26. Во мне убили человека

Казарменное солнце, поджав под себя ноги, сидело на сторожевой вышке. Солдат дремал, изредка прихлопывая на своей щеке мелькающую в воздухе нечисть. Гога подметал двор, прикидывая в уме, сможет ли он взобраться на вышку без лестницы. Лучше было бы взлететь на метле, но он не изучал в детстве фокусов Бабы Яги. Шаркая метлой по асфальту, Гога бубнил под нос лезущие в голову строчки:

— Машу метлой, дышу золой… Нет, не золой — пылью дышу. Она просачивается сквозь забор от грохочущих за колючкой грузовиков. Превратиться бы мне в пыль и с попутным ветром вылететь на волю. И вдруг его осенило:

Я — пыль под шлепанцами века.

Во мне убили человека.

Вместо пера, вручив метлу:

— Мети, — сказали, я — мету.

Солнце с вышки погрозило Гоге длинным и тонким, как стрела, пальцем. «Завидует, что не о нем пишу, — решил Гога. — Но можно и о нем. Поменьше бы оно с часовым болтало. Каждое утро сидит на вышке, как Будда на горшке и поглядывает на меня как на вшу в камзоле. Нет, чтобы зайти со стороны зоны и ослепить часового. Тогда бы я что-нибудь придумал. Не на метле улетел, так на комендантской машине, когда солдат откроет ворота, чтобы впустить начальника ИТК”.

На гражданке Гога работал водителем грузового такси, а сел за то, что якобы, спер у заказчика какой-то антиквариат. Гога и в глаза этого антиквариата не видел. Видимо, заказчику не понравилось, что Гога в дороге читал немного переиначенные стихи Маяковского:

Читайте, завидуйте я господин Советского Союза.

— Было бы чему завидовать, — съязвил заказчик.

Он въезжал в новый многоэтажный дом для крутых, и ему, явно, не понравилось любопытство Гоги: с какого материала сделана входная дверь, от какой фирмы запоры, действительно ли оконные пакеты отличаются большой прочностью?

Гогу взяли прямо с машины, когда он возвращался в гараж. И хотя никакого антиквара при нем не было, он получил десять лет отсидки. А что поделаешь: у сильного всегда бессильный виноват.

Через пять лет отсидки Гогу выпускали подметать территорию вокруг зоны. Собирать окурки, пакеты, и разную прочую дребедень, сносимую сюда ветром со стороны рынка. Начальнику тюрьмы понравились стихи, которые от его имени Гога написал к юбилею жены:

Ты в пятьдесят, как облачко, легка,

Как облачко свежа, и недоступна.

Нас жизнь соединила на века,

И проступили, видимо, не глупо,

Ведь мы с тобой, как два материка.

Так будь же вечно юною, подруга.

Утром, съев подаренный начальником тюрьмы пирог, Гога растрогался и сочинил стихи:

Сделали из ангела бандита.

На тюрьму свободу променяв,

На себя бываю я сердитым,

А на зону не имею прав.

Узнав про эти стихи, начальник решил побеседовать с Гогой.

— Скажи, только честно, куда дел украденное?

Гога засмеялся:

— Зачем мне антиквариат, я свою зарплату отправлял в детский дом, в котором меня воспитывали. А жил на чаевые, которые мне давали за то, что я помогал людям таскать мебель. А этот богатенький… что ему в голову взбрело. Я спросил, шутя: не отец ли он мне? Уж очень мы с ним похожими были.

Начальник поинтересовался в какой детский дом Гога перечислял деньги, а месяца через два к нему пришел следователь. Он долго беседовал с Гогой, слушал его стихи.

— Значит, говоришь — отец? Похоже на то, — сокрушенно качал головой следователь. — Сначала сдал сына в детский дом, потом в зону. Поверить трудно, но факт налицо. Отрекся от тебя батюшка твой.

— Не трогайте его, — пряча набежавшие на глаза слезы, — промычал Гога. — Упрятал, значит, так надо было. Отец все-таки.

Услышав эти слова, следователь ударил кулаком по столу и заявил, что непременно посадит отца Гоги за обман правосудия.

Когда судили отца, Гога упал перед судом на колени и просил не делать этого. Лучше он сам отсидит и свой и положенный отцу сроки. После этого адвокат встал и заявил, что отказывается защищать Гогиного отца. Адвокат же познакомил Гогу со своим отцом дальнобойщиком, помог устроиться в общежитие и уже через год Георгий Безродных водил с Сергеем Никитичем Глазуновым тяжелые фуры из Владивостока в Благовещенск и обратно.

Не правда, что на свете счастья нет.

Чтоб землю нашу добрую обидеть,

Вы просто не хотите его видеть

За ширмой поражений и побед.

Не в замках счастье, сидя за замком,

В хрустальных залах злого зазеркалья,

О счастье жить скучаете тайком,

Злым силам мира тайно потакая.

Мы встретились с Георгием на даче у Сергея Никитича в знойный августовский день 2005 года. Неказистая избушка на курьих ножках, грядки клубники и картофеля — не понять, какая больше. Вокруг домика малина, смородина и разливное море ромашек. Георгий обжаривал на огне шашлыки, нанизывая на новенькие шампуры кусочки мяса, лука, баклажанов и все это щедро поливая бульоном в котором томилось мясо. Когда Георгий прочел свои стихи о счастье, я вспомнил стихи, с которыми Георгий вступил в полемику:

На счете счастья нет, а есть покой и воля…

Кто бывал на дачных массивах Левобережья согласиться со мной, что такого добра как покой и воля там хватает. Не важно сколько раз в неделю грабят ваш участок, важно, что он есть. А на двери домика в деревянной рамке под разбитым вдребезги стеклом висит обращение к друзьям:

«Друзья, мы рады приветствовать вас. Входите, отдыхайте, пользуйтесь дарами огорода, но не забывайте, что следом за вами придут другие».

— Чья идея? — поинтересовался я.

— Георгия, чья же, — ответил Сергей Никитич. — Я Гоше говорю, какие же они друзья, если стекло разбили. А он отвечает: не разбили, а печать поставили, подтвердили нашу правоту.

Блаженный? Так нет, знает наизусть не только русских поэтов, читает наизусть испанца Гарсия Лорку.

И утром на край долины

Увел я жену чужую,

А думал он невинна…

— А что, Георгий, приходилось уводить?

Он смутился, выплеснув добрую порцию бульона на слабо тлеющие угли.

— Не получается у него пока, — вздохнул Сергей Никитич. — да и нет дальнобойщиков времени на танцы ходить.

Когда я собрался уходить, Георгий Безродных (без родных, значит) выдал экспромт.

Мы пили, ели шашлыки,

Река шуршала камешками,

Она хорошие стихи

Читала вместе с нами.

Спасибо вам за все, о чем

Мы с вами говорили.

Вернетесь, заново начнем

Читать стихи перед огнем

И пить, что недопили.

Хороший человек не может быть плохим поэтом, я до сих пор с чувством гордости за русского человека вспоминаю нашу беседу возле дачного костерка.

Иуда прекрасно знал, из какого камня выкладываются пути в бессмертие. Но стоило ли ради этого лишать человека жизни, тем более человека, одержимого верой в исцеление человечества страхом. Балаболу ничего не стоит поднять народы на бойню против устаревших традиций. Ленин не стал Богом, потому что рядом с ним не было человека способного совершить поступок. Одиночками были Сталин и Гитлер, за ними шли не мыслители, а поклонники — самая большая и самая взрывоопасная раса в истории человечества. Но взрывать — не строить. Увидеть в собственном унижении бессмертие страдающего эпилепсией человека дано не каждому. Иуда совершил предательство во имя бессмертия, обернувшегося многовековой трагедией народов.

Спорить с Нечаевым было бесполезно. Тем более что повторял он прописные истины, которым я не аплодировал только потому, что сам пророк не верил в то, о чем говорил. Более упорядоченным он был в своих весьма, я вам скажу, неплохих стихах.

Поэтическим словом не брезгуя,

Я не только люблю его блеск,

Но и ту персональную резвость,

Что в характере времени есть.

Не беда, что стыдливость с пороком

Уживаются в слове одном,

Не ударю его ненароком,

На пиру не поставлю вверх дном.

Ничего особенного в этих стихах не было: в верности своему времени клялись многие поэты. Меня очаровала «резвость в характере времени» — определение не совсем точное к сегодняшнему дню. Ну да черт с ним, с определением. Нечаев был верен не только времени, но и людям, которые упорно смешивают стыдливость с пороком для достижения столь же сомнительных результатов. Об этом без особых ухищрений писала приехавшая ко мне вместе с Нечаевым Елена Щербина.

Нас пытались унизить, используя снизу.

И приятно нам было и стыдно и обидно до слез.

Убивали строптивых, которые бросили вызов,

Повышали битьем на тела наши спрос.

Уповали на Бога, но сытые сраму не имут.

Все мы были пророками, распятыми на кресте.

В нас бросали каменьями, орущие пасти разинув,

Призывая к покорности, скотству и нищете.

Но скупая тела, покупатели ломятся в души,

Доводя до истерик неопытных в схватке девчат.

Разве слышите вы — осиянные властью чинуши,

Как в глухом зазеркалье от боли девчата кричат.

В этих стихах слишком сильны интонации Дмитрия Кедрина, причем это размер одного из известнейших его стихотворений.