23. Живем над пропастью во лжи

Головы русского бизнеса не сосчитает самый мощный компьютер. В какие только крайности не бросается человек, чтобы хоть как-то прокормить семью. Книжные рынки в Украине забрюхатели московскими издательствами. Книг столько, что один прилавок можно осматривать с утра до ночи. На пестрых обложках — белые, отекающие кровью клыки, обнаженные тела женщин, окрыленные оружием явно не земного происхождения воины. Донецк, середина октября. Третьи сутки ищу книги на украинском языке, но, увы, увы! Продавцы в ответ пожимают плечами.

— Хохол с тебя, как с меня пряник, — нервничает мужчина в кожаной куртке, огненно-рыжий, с черными цыганскими глазами. — Купи вот… мой сборник, три гривны не деньги.

Сборник величиной с ладонь, на обложке не понять, то ли автор обнимает березку, то ли она его. Белым по зеленому — название сборника «Исход», но имени автора не видно. Пока достаю очки, подходит мужчина с собачкой на руке, взвешивает книжку на ладони и спрашивает:

— Почем жидовские мотивы?

— Почему жидовские? — отзывается поэт. — Я русский, но русским в России делать нечего. Рынок захватили азиаты, бизнес — кавказцы, наглой этой братии русские поэты до балды.

— А мы что — в России? — спрашиваю я. — Русский рынок в Украине — куда ни шло, но Донецк — украинский город.

Поэт ухмыляется, фыркает, но не обостряет отношений с возможным покупателем. Оказывается, Исход — фамилия поэта, а выше петитом набрано имя — Иннокентий. Иннокентий Исход — имя для меня новое. Я протягиваю три гривны и по привычке, открываю последнее стихотворение сборника:

Мне в девяностом показалось:

Пришли иные рубежи,

Но все как было, так осталось,

Стою над пропастью во лжи.

Мне хорошо известно это слегка измененное стихотворение московского журналиста, доктора экономических наук Валентина Лисенкова. В 1999 году мы с Ерофеевым издали его сборник «Береги свое». Исход издал свой сборник в 2002 году, в выходных данных указано, что подписали его в печать в марте того же года, в ростовском издательстве «Пересвет».

Сидящая на руке хозяина собачка ловит языком стекающие с тента капли дождя. Это даже не дождь, а морось, она висит в воздухе прозрачным облачком пара. Бес дергает меня за язык, но прилюдно обвинять Иннокентия в плагиате я не хочу. Во-первых, не знаю, что за этим последует, а во-вторых — мне жалко этого довольно молодого еще человека.

— Стоящие стишки? — спрашивает мужчина с собачкой.

— На три гривны потянут, — отвечаю.

Открываю третью страницу.

Лгать не обидно, стыдно верить

Тому, кто ложью опьянен.

Не мы бежали, хлопнув дверью,

Страна нас вытолкнула вон…

Увидеть в чужом сборнике свои стихи и не возмутиться? Внутренне казня себя за предательски скиснувший голос, я говорю поэту:

— Страна нас выставила вон!

Он не понимает, будто впервые слышит эту строчку. Я втолковываю:

— У вас: страна нас вытолкнула вон, а у меня — выставила вон, разница в одно слово, а заключительное стихотворение сборника принадлежит Лисенкову:

Вначале всем нам показалось:

Пришли иные рубежи,

Но все как было, так осталось,

Стоим над пропастью во лжи.

Он сует мне в карман три гривны и почти силой отбирает сборник.

— Можно консультацию за пять гривен? — кричу я вослед.

Он не оборачивается.

Как могли стихи из Хабаровска попасть в Донецк, не знаю. С Лисенковым проще, у него в Москве выходило несколько сборников, но мой сборник в сто экземпляров, в котором было помещено это четверостишье, он как сюда попал?

Я до сих пор жалею, что слишком уж сразу, в лоб обвинил в плагиате человека, который увлекся рекламой наших стихов, пусть даже под вымышленным именем — Иннокентий Исход. Возможно, это был единственный источник его существования в отощавшей до донкихотства Украине. Я еще дважды был на рынке в Донецке, но увидел сборник Исхода в книжном ларьке города Макеевки. На вид тот же и за три гривны. Я купил его, открыл третью страницу. Там были стихи неизвестного мне поэта:

Пересекаются пути людские

С господними не на земле, так в небе.

Господь спросил: — Как поживает Киев?

— Как и вчера, молитвами о хлебе, —

Ответил я, слезящиеся очи

От райского сиянья прикрывая.

Наш разговор был кровью укорочен,

Оборван под колесами трамвая.

Завершался сборник тоже не стихами Лисенкова, хотя время издания и издательство «Пересвет» — все было, как и в том, так неудачно приобретенном мною сборнике.

Я видел свою смерть

Есть люди, которые заранее предугадывают возможные изломы своей судьбы и в ожидании их совершают подвиги, казалось бы, им совершенно неприсущие... Бывает наоборот, ожидание превращается в затяжную болезнь и вместо толчка под зад человек получает подзатыльник. Мне, например, однажды приснилось, что на меня свалился железно-дорожный контейнер, — огромный пятитонник, под завязку наполненный книгами, и я до сих пор с затаенным ужасом гляжу на контейнеровозы. Хотя жена, которой я рассказал сон, заявила, что это не контейнер на меня свалился, а стеллаж с книгами. И все-таки на меня свалился именно контейнер. Сон был спровоцирован одной из самых страшных поездок в геологическую глубинку. На 502 МАЗе мне доверили доставить груженный невесть чем контейнер в поселок Перевальный. Сегодняшнему читателю эта марка машины ни о чем не говорит. На дорогах Дальнего Востока она была редким экземпляром, во-первых, потому, что создавалась специально для военных, а во-вторых — была слишком громоздкой и трудно управляемой машиной. Мне пришлось продумывать маршрут, чтобы не срезать пересекающие дорогу электропровода, поскольку кузов машины сидел на мощных колесах и еще более мощных рессорах. Так что контейнер не сидел в кузове, как это бывает на современных контейнеровозах, а парил высоко в небе. За руль 502-го никто из орсовских водителей сесть не соглашался, несмотря на повышенную зарплату. Но у меня был трехлетний опыт вождения 205-го МАЗа, и на предложение начальника ОРСа, я откликнулся охотно.

— Береженого Бог бережет, — сказал он, — А ты у нас асс.

А теперь представьте себе круто падающий склон сопки и карабкающийся по склону МАЗ. Несколько раз машина сползала по склону, вращающимися вперед колесами. Столпившиеся вдоль дороги деревья зло посмеивались, прямо над лобовым стеклом корчило рожи спустившееся с неба облако. Иногда мне хотелось бросить руль, выпрыгнуть из машины и вместе с деревьями посмотреть: справится ли мой МАЗ с подъемом? Меня ужасала мысль, что не смогу доставить груз на рудник Перевальный, хотя сам не знал, что везу в опасно накренившемся назад ящике.

Но я отвлекся от мысли о пророческих снах. Дважды в жизни мне пришлось читать стихи, написанные людьми, никогда прежде этим не занимавшимися, но пережившими во сне нечто такое, что побудило их взяться за перо. Вот один из таких примеров:

Я видел свою смерть, она сидела

В пустом желудке доброго дельфина.

Такого омерзительного тела,

Как тело смерти, я еще не видел.

Я разбудил себя ужасным криком,

Из сна в реальность жизни убежал.

С той самой ночи прячу под периной

На черном рынке купленный кинжал.

Странные стихи, не правда ли. И прежде всего тем, что они не только свидетели жизни человека (творю, значит, живу), но и свидетели его смерти. Автор этих стихов Виктор Пархоменко больше ничего в своей жизни не написал. Мы с ним учились в Комсомольской-на-Амуре автошколе от Стройтреста № 6 в 1965 году. Проживал он в общежитии по улице Кирова, в двух шагах от автотранспортного предприятия, где нам предстояло отрабатывать три года повинности за бесплатное обучение. В Комсомольск Пархоменко приехал с Херсонщины, убежав от загулявшей жены, но скучал по ней страшно, что сказывалось не только на усвоении теории, но и на практических занятиях. Погружаясь с головой в «приятные», как он говорил, воспоминания, Виктор выехал на встречную полосу движения и, чудом не столкнувшись с автомобилем, налетел на водителя с кулаками, доказывая, что не он, а тот нарушил правила. Мы подозревали, что в Комсомольск он приехал не из Украины, а из-за какой-то капиталистической страны, где принято левостороннее движение. Водителем он так и не стал. Несколько месяцев работал автослесарем, потом уволился, и пути наши с ним разошлись. Два года спустя, летом 1968-го, по дороге в Хольгасо меня остановил старший лейтенант милиции и вежливо попросил вывезти с пляжа нестандартный груз. Ничего не подозревая, окрыленный вежливостью милицейского офицера, я на своем бортовом уазике прикатил к Амуру, где в пенящейся накатной волне болталось нечто, напоминающее тело человека, но в неописуемо огромных размерах. При всем своем желании я не мог бы узнать в утопленнике Виктора, но поскольку человек я не любопытный, к тому же недолюбливающий покойников, о его смерти узнал только два дня спустя, когда пошли слухи о похоронах. Хоронили Виктора тихо, в закрытом гробу, поминали в общежитии — десять человек за сдвинутыми впритык столами. Поскольку родственников у Виктора не было, все его вещи предложили забрать соседям по общежитию. Месяц спустя мне передали тетрадь, в которой лежали неотправленные в Херсонщину письма и стихи. Прочитав их, я зашел в общежитие и спросил коменданта, не находила ли она чего-нибудь особенного в постели Виктора. Оказывается, кинжала не было. Значит, оружие было рождено его воображением. И все же как точно он изобразил свою смерть:

Такого омерзительного тела,

Как тело смерти, я еще не видел.

Любопытная, на мой взгляд, деталь, «смерть сидела в пустом желудке доброго дельфина». Разве не прямой намек на то, что смерть его настигнет не где-нибудь, а именно в воде. Возможно, он увидел себя во сне именно таким, каким предстал передо мной в то утро, — чудовище, болтающееся в прибойной волне. Семь исписанных Виктором листков из тетрадки, вместе со стихами, я вложил в конверт и отправил в Большую Александровку жене, которую он, несомненно, любил.

— Помешался он на своей Люське, — говорили девушки из общежития.

Комендантша отзывалась о Викторе как о самом спокойном и вежливом жильце за все существование общежития.

Была твоей я болью и обидой

Второй пример пророческой поэзии — двенадцать строчек Галины Беркут из поселка Ильича, что в Советской Гавани. Галина любила мальчиков, не запятнанных любовью с другими женщинами.

— Отличить девственника от бабника проще простого, — однажды сказала мне. — Для этого достаточно обнять мальчика в подъезде. Девственник растеряется, бабник — начнет наглеть. — Меня она не отшила только потому, что считала «вконец обнаглевшим поэтом». «Поэтом» потому, что я писал стихи, «обнаглевшим», что читал со сцены Тараса Шевченко и Валерия Брюсова, а себя — нет. Галина вела в Матросском клубе кружок художественной самодеятельности. Меня к ней направил командир десантного корабля, капитан-лейтенант Соболев.

— Кто-то же должен представлять наш коллектив в творчестве, — уговаривал он меня.

Галина была женщина «в моем вкусе», но я не был мальчиком в ее понимании. К числу «бабников» она отнесла меня во время первой же репетиции.

— Галина, у вас вся юбка сзади…

— Возьми щетку, вот там в столике.

Очищая юбку от известки, я несколько раз чихнул, и актриса сказала:

— Не первую бабу по заднице гладишь, верно?

Больше как мужчина я для нее не существовал. Но год спустя, в начале осени, перед очередным смотром самодеятельности она протянула мне листок со стихами:

Не стала первой женщиной, ну что ж, —

Останусь первой болью и обидой

В твоей душе, когда весенний дождь

Прольется над моею пирамидой.

Не поняла, как ты сумел вовлечь

Меня в свой мир, ты стал моим кумиром.

Усилия мои не стоят свеч,

Пока горит звезда твоя над миром.

Подавая листок, Галина сказала:

— Я тут тоже стихами забаловалась, прочти вот…

Честно сказать, я не понял, почему именно я должен был прочитать стихи. Пусть бы читал тот, кому они предназначались. Да и ничего особенного я не нашел в них. Влюбилась в какого-то очередного мальчишку, вот и написала.

Беркут учила меня вместо «что» говорить «што», а добившись в обучении успехов, издевалась:

— Ну что, «штокало», усвоил науку артиста?

Однажды она пригласила меня к себе домой. Пили чай с брусникой. Она часто вставала, ходила от стола к окну и обратно. Выглядывала в окно, будто ждала кого. В черной юбке, белой тенниске: ладная, складная, с непривычно окаменелым лицом. О чем мы с ней говорили, не помню. Кажется, о спектакле Штейна «Шторм», на который меня пригласили с предложением поучаствовать в последующем обсуждении премьеры. На спектакль я не пошел, но на обсуждения явился, и, когда один из выступающих (кажется, майор) заявил: «Нам не нужен океан человеческих чувств, нам нужен океан на котором матросы выполняют свою боевую задачу!», я воскликнул:

— При чем тут океан! — а потом наговорил такого, что в одной из газетных статей театральный критик небрежно прошелся и по моей персоне. Правда, без указания фамилии: «А смотрел ли старшина этот спектакль вообще?»

Галина хохотала:

— Не представляя о чем спектакль, и так выступить! Нет, ты явный псих.

— Я не мог не защитить женщину. Не знаю, кого она в спектакле играла, но она женщина.

— А главное, красивая, да?

— И красивая тоже.

Потом Галина спросила:

— Тогда ты защищал женщину, артистку, а как же меня?

— Что тебя?

— Почему меня не защищаешь?

Я воспринял этот вопрос как очередную шутку. Задыхаясь от желания обладать ею, я не допускал мысли, что такое возможно. Когда перед моим уходом Галина спросила о стихах, ответил небрежно:

— Стихи как стихи.

Очередную репетицию самодеятельных матросов отменили из-за отсутствия режиссера.

— Галина Федоровна исчезла, — сказал мне помощник командира корабля Голованов. Это случилось в октябре 1960 года. В конце мая следующего, получив увольнительную, я отнес в редакцию газеты новые стихи и зарисовку о матросе, который всю зиму купался в проруби. Выйдя из редакции, в автобусе, идущем из колхоза Ильича в Совгавань, увидел… Галину Беркут. Я помахал рукой, она взглянула на меня, и этого было достаточно, чтобы, сорвавшись с места, я побежал за автобусом. Шофер был парень не дурак, он заметил идущего на обгон морячка, и превратил наше соревнование в спектакль для пассажиров. На остановках тянул время, но стоило мне приблизиться, как дверь захлопывалась и, победно чихая, автобус устремлялся вперед. И так восемь остановок, пять с лишним километров. Когда на Бяуде женщина вышла, я понял, что это не Галина Беркут. Эта была ниже ростом, хотя при тех же формах, с той же улыбкой на лице и черными обжигающими глазами.

— Господи, — воскликнул я. — Вы не Галя!

— Значит, старшина, за сестричкой бежал? А я думала — любовь с первого взгляда? И чуть было не поверила.

Давая возможность отдышаться, женщина повела меня к синеющей внизу бухте.

— Не могу не отблагодарить за доставленное удовольствие, — сказала она и, опрокинувшись на спину, стащила с ног трусики:

— Только не туда, ладно…

Я не успел донести пестик своей любви до ее великолепного сосуда.

— Смешной ты, — сказала она. — А Галя… в общем, умерла от кровоизлияния. Полгода лежала парализованной, а в конце марта…

Ее младшая сестричка Вера предложила мне сходить на кладбище. Могила Галины Беркут напоминала пирамиду, и я вспомнил:

Не стала первой женщиной, ну что ж, —

Останусь первой болью и обидой

В твоей душе, когда весенний дождь

Прольется над моею пирамидой.

И действительно, вскоре пошел дождь. Первый майский дождик весело зацокал по молодым листочкам. Галя Беркут за полгода до смерти точно предопределила свою роль в моей непутевой жизни. Она надолго оставалась моей первой болью и обидой.