07

За доброе исполнение песен школьники подарили Георгию Бельды книгу стихов Янко Ясенского и, забежав ко мне, он предложил выпить по стопочке за прекрасного словацкого поэта.

— Для него Муза, как женщина… просто удивительные стихи. Наливай!

— Ну что ж, послушаем, какие дифирамбы Музе поет Янко Есенский?

Огни былой любви не зажигай —

Поэзия, их не увижу даже.

Не голову твою, я воздух глажу,

Когда тебе шепчу: Прощай! Прощай!

А ты броди в лугах, где смерти нет,

Я, умирая, шлю тебе привет.

Из сонета, посвященного «Поэзии» Георгий прочел только заключительные терцины, но это и не важно. Когда я думаю о последнем дне пребывания на земле, я хочу, чтобы Муза услышала мои мысли, и в тот последний день не покинула меня. Свое обращение к поэзии словацкий поэт начинал стихами:

Я, умирая, шлю тебе привет

С упреком горьким на губах холодных…

Не просто определить по этому «привету» отношение Есенского к поэзии. Чего стоит, например, заявление «с упреком горьким». За что поэт упрекает поэзию? Зато, что вытащила его из нищеты, возвысив до мировой славы?

— Прекрасные стихи, — сказал Бельды, — за это надо выпить?

— Гоша, но ведь ты сказал о Музе лучше меня и Есенского. Давай лучше выпьем за то, чтобы никогда не иссякло твое вдохновение.

Я давно заметил, что к любой похвале Георгий Бельды относится равнодушно. Подняв рюмку, он спросил:

— Какие стихи ты имеешь в виду?

Твои, Гоша, стихи о Музе:

Уставший, я имя твое произнес,

И ветер меня на вершину вознес.

Когда к роднику я губами приник,

Тебя — не меня отразил тот родник.

У солнечной речки в сиянии волн

Сережек твоих мне почудился звон,

И дождь барабанил в лесное жилье

Гулко и часто, как сердце твое.

И ветерок с паутинкой в руке

Оставил дыханье твое на стекле.

На этом стекле, пока день угасал,

Я лучшие песни свои записал.

— Хорошо ты перевел, — вздохнул Георгий, — зато смешные переводы сделали Степан Смоляков и Николай Рогачков. Они решили, что я обращаюсь не к Музе, а к КПСС.

— У каждого своя Муза, Георгий Александрович. Я о своей Музе скажу проще:

Благодарю за то, что ты была,

Что мучила меня и возвышала,

Что не гнушаться нищими внушала,

Что вместо рук дала мне два крыла.

Благодарю за то, что ты была.

— Хорошие стихи, — сказал Гоша, — за это надо выпить.

— Это только матрица прощального стиха. Возможно, мое последнее, предсмертное обращение к поэзии будет более точным и пронзительным. Ведь сегодня у меня не последний день. Я только вхожу в новую книгу и надеюсь вдоволь попутешествовать по ее просторам, наговориться с людьми, обрести в беседах новые знания, и — кто знает, возможно, я открою что-то новое не только для себя, но и для униженного человеком мира.

Благословив меня на новую книгу, Георгий не торопился уйти. Не думаю, что его интерес ко мне ограничивался моими творческими замыслами. Он недоумевал, почему окруженные таким богатством как русская поэзия, россияне страдают от болезней, умирают, когда им наносит удар собственная кровь. Когда-то от подобных болезней человека спасала молитва, но псалмы устарели, они не могут успокоить бунтующую кровь. Для этого нужна более эмоциональная поэзия, и не дряблый речитатив дьячка, а идущее от сердца к космосу чтение.

Знаю ли я поэтов, чье творчество способно возвратить человеку пошатнувшееся здоровье?

Знаю!

Но прежде чем научить человека избавляться при помощи поэзии от болезней, нам нужно искушение поэзией. Что это такое, знают люди старшего поколения, которые помнят времена, когда на провинциальных поэтов набивались полные залы. Люди слушали поэтов, затаив дыхание, как слушают сегодня монологи Радзинского о Сталине. А вы говорите, что в шестидесятые не было литературы.

Я помню, как реагировал зал на прочитанные мною стихи о Никите Хрущеве:

Он был рабом, но рабство, как этап,

Необходимо было для полета.

Он был рабом! Гордись собою, раб,

На нем сегодня блещет позолота.

Сверхчеловек? Бесспорно! Что народ —

Голодная, ревущая орава.

Он был рабом и рабство, как оплот,

Покорно приняла его держава.

Эти стихи я читал не только в рабочих аудиториях, я их прочел в кабинете первого секретаря Комсомольского-на-Амуре горкома партии, когда нас проверяли на вшивость перед командировкой по леспромхозам края. И ведь отпустили. Да, нас сопровождал представитель комитета безопасности, который, после каждого выступления, рекомендовал нам не говорить то, и не читать это. Но ведь после выступления, а не до…

В шестидесятые поэты были предвестниками новой Революции. А разве в пятидесятые и даже в сороковые-роковые не было поэтов, направо и налево разбрасывающих жалящие сердце частушки:

Хлеба вырастили много,

А куда девается,

Поспрошай, мужик, у бога —

Он распоряжается.

Шлём, полнея с голодухи,

Сталину послания:

Не от голода мы пухнем, —

От переедания.

Пляшут девчата на сельской улице, босые в шелковистой пыли, на завалинке загоревшие до черноты бабы грызут очищенные от зерна кукурузные початки. У них вздутые животы и кровоточащие десны.

Позаботился отец

О своих сиротках,

Все, что могут люди есть,

Выдирает с глотки.

Председатель, Иван Федорович Щечкин, по вечерам в селе не появляется, вроде бы нет среди деревенского народа человека, у которого дома найдется кусок хлеба, но деревенский мой дружок, Петька Салов, тянет меня на Ясиновский ставок купаться.

— Видел, Кочетов на железку похромал, там, в будке у стрелочника телефон есть. Как пить дать, сявить пошел, зараза.

Едет Щечкин из села

К Сталину с докладом:

Деревенька умерла,

Схоронить бы надо.

Нас, горожан, привлекают к уборке урожая. Десятую долю отдают семье за работу. Мы ломаем початки кукурузы, скручиваем головы подсолнухам, копаем картошку. Собранный урожай сдаем ведрами: девять ведер колхозу, десятое — себе. Отец семечки свезет на маслобойню, кукурузное зерно мы перемелем на крупу, картошку ссыпем в подвал.

Мать спрашивает у приемщика: почему на полях не работают колхозники? Он отворачивается, и я замечаю, что как он отсыпает нам не десятое, а девятое ведро картофеля. Я кричу: «Дядя, это не наше ведро!» Приемщик бледнеет, мать, быстрехонько собрав в ведро только что высыпанные картохи, возвращает их в колхозную телегу. Бригадир прибежал на крик, подошел, похлопывая себя по сапогу накрученным на ручку батожищем.

— Мальчик ошибся, — говорит мать, — ему шести нет, и он не умеет считать.

Но бригадир заставляет приемщика перемерить уже ссыпанный в подводы картофель. Он даже кнут раскрутил, намереваясь хорошенько проучить приемщика. Но с картошкой все в порядке и бригадир сгоняет злость на мне, отпускает такой шелбан, что у меня на лбу вздувается шишка. Я хватаю обеими руками кнут, бригадир таскает меня по жирной после перекопки земле. Вступиться за меня отцу не дает мать, но мне на помощь уже спешит приемщик.

— Ты, Савельев, мальца-то не тронь, знаешь, сколько после войны гранат в посадках валяется. А малец с характером…

Не выпуская из рук кнута, я поднимаюсь и с ненавистью гляжу на застывшего в раздумье бригадира. Я мучительно соображаю, как мне вырвать из его рук кнутовище и отомстить за шишку на лбу.

— Ладно, — бросив кнут, говорит бригадир. — Успокоится пострел, заберу.

Я отпускаю сплетенную в косичку веревку, содранные до крови ладони горят, будто ошпаренные кипятком.

Отец берет меня за плечо, и мы идем через картофельное поле к роднику. Я сердцем чувствую его доброе ко мне отношение. Не спеша мою руки в вытекающем из родника ручье, затем долго пью воду, чтобы сдержать рвущиеся из глубины души слезы.

— Ты вел себя достойно, — сказал отец. — Ненависть — хорошо, но месть, да еще с гранатой, это не по-мужски. Пойми и бригадира, ему надо нас не обидеть и план по урожаю выполнить. А люди разные бывают, одни лишку не возьмут, а другие норовят нажиться на чужой беде. А ты молодец, колхозу большие клубни кладешь, и ведро с горкой, а себе — мелкие, и без горки. Это тебя мама научила?

— Никто меня не учил. Мелкой картошки нам до весны хватит, а крупные клубни съедим, и не заметим.

Серный запах с террикона

Дымкой тянется в овсы,

На столбе сидят вороны

В крылья спрятали носы.

На подсолнухах жирели,

Кукурузой запаслись.

Не работали, а ели,

И к тому ж обожрались.

Отец рифмует лишь бы рифмовать.

— Что вижу, о том и пою, — смеется он и тычет пальцем в сторону Макеевского металлургического завода..

Наш донецкий уголек

Варит сталь, наварим впрок,

Углеродной стали,

Подводя труду итог

С думою… о сале.

Стихи отца мне кажутся смешными, я не могу увязать в один узел уголь, сталь и сало. У отца огромный лоб под темными кудрявыми волосами, хищный с горбинкой нос, резко очерченные губы и подбородок. Отец нагибается, делает вид, что поднял глудку земли, но ворон не проведешь. Мне кажется, что птицы спят, спрятав головы под крылья.

Никогда, ни прежде ни потом, я так близко не чувствовал душевную близость отца.

Моя рука в руке отца,

Я чувствую его слезинку

Щекою своего лица,

Так держит бережно росинку

Листок степного чабреца.

Весна вытащила с прически пушистые заколки, и её распущенные волосы заполнили мир ярким слегка золотистым сиянием. Она подарила тепло и сияние равное сиянию лирики Никитина.

Дремлет чуткий камыш,

Тишь, безлюдье вокруг.

Пронеслись утки с шумом и скрылися.

Только слышно вдали колокольчик звенит,

Рыбаки в шалаше пробудилися.

Эти стихи, собирая в поле картошку, читает моя сестричка Рая. У нее рыжеватые, не понять в кого, волосы, на щеках россыпь веснушек, хотя лето уже поклонилось осени. Так кланяются горожане присматривающему за их работой бригадиру.

Сегодня, вспоминая то трудное, но прекрасное время, время моего детства, я вижу его сквозь призму прекрасных стихов Николая Заболоцкого.

И мальчик на руках ее сидел

Весь розовый и голый и смеялся.

И понял я в то золотое утро,

Что счастье человечества безмерно.

Исцеляющая сила поэзии известна давно. «Бормотанье сверчка и ребенка в совершенстве писатель постиг…» писал когда-то Заболоцкий. А для этого нужно было постичь силу, которую распространяло на людей бормотанье шамана, сопровождаемое ритмами бубна. В одном из своих стихотворений Георгий Бельды пишет:

Чи-пок, — кашлянула утка,

Клювом ударив в руку,

И сердце мое раскрылось

Навстречу этому звуку.

Сердце, открывшееся навстречу звуку! Звук достигает сердца вместе с током летящей по венам крови. Крови, очищенной от шлаков поэтическими ритмами природы, которые поэт использует в стихах. Я долго не мог докопаться до сути четверостишья, написанного нанайским языком на книге стихов Бунина, которую брал у меня читать Георгий Бельды. В русском переводе эти стихи звучат так:

Радуйся, Боже, я выжил,

Когда ты, двоясь и троясь,

Сталкивал мальчиков рыжих

С черными, в битве за власть.

«Радуйся, Боже, я выжил!» — ирония достойная воина. — Ты, Боже, хотел убить меня, но убил Я! А теперь ты исцеляешь мне душу, возвышающими меня ритмами.

Поэзия Георгия Бельды — вышла из глубинной памяти нанайского народа. Никто из нанайских поэтов не писал с такой пронзительной добротой и болью о своем народе, как он. Мало того, что спиленная береза просит прощения у лесоруба за то, что придавила его, что, убивая березу, он подставил под удар себя, так его друзья рыбаки радуются, когда, когда щука оказывается мудрее и, помахав рыбаку, хвостом, скрывается на глубине вместе с его наживкой.

Мир так устроен, что для выживания, кто-то кого-то должен съесть. А раз уж это так, превыше любой мудрости Георгий признает умение живого существа обмануть охотника, уйти от его зубов.

На реке с женой рыбачим.

С ней от счастья чуть не плачем.

То, что уплыла удача — чепуха.

Вон рыбак, сосед наш, тоже

Ничего понять не может,

А смеется вместе с нами:

— Ха-ха-за!..

Поэты — зловредный народ, и в особенности те, которые видят в молодом таланте соперника посягающего на их славу. Еще в пятидесятые Георгий приходил к Андрею Пассару со своими стихами, но поддержки не получил. Не жаловали Гошу Бельды и русскоязычные переводчики. Да и стоило ли возиться с человеком, который только что вылез из тайги, и почти не знает русского языка. Он толком подстрочник сделать не может…

Разве можно забыть такую картинку:

Но зато, сколько свежести в этом

Свежем утре, в лохмотья одетом.

Сразу видишь клочья тумана на реке, разбросанные облака, прижимающиеся к земле дымки из топящихся печей.

Утром люди в лохмотьях копошатся в ящиках с бытовым мусором и десятка в кармане начинаэт прожигать мне брюки. Чтобы не сгореть, я вынужден отдать ее нищему.

К поэзии Георгия Бельды мы еще вернемся. А пока продолжим нашу беседу с Весной, которая сороконожкой скатывается по склонам сопок, размягчая слежавшийся за зиму снег, и превращая его в шумные потоки. Мне приятно, когда слегка утомленная, Весна присядет рядом, коснувшись пышными волосами моего лица. Ощущение материнских рук возвращает мне детство, я закрываю глаза и хмелею от космического наркотика. А если еще легкий ветерок коснется волос и слегка пошевелит их. Как не поверить в то, что это проделки матери, что, незримая, она сидит рядом. и ее горячее дыхание сливается с моим.

У Геннадия Козлова «февраль течет, как старый умывальник». Я думал, моей гостье это сравнение будет не по душе, но она, услышав стихи, улыбается в ответ:

— Это же февраль течет. Зима иногда тоже бывает плаксивой, думаешь, легко ей видеть, как замерзают люди. Но от судьбы не уйдешь…

Когда Весна философствует, на лице ее появляется легкий румянец, как у читающего стихи молодого поэта. Ведь мысль — материальна, к ней тоже нужен особенный подход.

Почернело поле,

Белое с утра,

Я весною болен,

Жизнь моя светла.

Босиком, о, ужас!

Прыгнув за порог,

Расколол на лужах

Тоненький ледок.

Ни ремня, ни плетки

Не боясь, скачу

По метеосводке

В светлую мечту.

Никто нас ремнем и плеткой ни пугал, носились босиком по весенним лужам и не болели никакими простудами. А что делать: обуток не было, да и еды весной, кроме пайки хлеба не видели. Чайная ложка рыбьего жира с утра спасла тысячи голодных ребятишек. В стране был голод, но о детях заботились. Сегодня тысячи безпризорников шныряют по городским помойкам, и никому до них дела, так же, как нет дела до будущего страны, по имени Россия.

В моей памяти живут десятки поэтов, о которых я не успел написать, или вспомнил мимоходом, беседуя с требующим внимания стихотворцем. Станислав Виртуозов, автор симпатичного рассказа «Там, где течет Сухой Стерех» и десятка стихотворений, написанных в годы наших совместных скитаний по литературным массовкам и забегаловкам. Потерялись мы с ним давно, я не знаю, написал ли он еще что-нибудь стоящее? Недавно в руки мне попала книга, изданная к юбилею Комсомольского-на-Амуре авиационного пред-приятия. Все помещенные в ней стихи Виртуозова я до сих пор помню наизусть. Значит, ничего нового он больше не написал. Или посчитал это ненужным, или не смог, выйдя из ауры разбежавшихся из Комсомольска поэтов.

Иногда мне кажется, что сочинительство это болезнь, которую разносит по городам никем пока не изученный вирус.

Не все ли мне равно, кто нас дурачит:

Эпископ, президент или поэт, с утра

Он просто неспособен петь иначе,

Смешав в своих цветах понятья и цвета.

Днем он слабеет от жары и пыли.

Он будет чхать и думать лишь о том,

Достиг ли он того, чтобы его купили,

Или умрет, оставшись за бортом?

Когда же сумерки заполнят все пустоты

И станет мир, как яблоня, кудряв,

Зажгут ли в храмах свет его остроты,

Все негативы дня в себя вобрав?

Запад, где, по выражению Твардовского «Стихотворная поэзия давно уже старомодный род литературы и отношение к ней снисходительное», проник во все поры нашего общества, и все-таки я затрудняюсь сказать, кого у нас сегодня больше, людей читающих или пишущих. Даже если читают стихи только пишущие, это уже добрая треть населения страны. Так что в ближайшие годы России не угрожает несчастье — забрюхатеть накопительством. Поэзия редко страдает отрыжкой обожравшегося негодяя.

Я милостыню не подам,

Будь ты калека или мальчик.

Немало вас по городам

С рукой протянутой маячит.

Я продавал иголки, ел

Раз в день по пирожку с картошкой,

И посмотрите — преуспел:

С блинами ем варенье ложкой.

Хотите жить, ищите свой

Пусть маленький, но бизнес все же,

Нам превращаться в существо

Других сосущее негоже.

Это стихи хабаровского предпринимателя Евгения Старостина.

— Не подумайте только, что у меня одни деньги на уме, пытается оправдать свою поэтическую позицию Евгений. — Мне не жалко десятки или даже сотни, но своими подачками мы развращаем людей. При желании у нас всегда можно прокормиться, даже стихотворцам. Вы ведь не нищенствуете?

— Потому и не нищенствую, что пишу не то, что мог бы написать. Нет времени для серьезных раздумий, все, что я делаю, делаю для того, чтобы прокормить семью. Как там писал Маяковский об Асееве: “Маленькую, но семью”.

— Умников, Александр, без нас хватает. Правдиво пишут те, кто при деле, они знают жизнь, людей, их обжигает стыд, ненависть, страх за завтрашний день. Разве не так? Сегодня многие поэты ищут вдохновение в выпивках. А страдать лучше на трезвую голову. Вино обостряет низменные страсти, вера в себя — возвышает, но не разбавляет страданий надеждой.

Поболтать с болтуном меня хлебом не корми.

— Надежда дарит шанс на будущее, а мы раздавлены сегодняшним днем: пасмурным, с легким витиеватым снежком и наглой рожей Бахуса за прилавком винного магазина. Я знаю, вино в его бутылках попахивает суицидом, долго ли — распахнуть окно и возомнить себя птицей.

Небо пахнет суицидом.

У вина коварный нрав.

Не поможет медицина,

Если, вспыхнешь, перебрав.

Спирт, заведомо летучий,

Но, сгорая, не дает

Той отдачи, чтобы круче

Ты летел, чем самолет.

Пристегни ремни к надежде,

Томик Пушкина возьми,

Пей его стихию, прежде

Чем податься на УЗИ.

Леонид Шаповаленко знает, что говорит. Пристрастие к Бахусу он преодолел не сразу.

Пропил я жену, детей,

Пропил ноги и протезы,

Потому, как был я бездарь —

Лишний рот в семье людей.

Я понимаю, что не даю Жене Старостину раскрыть рта, и это ему не нравится. Он привык, чтобы слушали его, а слушать других не в его характере.

— Поборол, значит, Бахуса. Он что, Шаповаленко, хабаровчанин? Если — да, зайдите ко мне в офис. Несмотря на то, что я торгую вином, я веду пропаганду трезвой жизни. Ну, скажем, не совсем трезвой, — стаканчик вина и ни грамма больше. Особенно когда вам перевалило за сорок.

Старостин взахлеб раскручивает панораму российского пьянства, но я перед этим просмотрел книгу Владимира Белявцева «Пить или не пить», так что ничего нового от Старостина не услышал. Разве что вкрапленные в монолог стишата.

Не пьянею от вина,

Пью и не пьянею,

Не вино пьянит — страна,

Да и черт бы с нею.

Покатились под откос

Русские устои,

Пролетарский паровоз

Заржавел в застое.

Мне понятно о каком паровозе идет речь. Наш до коммуны не долетел, вместо него в Россию примчался состав набитый не только ножками Буша, — на его борту мина замедленного действия. Не успели загнать паровоз в тупик, как молодежь перестала читать книги, с головой окунувшись в мир игрового безумия.

Не могу забыть Олега Гусева в статье “Строится коммунизм каннибалов”:

“Общечеловеческие ценности” демократов, возбуждающие в человеке низменные примитивные начала, ни к чему хорошему подвести человека не могут. И совершается духовный геноцид россиян не от недопонимания чего-то там, а намеренно, жестко и последовательно”.

Игровые автоматы

В окружении девчат,

Очень хочется девчатам

Рассупонить автомат.

Получая горсть монет,

К автомату жмутся:

Рот и брюхо есть, но нет

Подлинного чувства.

Но вернемся к Георгию Бельды.

Впервые с его творчеством я познакомился в августе 1978 года. Впрочем, не познакомился даже, а впервые услышал это имя и взял в руки стопку листов с отпечатанными на машинке текстами нанайских стихов. Принес их мне Николай Рогачков, который уже пытался разобраться в текстах и даже составил несколько подстрочников.

— Георгий добрый человек, но мы с ним общего языка не нашли. Я говорю: зачем писать о Партии, если о ней написано столько, что уши вянут. А Гоша показывает стихи в переводе Степана Смолякова, и утверждает, что настоящий нанаец не может не писать о Партии.

На одном из листов, незнакомым мне почерком, написано стихотворение «Для тебя», и ниже подпись: Степан Смоляков. Первая строфа звучала так:

Слава Партии родной

За свет ее идей,

Когда стою я над рекой

И отражаюсь в ней.

Там рыба ходит косяком…

— Спасибо и на том, — зарифмовал я начало второй строфы, так как стихотворные гимны Партии мне уже изрядно надоели. — Нет, Коля, — сказал я, — думаю, с Гошей у нас ничего не получится.

И все-таки, прежде чем вернуть рукопись, я решил прочитать нанайские тексты. Ведь буквы-то у них русские, да и слово Партия, по моим понятиям должно быть написано по-русски. Однако, прочитав дважды непонятные мне тексты, слова Партия я там не увидел. И засомневался: по моим понятиям поэт озаглавивший стихотворение «Для тебя» должен писать о любимой женщине, в крайнем случае о матери, но никак не о родной коммунистической партии.

— Ладно, — сказал я Рогачкову. — Оставь рукопись, я постараюсь найти русско-нанайский словарь и разобраться, что тут к чему.

Словарь я нашел в заводской библиотеке. Посидел над рукописями и понял: никого из нас судьба нанайского поэта не волнует. Даже самих нанайцев.

— Освободите меня от прошлого и я останусь самим собой, — усердно растирая ладонями затекшую под тяжелыми мешками шею, говорил мне хозяин гастрономического бутика на рынке «Али» Николай Примеров. — Чтобы я ни спланировал на завтра, я не смогу этого сделать, не окунувшись с головой в прошлое. Отсюда — стандартное мышление, боязнь получить от жизни оплеуху, или хуже того — очередной скандал с женой. Официально мы с ней разошлись. Я семь дней в неделю с утра до ночи на рынке, прихожу как выжатый лимон, а жене наплевать, что нам надо образование сыну дать. Она приводит в пример подругу, муж которой сидит дома, а денежки ему на тарелочке с золотой каемочкой приносят. Я ей говорю: жулик ее муж, а она в ответ: лучше быть жуликом, чем нищим с двадцатичасовым рабочим днем. Она, конечно, права, но не каждому на роду написано жуликом быть…

Николай ежедневно с утра до ночи стоит за прилавком своего бутика, когда нет покупателей, смотрит телевизор, или читает книги. Вот уже два года весь его мир умещается в этом напичканном пестрыми упаковками магазинчике, зачастую не приносящем дохода.

Потерять прошлое и увидеть мир таким, какой он есть на самом деле? Говорят, некоторым людям это удается:

***

Звон полотна, когда его коснется

Кисть живописца — сокровенный звон.

Таким восторгом в сердце отдается,

Как будто мир еще не сотворен.

А ты сегодня у его истоков

Стоишь, глотая слезы, и дрожа

От ужаса: а не был ли жестоким

Мазок, похожий на удар ножа?

Все чувства, которыми мы устремлены в будущее, продиктованы опытом предков. А прошлое — цепь заблуждений, освободиться от которой практически невозможно. Она сдавливает нам шею и мы задыхаемся, не находя выхода.

А выход вот он — не сотвори себе кумира!

Выход человечества из тупика глобальных и местечковых войн находится в самом человеке. Не смотри на вождя, как на бога, он несомненно, глупее и ограниченнее чем ты. Мудрый человек не позволит себе вскарабкаться на вершину, единственная возможность сойти с которой — падение. И ладно бы — упал сам, так ведь, падая, погребает под обвалом миллионы человеческих жизней.

Нет бога на земле выше Человека, стремящегося познать себя в любви к жизни, которую дарит нам прекрасная и жестокая природа.