38. Мама уже обнажила колено

Случается, время выпадает из пространства, как птенец из гнезда. Мать ищет шаловливое дитя, шарахается по лесу, а возвратившись, видит своего шалопая на месте. Как вы объясните такое явление, господа аналитики?

Вчера я вошел в полупустой автобус, приткнулся спиной к поручням на задней платформе, наблюдая искоса за женщиной, которая стояла вполоборота ко мне. Она была в длинном коричневом пальто, в черной шляпе с лихо загнутыми полями. На затылке, чуть пониже шляпы, ее пышные волосы были стянуты в жгут и заколоты брошью в виде полураспустившейся розы. Фигурой она мне не показалась, да и лицом была не из тех, чтобы с первого взгляда воспылать к ней страстью. На остановке «улица Павленко» женщина вышла. Бросив сумочку на плечо, поправила правой рукой заколку, и мельком взглянув на меня, медленно направил ась в сторону подземного перехода.

Дверь захлопнулась, автобус тронулся, я долго смотрел в окно на пробегающие мимо машины, вспоминая равнодушный взгляд незнакомки и розу, нахально вцепившуюся в пучок ее сильных русых волос.

Мне вдруг стало, нет, не грустно, а обидно за свой возраст, мимо которого женщины проходят, как мимо тумбы с осточертевшей рекламой пива «Солодов». Я закрыл глаза, пытаясь воспроизвести в памяти лицо незнакомки, а когда через минуту посмотрел на то место, где она стояла до того, как вышла — увидел ее, и, что странно, не удивился, а решил, что так оно и должно быть. Что при желании человек может заставить время повернуть вспять. Она была все в той же черной шляпке, в коричневом пальто, и ее русые волосы были заколоты все той же полураспустившейся розой.

Я мог поклясться, что минуту назад женщины рядом со мною не было. Она вышла из автобуса и направилась в сторону подземного перехода.

Так что же произошло. Из пространства выпал кусок времени? Если так, значит, я не прав, значит время и пространство существуют независимо друг от друга.

Я не нахожу разницы между временем и пространством. Они едины, как моя мысль и урчащий после завтрака желудок. Из пространства и времени человек выпадает одновременно. Если бы я знал, когда это произойдет, я бы скупил все часы, чтобы услышать как останавливается время. И связано ли вообще оно как-нибудь с часами. И останется ли пространство, когда остановится время.

Утром мне позвонила женщина и сообщила, что потеряла счет времени. Причина — полстакана разливного пива, которым ее угостила дочь в честь дня юмора — 1-го апреля.

— Я выпила и почувствовала, что выпадаю в осадок. Тело мое стало ватным, а жизнь застряла болезненным комом в желудке. Я не могла уснуть, а все потому, что не знала, ночь за окном или день? Это ужасно — потерять ощущение времени. К тому же… я написала дурацкие стихи. Это я-то, которая двух строчек связать не может. Но главное даже не в самих стихах, а в той гадости, которую я описала:

До сорока сорока на хвосте

Приносит радости, а позже

Ты держишь хвост на высоте,

Чтобы продать себя дороже.

Три закоулочка, два переулочка.

Бегает дурочка, грудью трясет.

— Вы б заглянули ко мне на минуточку,

Такса у нас не дороже трехсот.

В тесной квартирке две грудки у дочки,

Яркие губы и плоский живот.

Дочка халат распахнула… короче,

Дочку предчувствие денег трясет.

Могут порадовать одновременно,

Правда, дороже на двести рублей.

Мама уже обнажила колено,

Полное, сытное, как у людей.

— У вас что, действительно, есть дочка?

Вместо ответа я услышал в трубке тяжелый вздох. Было видно, что женщину что-то тревожит, но не могла же она забыть, если описанное в стихах событие… Хотя, зарабатывающая проституцией дочь вполне могла сыграть с мамой забавную первоапрельскую шутку.

Больше она стихов никогда не писала.

Я клянчил у матери кусочек сахара — не для себя: под окном сидел пес, и, не имея рук, махал мне желтым, как лепесток пламени, языком. Два кусочка сахара, которые я принес из школы — послевоенный школьный паек — принадлежали мне, я бы мог съесть их вместе с кусочком хлеба на первом уроке, но я не мог вернуться домой без гостинца младшеньким сестричкам. Отец приносил нам гостинцы «от зайки», а я – из школы, где каждое утро перед занятиями нам выдавали по сто граммов хлеба и по кусочку сахара. Если кусочки были маленькими — выдавали по два, а сахар песок — по две чайной ложки в кулечек, которые мы сами скручивали из листка бумаги.

— Слухай, сынку, помовчав бы ты, — говорила мать, искоса поглядывая на мое озаренное пламенем печи лицо. — Навищо тобы цукор? Шелудивому песику виддасы, а як же сестри?

Мне было стыдно кляньчить у матери то, что по праву принадлежало сестрам. В душе я ненавидел повизгивающего под окном пса. Однажды, возвращаясь из школы, я положил ему на язык кусочек сахара, и с тех пор пес не давал мне покоя ни днем ни ночью. Как будто не понимал, что кроме чужого пса, у меня есть родные сестренки.

Когда я отказался взять у личного секретаря Иеговы брошюры с описанием Рая, в котором будут жить верующие, он матерно выругался и чуть не вырвал из меня пальцами кусок щеки. Как человек не верующий, вступать в перепалку я не стал, не ответил матом на мат, щипком на щипок, но слезу обиды сдержать не смог. И дело вовсе не в религиозном фанатизме мужчины: таким образом, как я понимаю, он зарабатывал себе на жизнь. Лучше бы он просил милостыню. Но зачем покупать то, что через два шага я выброшу в кучу мусора? А тут еще этот случай на рынке. Днем раньше, ко мне пристала цыганка с предложением предсказать судьбу, а когда я отказался, выщипнула мне бровь и заявила, что с этой минуты я никогда больше не смогу спать с женщиной. И хотя я чистой воды материалист, тайный страх вошел в мое сердце, и хорошо, что у меня всегда есть с кем проверить подействовало ли на меня проклятие этой рыхлой кочерыжки. Знакомые утверждают, что сейчас стало опасно выходить на улицу по ночам. Но я уверен, что днем опаснее. Иегова навербовал в свое стадо столько резервистов, что, того и гляди, начнут сбивать на улицах кресты и превращать в святых всех инакомыслящих.

Чиновник от Иеговы долго ворчал мне вослед, а я шел и, пытаясь успокоиться, повторял стихи замечательного испанского поэта Мигеля Отеро Сильвы.

«Нет бога на свете!» — кричал я,

в застенке отмечая свой день рождения,

и священник, сидевший вместе со мною,

поскольку он был к тому же еще и партизаном,

обратился ко мне со словами сострадания.

Он так и видел уже меня

по горло в огне и сере геенны,

которая, конечно же,

лучше всего на свете

доказывает существование бога.

Меня так и подмывало вернуться, прочитать мужчине эти стихи, но я не был уверен, что он поймет мысль поэта. Да и какой смысл говорить с человеком, который готов служить одновременно Иегове, Аллаху и Дьяволу, лишь бы к вечеру иметь сотенную на бутылку водки, а еще лучше — на талантливую проститутку, которая может утешить лучше любого бога.

Я вернулся и, протянув сотенную, предложил мужику сделку:

— Пошлешь своего бога так же, как послал меня, твоя сотня.

Мужик даже думать не стал: обложил Иегову трехкратно и, схватив сотню, выпалил:

— Боже, прости меня грешного…

А поскольку стихи испанца вертелись у меня на языке, я ни к селу ни к городу прочитал две строки из стихотворения:”Твой голос”.

Твой голос населяет цветами

траншею, в которой воюют мои песни,

твой голос расходится кругами

по морю моей крови…

Мужик, сделавший уже несколько шагов в сторону магазина, вдруг остановился, и, подойдя ко мне, попросил повторить прочитанные только что стихи. Потом, почесав за ухом, сказал:

— Про море крови плохо, а про траншею, в которой воюют песни ,просто грандиозно. Я, понимаешь ли, воевал в Афгане. Дохлая была война, но песни, которые сочинял и пел этот самый… как его… ну еще о «черном тюльпане» написал. Песни воевали лучше нас, и не против афганцев, а против тех, кто послал нас туда…

Передо мной стоял совсем другой человек. Я перестал чувствовать на лице боль от его щипка.

— Ты если что… врежь мне. Замерз я тут, понимаешь…

Я проводил его до магазина. По дороге он рассказывал о секте, в которую втянула его жена. Мне было обидно слышать от бывшего коммуниста гадости в адрес советской власти, но я промолчал. Мне в голову лезла дурная мысль о нашем поражении в Афганистане. Оно в размытости характера, в незнании кому служить, богу или дьяволу. И все же я пожал ему руку и на прощание еще раз повторил стихи Мигеля Сильвы:

Твой голос населяет цветами

траншею, в которой воюют мои песни…

И он опять остановился. И долго смотрел мне вослед, как будто я был не человеком, а тем самым «Черным тюльпаном», в котором отправляли на родину его погибших в Афганистане друзей.

Каждое утро меня выводят на расстрел

Когда мне не хватает времени, я выдергиваю из прошлого случайно зазевавшуюся минутку, растягиваю ее в час, а то и в три, как получится. И за это время я успеваю сделать задуманное. Но удается мне это не всегда, ведь у каждой минуты свой норов: одна оказывается покладистой, тянется легко, как резинка от трусов, другая же при растягивании бьет меня по рукам, а особо строптивая исчезает в прошлом, как исчезает в воде мелькнувшая хвостом рыбешка. Тогда мне ничего не остается, как ловить за хвост другую, более покладистую минутку, ведь минуты, как женщины, у каждой свой характер, свой особенный инстинкт самосохранения. Находятся среди них и любительницы приключений, как, впрочем, и среди женщин.

Молодая дама рассказывала мне, как по пути в Хабаровск познако-милась с парнем из Биробиджана, как двадцать дней безвылазно провела с ним в гостинице, названивая мужу, якобы из приморской больницы, куда попала, заболев воспалением легких.

— Это было нечто, — рассказывала она мне взахлеб. — Я влюбилась в него без памяти, но двадцать дней беспросветной любви — это надо было выдержать…

Она была верующей, сочиняла молитвы и пела их на сходках сектантов под гитару:

Злые силы земли закручивают тучи в спирали,

Выжимая из них дождь. Это ты идешь, Боже!

За твоею спиной открываются светлые дали

Наших небесных желаний

и наших земных возможностей.

Вместо руки я подаю тебе свою светлую душу.

Боже, ты все понимаешь, ты ждешь,

Когда с твоей головы на мою обрушится дождь.

Когда на редкость приятным голосом она спела мне эту незатейливую песенку, я был потрясен оригинальностью ее мышления. Не знаю, какому богу поклонялись сектанты ее круга, но стихи были написаны отнюдь не христианкой. Скорее – язычницей, она молилась дождю, а не узурпировавшему власть богу. Я попросил ее прочитать что-нибудь еще и она пропела мне стихи не менее удивительные:

Каждое утро меня выводят на расстрел,

сколько

Огненных стрел навылет пронзает мне душу,

Я не могу сосчитать эти стрелы

в их бурном наскоке,

В их половодье, накрывшем и небо и сушу.

Боже, как взор твой лучист, как он щедр, как

заботливо нежен,

Я задыхаюсь от счастья,

в глаза твои ясные глядя.

Когда по утрам выбегаю босой

на святое твое побережье,

Ноги целую твои, твои руки надежные гладя.

Игорю Младову за шестьдесят. Невысокого росточка с седой шкиперской бородкой, смотрит мне прямо в глаза, и я не избегаю его взгляда. С такой любовью и доверчивостью на нас, стариков, смотрят только дети, а когда на тебя смотрит ребенок, душа наполняется радостью, а жизнь — смыслом. А почему бы нет, ведь дети — наше будущее, а будущее у нас, судя по стихам Младова, будет, как осенний пейзаж, – серобуромалиновым. Когда я читал стихи Игоря Денисовича, он показался мне настолько разным, что у меня возникала мысль испытать его на вшивость: «А ваши ли это стишки, дорогой?» Представьте себе, человек излагает мне свои раздумья о закате поэзии как таковой и тут же о плацкарте, под которой подразумевает проститутку. Он не просто юморист, он пышет сарказмом, как хорошо натопленная печь жаром. Когда я дошел до стихотворения, в котором Младов изобразил себя в сегодняшнем мире Скелетом, мне хотелось не смеяться, а плакать, хотя детали сегодняшнего дня были изображены настолько точно и въедливо, что несколько раз я даже хихикнул.

Итак, по мнению Младова новый поэтический век на медь и на камень не тянет, что все поэты бросятся на добычу денег, и соответственно увязнут в этом изобретенном евреями дерьме. Весьма точно, на мой взгляд, он сказал о наших современниках, объединив их творчество в век Плати-новый, но «с известной примесью дерьма». Я, конечно, поинтересовался, кого Младов относит к «дерьму». Он назвал Твардовского, Горбовского, Шкляревского, в общем, перечислил добрых три десятка известных всему миру поэтов.

— Я по образованию технарь, строитель мостов. Исколесил Россию вдоль и поперек. Книгами не обрастал, потому и не корчу из себя поэта. Но баловался стихами всю жизнь, даже печатался иногда. Помните журнал «Уральский следопыт», там три стиха моих дали, так себе стишата, навеянные «Малахитовой шкатулкой» Бажова. Запомнил только несколько строчек:

Мне каменной горы хозяйка

К сокровищам укажет путь,

Я отыщу по тайным знакам

Росой обрызганную грудь

Давно окаменевшей девы.

Я жизнь в уста ее вдохну,

И как любимую жену

В родную приведу деревню.

Я ждал от стиха большего: многообещающее начало не выдержало испытания талантом. Я так и сказал Младову, усомнившись в том, что «Уральский следопыт» мог опубликовать такие стихи. Две последние строчки убили не только тему, но и само стихотворение. Не думаю, что мне хотелось выпендриться, но я не удержался от соблазна предложить Младову свое решение темы:

Свою судьбу с красоткой древней

В кольцо жемчужное замкну.

Он долго молчал, видимо заново прочитывая стихотворение, потом сказал, что его не устраивает слово «жемчужное», и предложил свой вариант: «В кольцо советское замкну».

— Если поставить под стихотворением дату написания 1978 год, все будет как нельзя лучше.

— Но зачем тогда каменной горы хозяйка, она указала тебе путь к сокровищу, а социализм, как я понимаю, из разряда сокровищ выпал. На время или навсегда, судить не берусь, но «жемчужное кольцо» ближе к сказам Бажова, чем кольцо советское.

Он так и не согласился с моим вариантом, и я зауважал его если не за стихи, то за характер уж точно. Особенно после того, как он прочитал мне свои стихи, написанные в духе Шарля Бодлера. Название у них было соответствующее «В морге».

Свой долг перед ушедшими вчера

Сегодня я не оплачу. Пора,

Давно пора признать себя банкротом..

Любовь свою и ненависть свою

Передоверив мелочным заботам,

Я на пути отверженных стою.

Их стоны навевают сны, пресны

Они или слегка солоноваты,

Не столь уж важно. Как не уноси

От смерти ноги, — выдержки не хватит

И денежек не хватит на такси.

Да и таксисты нынче староваты,

Не повезут, как шефа ни проси.

Ни на земле ни в небе нам уже

Не встретиться — холодною обузой

Лежишь ты в старом морге в неглиже

Моя загадочная муза.

Прости, я даже в лоб поцеловать

Тебя не смог — ты глыбой льда лежала

На цинковом столе, жесть отражала

Былую красоту твою и стать.

Мужик сказал: душа твоя тю-тю…

Мужик был пьян, я испытал волненье,

Когда, поймав купюру на лету,

Свершал он над тобою омовенье.

Бесстыжая, — хотелось мне кричать,

И я ушел, ушел не попрощавшись.

Дверь хлопнула за мною, как печать,

Как дерево в лесной угрюмой чаще,

Когда живые сдержанно молчат.

Я не пришел на кладбище, зачем?

Ты даже мертвая была прекрасна,

И я хотел стать мертвым, мне ужасно

Хотелось лечь в подземный твой гарем,

Но ты не согласилась бы… прости,

За женщину, что встречу на пути.

Чем-то тема стихотворения напомнила мне повесть Камю «Посто-ронний». Правда, там сын не пошел на похороны матери и вместо того, чтобы оплакивать утрату, нашел себе женщину. Но до этого он успел еще убить какого-то араба. Так судили парня не за убийство, а за черствость по отношению к матери. Это, по утверждению прокурора и суда присяжных, не вязалось с христианскими принципами. Но я никак не прокомментировал эти стихи, правда спросил: прочитал он мне одно стихотворение или сразу два. По интонационному напряжению второе стихотворение начиналось со строки: «Ни на земле, ни в небе нам уже не встретиться…» А первое не только вкладывалось в форму сонета, но имело вполне законченную мысль. Но, не берусь судить. Стихи, когда они настоящие, не терпят вмешательства со стороны. Каким бы ты ни был мастером, малейшее прикосновение резца может разрушить движение живой души. Потому что любая критика это попытка подчинить соперника собственной воле. А это уже попахивает преступлением против человечности. Хотя предлагать автору свои варианты мы можем сколько угодно.

Я не верю друзьям, вызывающим меня на откровенность, особенно в вопросах, касающихся личной жизни. Даже самый преданный друг ждет случая, чтобы оказаться в моей постели. Естественно, когда меня там нет. Однажды осознав это, я попробовал поступить так же, но из этого у меня ничего не получилось. Я не мог избавиться от мысли, что поступаю подло. Стоило мне ближе познакомиться с мужем моей пассии, как я тут же заболевал мужской немочью, и никакие ласки не могли привести меня в чувство. Нет, я не старался очиститься от греха, я питал к возлюбленной самые светлые чувства, я был бесконечно благодарен ей за прекрасные праздники, я переживал в мечтах все подробности наших встреч. Дело доходило до галлюцинаций. Тогда во мне просыпалось безумное желание вернуть прошлое. Я звонил, добивался встречи, но мне ни разу не удалось повторить пройденное. Это была уже не та женщина, которая окрыляла меня своей нежностью, воспламеняла кровь, доводила в страсти до потери сознания.

Я потерял глаза, меня подводит нюх,

Я голос твой не узнаю, на ощупь

Ты кажешься понятнее и проще,

Но я своих остерегаюсь рук…

В таком состоянии можно лишиться ума. Конечно, лучше набраться терпения и ждать, но не проще ли влюбиться в женщину, муж которой годами торчит в космосе или воюет в одной из горячих точек. Но поиск женщины всегда поиск опенка среди поганок. К тому же, как утверждают знатоки, нужная женщина в нужный момент находит нас сама. Знать бы только: в нужный момент для нас или для нее?

— По виду вы поэт, — сказала мне однажды красотка и отдалась, утащив меня в оранжевое море цветущего багульника.

У нее были огромные карие глаза, пьяняще сладкие губы, но тащить мужика в заросли багульника способна только фригидная баба.

Хотя я пришел к выводу, что нашел то, что искал. А ведь поводом для близости послужил случайно брошенный в ее сторону взгляд. Не значит ли это, что она уже давно выслеживала меня? Одного среди сотен снующих мимо мужчин.

Мы всегда готовы судить и блудить. Не знаю, кто сказал, но сказано верно. Мы судим даже тех, кого любим, потому что они — это мы, и мы судим себя за совершаемые поступки. При этом, считая себя целомуд-ренными и вполне воспитанными людьми. Даже в ту минуту, когда стягиваем трусики со слабо сопротивляющейся соседки.

Ведь я на голову выше ее мужа, а значит, имею право пользоваться принадлежащим соседу сосудом. А женщина всегда доступнее, чем нам кажется. Потому, что лично мы считаем себя неприступными, особенно если нам улыбнется обезьяна в юбке.

Каждый человек стремится жить в полное свое удовольствие. Одни с головой погружаются в работу, другие — в пьянство, и каждый из нас гордится этим своим погружением. Не прощаем мы только тех, кто с головой погружается в счастье. А все потому, что мы однажды уже познали, что это такое, но, испугавшись суда близких, смирись с узаконенной Христом серой повседневностью.

Бегущая, ты менее доступна.

Летящая, — на пешего взгляни!

Женщина, не знающая себе цены, теряет вкус жизни. Она, как правило, домохозяйка, слепо верящая в порядочность мужа и увядающая на корню, как лишенное солнечного света дерево.

Чувство родины обостряется, когда мы теряем ее. Настоящую любовь можно подпитывать только разлукой.

Кому я адресую свои заметки, спросите вы: друзьям или любимым женщинам? Нет, отвечу я — я адресую эти заметки Родине. Всю свою сознательную жизнь я прожил вне Родины, но не было минуты, когда бы я ни думал о ней. Поэтому, все что мною написано, это не что иное как мой донос Родине на самого себя. Посмотри, родная земля, что выросло из оплодотворенного тобою семени. Я пытался быть лучше, чем я есть на самом деле, но всегда оставался самим собою, более всего в этом мире ненавидя лицемерие.

Когда я нервничаю, у меня начинает сипеть горло и я всячески пытаюсь улизнуть от собеседника. Но тот, кто когда-то уже имел дело с Фоминым, знает — от него просто так не уйдешь. Собутыльников он недолюбливает — поить их накладно, а с трезвым готов часами чесать язык. Тем более, что бывшему геологу есть что вспомнить.

Когда, не расчехляя карабинов,

Мы в морды им совали партбилет,

Медведи улюлюкали нам вслед,

Обидно горячо, но незлобиво.

Он был моей любовницей и другом,

Я чувствовал его тепло, когда

Мои следы зализывала вьюга

И сковывали душу холода.

Я принимаю скрытый в стихах юмор, жаль только, что стихи написаны в конце девяностых. В семидесятых Борис Фомин писал по установлен-ному номенклатурой шаблону:

Мы обеспечим Родину сырьем.

Нам образцы камней не давят плечи.

И если мы о Ленине поем,

Нам звери улыбаются при встрече.

Хоть убейте, но прочти я эти стихи в семидесятых, я бы уловил скрытый в них юмор. Он писал об одном и том же, но с разных позиций. Не думаю, что Фомин лицемерил. Я видел его язык, он не раздвоен, как жало у змеи. Но чтобы написать в семьдесят четвертом, что звери улыбаются, слушая песни о Ленине, нужно быть или глупым или сумасшедшим. Фомин же был юмористом. Хотя некоторые, знавшие его тогда поэты, считают графоманом, певцом коммунистических деклараций.

Меня зачислили в партшколу.

Я счастлив был, я весел был,

Я, не скучая по футболу,

Заветы Ленина зубрил.

Ладонь прикладывал к фуражке

Ильич, когда входил я в класс,

Настолько радостным и важным

Я был в торжественный тот час.

Каким бы партийным пафосом не веяло от стихотворных строчек Фомина, газеты его стихов не печатали. Что-то в них было такое, что настораживало даже далекого от поэзии редактора. И дело тут, скорее всего, в интонации. Пойди-ка, разберись, ликует автор или ржет? Я во всех стихах Фомина слышу откровенный смех. Слегка нагловатый, немножко правда, осипший от сковывающего грудь страха, но все—таки — смех.

Сколько флагов, сколько песен

Нам приносит Первомай,

Стал проспект от песен тесен,

Так и брызжет через край.

Я в одном ряду с друзьями,

От восторга захмелев,

Проношу под Ильичами

Свой торжественный напев.

Вроде бы все правильно: флаги, песни, восторги, но слишком уж комической смотрится строка: «Проношу под Ильичами…» Под Владимиром Ильичом и Леонидом Ильичом. Все мы в свое время под ними ходили по проспектам и площадям нашей необъятной родины. Но не каждый осмеливался «проносить под Ильичами свой торжественный напев».И дело даже не в словах, а в ритме:

«Там-тара-ра, там-та-рара,

Нам Америка не пара,

Если с Кубы мы шагнем,

В океан США смахнем».

Помню, этот стишок в начале шестидесятых орал с трибуны какой-то пьяный волосатый мужик. Но его тут же обрили, и вернулся он только в начале перестройки. У него вставали дыбом волосы, когда он слышал по телевидению речи Горбачева. Когда Ельцин брал штурмом Парламент, мужичонка повесился, написав, что сделал это потому, что не знал куда скрыться от телевидения. Мужик был уверен, что за все, что он видел и слышал, его обязательно сошлют на лесоповал. Что все это подстроено специально, чтобы снизить себестоимость лесозаготовок. А за что пострадал человек? За «там-тара-ра, там-та-рара…» А тут:

Подпитывайте нас, мы вами созданный

Рабочий класс, подпитывайте нас.

Еще чуток и паровоз наш грозный

Увидев коммунизм, войдет в экстаз.

Это прочитанное Фоминым на одном из партийных собраний обращение к Леониду Ильичу. Обращение Брежневу так и не отправили, нашлись умные головы.

— Экстаз им не понравился, понимаешь, — с Ельцинской интонацией просвещал меня Фомин. — Я сидел, писал, думал угодить Лене, а какой-то функционер полдня втолковывал мне, что в экстаз впадают только женщины. А грозный паровоз в экстазе — образ не совсем точный.

— А сами-то вы как считаете?

— Я считаю, что точнее не придумаешь. Правда, мы впали в экстаз задолго до того, как нам предстояло увидеть коммунизм. А впрочем, какая разница. Может то что мы видим и есть коммунизм: когда каждому по потребности. Одному бублик, а другому дырка от бублика. Так кажется говорили наши бабушки и дедушки.

«Кто из нас на палубе большой…» — помните Есенина. «Их мало с крепкою душой, кто трезвым в качке оставался». В этом смысле я себя к трезвенникам не отношу. Я всегда недолюбливал партийную религиозность, но сегодня, когда шаг за шагом коммунисты сдают свои позиции, мне их искренне жаль. Ведь главное для них сейчас не реставрация социализма в его прежнем виде, а желание получить место у государевого корыта.

Потому-то медведи и улюлюкают им вослед, что идут они в будущее с зачехленными карабинами. Все их достоинство в партийном билете, единственная ценность которого — партийные взносы. А их хватает разве на то, чтобы напечатать красным заголовок любимой газеты «Правда».

Шесть красных букв — все, что осталось от былого величия.

Но расчехлить карабины бояться

даже испытанные временем партийцы.

Ильичу, проснись он, будет стыдно:

Что-то недодумал, проглядел —

Кровью возвеличенное быдло,

Утверждает власть, как беспредел.

Вчера, перед тем как уснуть, включил телевизор и увидел на экране задыхающегося Брежнева. Естественно — карикатурного, как, впрочем, и рабочих, обсуждающих в литейке вопрос утверждения их почина. Столь же карикатурным показан офицер-пограничник, которого сын Брежнева одним ударом отправляет в нокаут. Издеваться над собственными родителями нас научил товарищ Ленин. Все, что было до — плохо, все, что после…Издевательство над вчерашним днем вполне допустимо, если прошлое сфокусировано на уродливое настоящее, но двадцатилетний сварщик семидесятых был интеллектуально выше сегодняшнего кандидата в Государственную Думу. Потому, что сварщик читал в подлиннике запрещенного тогда Ницше, а претендующий на пост государственного мужа политик эталоном литературы считает Библейские рассказы в картинках. Если со сварщиком сварочного цеха завода им. Ленинского комсомола Вадимом Ивановым мы могли часами говорить о философии писателя-моралиста Альбера Камю, то кандидат в Думу Завадский о таком писателе даже не слышал.

Не знаю, в какой стране провели свое детство создатели фильма «Брежнев», но могу сказать уверенно, что в литейном цехе побывать никому из них не довелось, а тем более не приходилось участвовать в провозглашении патриотических починов.

Этакие мальчики-расстегайчики, выросшие на рекламных роликах. А сценарий писан неудачником-литератором, сохранившим в записях шелудивые анекдоты семидесятых, когда вылупившийся из «Голоса Америки» Вовочка забрасывал страну тухлыми яйцами.

Но Вовочка более близок к той реальности, а фильм о Брежневе – это копье, на которое его создатели нанизали весь советский народ, в том числе своих родителей и себя в первую очередь. И хохлы там фигурируют, и кацапы, вот только жида не встретишь.