубыми подснежниками по щекам и легкой розовостью рассвета под огромными голубыми глазами. Она сказала, что мы можем идти домой, но с условием, не устраивать в коридоре и во дворе школы обычных в таких случаях потасовок. Мы, сталинские соколята, прекрасно понимали, что из жизни ушел человек, портреты которого служили старикам иконами, а молодым — наглядным пособием к творчеству писателей современности. Помню, зачитанный до приятной потертости на картоне томик стихов и рассказов для чтецов декламаторов, изданный в 1936 году. Он так и назывался «Чтец. Декламатор» Он был единственным в нашей школьной библиотеке. Учителя определяли, кому какое стихотворение или рассказ выучить, чтобы читать с артистическим восторгом и вдохновением. Мне достался коротенький рассказец Михаила Зощенко «Муж». Эпизодец на все времена: муж приходит домой, стучит к жене в дверь, а ему его сослуживец начинает из-за двери разные байки рассказывать. Посиди, мол, в коридоре, только коптилку не оброни. Я ее специально для тебя поставил. А когда муж стал угрожать милицией, тот стал урезонивать, дескать, был ты беспартийным мещанином, мещанином и останешься. Но самое главное в том, что ответил мужу постовой милиционер: «Предпринять, товарищ, ничего не можем. Ежели вас убивать начнут, или, например, из окна кинут при общих семейных неприят-ностях…» А потом выясняется, что в квартире мужа его приятели решили заседание устроить, выяснить, что в таких случаях мужья делают. Потом, на протяжении всей своей жизни, я сталкивался с подобными явлениями. Например, работника КГБ выдавали за брата моего друга и тот внедрялся в мою семью, чтобы выяснить, чем дышит рядовая советская семья. Но, я немного отвлекся. Юморные рассказики были представлены в сомом хвосте «Чтеца декламатора». Первым разделом был «Октябрь», вторым — «Ленин», и третьим шел — «Сталин». Читать на торжествах стихотворение Сулеймана Стальского «Товарищ Сталин» было доверено ученику далеко не лучшему, но зато он умел выжать из слушателя слезу, когда читал заключительную строфу панегирика:
Ты вражью жадность иссушил,
Ты нас победам научил,
Ты в руки слабых ключ вручил
От новой жизни, Сталин.
Но у меня в ту пору особенное беспокойство вызывала строфа из стихотворения грузинского поэта, имени которого я к сожалению не запомнил:
Твой край соединил в одну слезу
Все слезы толп и ей, как горной соли,
Алмаза твердость дал в твоем глазу…
Согласитесь, определение весьма расплывчатое: Грузия соединила в одну слезу все слезы мира, и эта слеза стала алмазным глазом Сталина. Почти по Каверину: «Алмазный мой венец». Почему-то именно эти строчки преследовали меня в день смерти Сталина. «Все слезы толп…». Дома никто случившегося не комментировал. Мать не знала, какой лентой украсить портрет вождя — черной или красной. С этим же вопросом к нам забежала соседка. Мать посоветовала ей совместить эти два цвета, что могло означать только одно — Сталин жив и в смерти. Это молчание угнетало. Беспокойство нарастало, превращаясь в страх, от которого невозможно было отделаться. Я — затерявшаяся в космосе пылинка. Космический мороз вытягивает из меня сухожилия, превращая в тряпичную куклу с безвольно болтающимися конечностями. Мы все боялись, что к власти придет Берия. Почему-то этот человек воспринимался как Сальери рядом с великим Моцартом. Мальчишки утверждали, что именно Берия убил вождя, но это было позже, а в день похорон люди боялись выходить из домов.
А в Москве погибли фанаты, те самые, которые раздирают на клочки рубаху с плеч своего кумира. Я никогда не пытался проникнуть в психологию людей, унижающих себя безграничной любовью к себе подобному. Все бежали смотреть на Гагарина, а я сидел в двух шагах от него за рабочим столом в редакции и мне было не интересно смотреть на космонавта, потому что восторг от его полета в космос я пережил еще на Русском острове, в двух шагах от Дома офицеров, куда несло меня желание порыться в залежах библиотечных сокровищ. А сам человек мне был интересен не больше, чем токарь, освоивший работу одновременно на трех станках с числовым программным управлением.
Когда к нам в школу приезжал поэт, я запоминал наизусть стихи, которые он читал, но никогда во мне не возникало желания получить у него автограф или прикоснуться к его потертым брюкам. И ничего тут не поделаешь, как говорила моя мать: горбатого могила исправит. Поэтому стихи Юрия Белаша, которые заканчиваются строкой:
Но зато ему удалось на своих похоронах
устроить Ходынку.
У меня совершенно не ассоциируются с именем Сталина.
Или как говорила моя мамка-хохлушка:
— Не лізь поперед батька в пекло!
Время убивает нас сразу после того, как мы начинаем тратить его на безделушки. Потому, что время это вовсе не то, что мы о нем думаем. Потому, что живет оно внутри, а не вне нас. Не правда ли, забавная мысль? Живет внутри нас некое чучело, регулярно заводит часы, которые тикают, отсчитывая минуты нашей жизни. Не вне нас живет, а внутри, т.е. время — это мысль. С бурлящего котла жизни история снимает только пену, иногда — слизывает сливки, но сама жизнь для всех и всегда остается загадкой.
Гитлер поднял свой народ на завоевание мира, и никто из тех, кто дал ему это право не подумал — достойное ли занятие — уничтожать равных?
Игра без правил присваивает себе право решать за меня – жить мне на этой земле или нет. Потому, что человеку всегда мало того, что у него есть. Даже если у его ног лежит весь мир.
А я довольствуюсь малым, например, упавшей на мою руку снежинкой. У нее белое нарядное платьице и изумительно нежная улыбка. Но ее любовь ко мне так сильна, что в одно мгновенье она сгорает в ее пламени. В ярком пламени своей любви. Так случается с людьми, которые сами превращаются в снежинки, стоит им увидеть возвысившееся над ними облако. Облако, придуманное воображением. Миллионы людей сгорели в пламени своей любви к вождям революции. Они любили идею сильнее, чем своих детей, посылая последних на смерть, ради обожествления главного носителя этой идеи.
Я ненавижу слово Власть, в нем слишком много зубов и язык его кроваво-черен, как его страх перед сгорающими в пламени любви снежинками.
Она руки моей коснулась.
Но, умирая, оглянулась,
И стала капелькой воды,
Ведь я ей не был до балды.
Но, омерзительнее нет в человеке чувства, чем любовь к деньгам, к этим грязным бумажкам, которые составляют фундамент всех преступлений и унижений человечества. Ах, какими мудрыми, какими богоподобными пытаются казаться наши олигархи. А на самом деле это обожравшиеся до блевотины скоты, обожравшиеся не деликатесами заморской кухни, а живой людской кровью. Но, возомнившие себя сверхчеловеками. Сталин по сравнению с ними — прикованный к скале Прометей, а они — терзающие его плоть грифы, с накрахмаленными воротничками вокруг вздувшейся от ненависти шеи. А ненависть их тем сильнее, чем сильнее терзает их жажда подчинить себе мир.
Следовать противоречиям собственной личности учит нас сама жизнь, но в творчестве мы стремимся сглаживать грани психологических изломов, превращаясь из горного ручья в тихий лесной ручеек, водой которого иногда можно утолить жажду, но — остановиться с открытым ртом — увы! Жить, сгорая в костре собственного темперамента, удается не каждому. Редкие вулканические извержения в счет не идут, они воспринимаются как нервные срывы после очередного глубокого запоя.
Вчера была я личностью,
Сегодня стала шлюхой.
От скверны душу вычистив,
С утра уже под мухой.
Соседке поклонившись,
Соседу в ухо врезав,
Пришла домой, обидевшись
На день не бесполезный.
Мать защищала Сталина,
Отец не отвечал.
Макая блин в сметану,
По Брежневу скучал.
А мне хотелось выпить
С пропащим мужиком,
Который бы ни всхлипывал,
Катая в горле ком.
Чтобы не знал, ни Путина,
Ни Ельцина, ни Буша,
Чтобы проснувшись утром,
Он радио не слушал.
А думал, где бы, как бы
Разжиться на сто грамм
И на груди у бабы
Забыть российский срам.
Я бы не обратил внимания на эти стихи, напиши их какая-нибудь смазливая бабенка от сохи, но когда в столь распространенное психологическое состояние погружается преподаватель ВУЗа, начинаешь задумываться, — а не деградируем ли мы? Любая мысль требует чувства меры, особенно если ты являешься источником электричества и призван зажигать свет в сердцах (или душах) взирающей на тебя молодежи. Но если эти фонарики начнут мигать от резких перепадов напряжения, не возникнет ли у твоих подопечных мысли, что ты ни что иное, как двуликий Янус? В одном случае ты:
Чем больше блеска у звезды,
Тем ярче луговые травы
Горят предчувствием грозы
И ближе к пониманью правды;
А в другом:
Звезда блестит, пока на сцене.
А уложи ее в постель,
Покроет копотью все стены,
Она ведь сука и кобель…
Это однозначно однажды услышанному: «Я не мужчина, я — поэт!» Но в поэзии, как ни в одном другом проявлении человеческого духа, должно быть ярко выражено именно мужское начало, даже если поэт — женщина.