46. Я за вас в ответе, дети

Ей нет и тридцати, а с виду все пятьдесят. Работает уборщицей в детском садике. Иногда воспитательница разрешает ей почитать детям что-нибудь из своих стихов. Чтобы не воровали у бабушки веник и не прятали тряпку. Читая стихи, Наталья Кротова даже молодеет слегка:

Раскачал деревья ветер,

Каждое, как мотылек.

Я за вас в ответе, дети,

Хоть и выпила малек.

Дети довольны, смеются, хлопают в ладошки и не верят, что стихи написала уборщица. Чтобы ей поверили, Наталья готова написать экспромт на любую заданную детьми тему. Малыши кричат:

— Про машину напиши.

— Про наш садик.

— Про меня.

— Давайте по очереди, — успокаивает детей воспитательница. — Вот ты, Миша, о чем бы хотел услышать стихи?

Миша долго думает, потом отвечает:

— Пусть напишет, зачем она пьет.

У Натальи Кротовой на глазах выступают слезы. Он берет лист бумаги, ручку и садится в угол, чтобы стихами ответить на вопрос Миши.

Папа пил и мать пила,

Пьяной дочку родила,

Я родителей люблю,

Как увижу, так налью.

Стихи явно не для детей. Воспитательница понимает свой промах, выглядывает за дверь: не услышал ли кто, и спрашивает у беловолосой в торчащих косичках девочки:

— Машенька, ты что-то хотела сказать?

Девочка подходит к уборщице и, положив свою белую ладошку на нервно вздрагивающие пальцы уборщицы, говорит:

— У тети Наташи много хороших стихов, но их не печатают. Газеты боятся ее печатать.

Воспитательница в растерянности. Она выглядывает за дверь, и, кивком головы требуя, чтобы уборщица удалилась, с легкой трещинкой в голосе, кричит:

— Дети, пора готовиться к ужину.

Когда уборщица уходит, Машенька поворачивается к воспитательнице и читает стихи:

Воспитательница зла

На директора козла,

Он хотя и не мужчина

Злиться есть за что причина.

На следующий день уборщицу уволили., а воспитатель ушла по собственному желанию.

Поэтические ремарки лесного духа Свида

Поэзия — нарушение равновесия в литературе. Мы это уже проходили, убеждал нас в этом кто-то из французов: Покто или Веркот — не помню. Дело не в равновесии, когда литература дышит на ладан, а поэзия подстраивается под ее камертоны. У поэзии еще хватает смелости посмеяться над собой, а проза с головой окунулась в бизнес. Поэтому, давайте прислушиваться к поэтам.

Ты не просто мал, малыш,

У меня в штанишках

От тебя не выкидыш,

А одна одышка.

— И что это за одышка? — спрашиваю автора.

— Как что? Гандон. Сам ушел, а пустышка осталась.

— Так одышка или пустышка?

— Какая разница, разве не понятно? — она удивленно вскидывает бровь, и, быстро перетасовав листки, читает очередной свой опус:

К пограничнику в дозоре

Я приблизилась впритык,

Щелкнул он своим затвором,

Быстро выстрелил и сник.

Карабин и так и этак

Я пыталась зарядить,

Старшина скулил при этом,

Будто тужился родить.

Прочитав, она приоткрыла рот и, напугав меня своим красным змеиным язычком, вызывающе выдвинула челюсть. Деваться мне было некуда, пришлось признать юмор превосходным. Юмористы из «Кривого зеркала» выдают и не такое.

— Я училась у Ерофеева, — воскликнула она. — Мне нравятся его зашибульки, жаль, что не мне первой пришло в голову это определение. Частушки, гарики, погремушки, эпиграммы, этот легкий жанр пока еще пользуется спросом.

Какой во мне толк, толкнула

Мужчину крутым бедром,

А он мне ногой по скулам

И в переносицу лбом.

— Я, — кричит, — мастер спорта,

В Японии брал призы! —

И сразу отпала охота

К нему у моей души.

Вместо «призы» тут явственно проступает другое слово. Но поскольку против матерщины воинственно настроена православная церковь, пуще ладана страшащаяся возрождения в России язычества, нынешняя молодежь налево и направо сыплет матами, взывая к языческим богам. Столь же пламенного проводника язычества нашел я в лице Веры Свидовой, потому, возможно, и оценил ее творчество.

Бремя, которое мы влачим

Под названием жизнь,

Отяжеляет ельцинский почин,

В который люди впряглись.

Тебе — в зубы, мне — по зубам,

Это и есть страна,

В которой жить предписано нам…

И как же она срамна.

Вера Свидова имя для поэта неплохое, чего стоят эти ускоряющие темп три «в». Я спрашиваю:

— Свидова, значит, красивая с виду, видная?

Она смеется:

— Мелко плаваете, поэт. Свида — лесной дух, помощник Святобора. А кем для славян был Святобор вы, конечно, догадываетесь.

— Смутно. В свое время помощниками Святобора мы называли стукачей, работающих на комитет безопасности. Они своим стукачеством доводили людей до тюрьмы. А часто и до высшей меры.

— Вот, вот. Святобор хотя и опасное божество, сегодня он нам нужен позарез. Хотя бы на время. Пусть его помощники стукачи заводят криминал в гиблые болота. Глядишь, лес успеет встряхнуться. С вашим Иисусом мы скоро планету лысой сделаем. Ведь все его духовники крохоборы.

Вера неплохо ориентировалась в языческих богах.

Устами Сталина не стану.

Я — зло, творящее добро,

И ты меня, товарищ Сталин,

Штыком не тыкнешь под ребро.

Я — дух лесной, я отморозок

Среди русалок, див и фей.

Стихи я сочиняю прозой,

Она конкретней и грубей.

Я согласился, что отсутствие таланта вполне можно компенсировать грубостью.

Уснешь — оплеуху дам,

Укусишь — по зубам получишь,

Я в жизни видела и лучших

Специалистов по задам.

Я задавала им и ритм

И воздержанье в тактах ритма.

И чтобы ты ни натворил,

Ты не убил во мне пиита.

Я чувствовал, что последняя строчка прилепилась к стиху чисто случайно, и сказал Вере об этом. В ответ — улыбка.

— Я тоже так думала, хотела даже вздрючить стихи эротикой, но зачем? Женская поэзия в большинстве своем построена на охах и ахах. Даже мою любимую Юлию Друнину не обошел этот грех.

Спасибо за эти губы,

Спасибо за руки эти.

Спасибо тебе, мой любый,

За то, что ты есть на свете.

Спасибо за то, что ты есть, за то, что возжелал американской демократии и довел ее до суицида. А ведь Юлия сама когда-то предоставила мужчинам право стать капитанами в женской судьбе. Вот они и накапитанили.

Я не мог обойти молчанием поднятую Верой тему.

— У Юлии Владимировны было одно сердце, имя которому — Россия. Ее уход совпал с закатом ее родины. Это больно. В день ее трагической смерти, поэт, стесняющийся своего творчества, Виктор Воробьев, написал стихи:

Теперь, когда изветы и потери,

Теперь, когда живи сквозь не хочу,

Я узнаю немыслимое время

По солнечно-оконному лучу.

Теперь, когда остатком нашей веры

Стоит костяк обглоданной мечты,

Я вспоминаю утреннее время

И свежий луч нетленной красоты.

Все катаклизмы предрекли не Глобы,

Мир не от нас, как кажется, больной.

Теперь, когда нас продали всем скопом,

Прощай, Товарищ, Верный и Большой.

Ей было обидно и стыдно за бесцельно прожитые годы. Как, впрочем, и многим другим советским поэтам. Хотя, как знать — двурушников в народе не любят. Когда поэт меняет окраску, он предает самое святое – свою душу. За возможность припасть к государеву челу, а точнее к его корыту.

Ура, мы вышли из болота!

А то, что топчемся в крови,

Так должен же погибнуть кто-то

Во имя рыночной любви.

Хорошие стихи написал студент политехнического. Хорошие, несмотря на то, что советскую власть он видит болотом, а своих родителей дружно квакающими в нем лягушками. Но то, что сегодня мы топчемся в крови, причем — по уши, он подметил точно. Столь же верно определение — рыночная любовь. В основном проститутки сегодня и представляют средний класс России. На них спрос не падает, особенно за рубежом.

Я пишу лежа. У меня не хватает сил встать с дивана и выброситься из окна. С пятого этажа рожденной социализмом девятиэтажки. Дом ждет от меня этого поступка, подталкивает меня к нему. Я вдруг начинаю понимать, почему не пишет Козлов. Когда-то Блок советовал Есенину искать Родину. А мы свою потеряли. Страна, в которой мы живем, чужая страна. Она подсовывает мне вшивенькую ложь о Боге, чтобы, воздев к небу очи, я забыл книгу Друниной «Полынь». Эта книга, вышедшая из печати при социализме, как бы предчувствовала в России второй Чернобыль. Ведь полынь украинцы называют чернобылом.

Человек, стержнем которого становится ложь уже не человек.

С большим трудом я поднимаюсь с дивана. Два шага, и я сделаю последнее, на что пока способен. Свирепствующий за окном ветер выдавил раму, сбил горшок с цветущей в нем гортензией, и выбросив цветок из горшка, жестко с ленинским прищуром, посмотрел мне в глаза.

— Не дури, — просвистел он мне голосом ветра. — Они призвали на помощь Бога, чтобы вернуть меня. Ведь это так не сложно понять. В семнадцатом народ восстал не против царя, а против лжи, которым его начиняли на протяжении целого тысячелетия. Собери черепки, посади гортензию в новый горшок, полей и все станет на свои места.

Вспомни роман Алана Маршалла «Я умею прыгать через лужи». В юности ты преодолевал моря, неужели теперь споткнешься перед собственным бессилием…

Ветер меня отрезвил. Я взял перо, я продолжаю писать. Писать о поэте Вере Свидовой, которая не устрашившись людского суда, молится языческим богам. Они так ароматны эти боги. Они пахнут не церковным ладаном и собранной с народа позолотой церковников, они пахнут цветами и травами, они стучат клювами птиц, добывающих себе пищу.

Но больше всего в мире Вера ненавидит ложь. Потому, что она — Вера.

Вы лжете, обещая счастье.

Пирующие на гробах,

Вы задохнетесь вашей властью,

Сдыхая с пеной на губах.

Или:

Родина, зачем тебе уроды.

Сколько ж можно нелюдей плодить.

Ты спроси, откуда они родом,

Прежде чем их жажду утолить.

От Петра пошла эта зараза —

Прививать себе чужое зло,

Потому-то видимо, ни разу,

Родина, тебе не повезло.

В таком, видимо, ритме и продолжится наш бег, пока к власти в России не придет Воин. Воин для которого главное в жизни — Честь. А многие, кто сегодня копошится в Кремле и в Думе — трупные черви, спешащие покончить с тем, что пока еще осталось от великого народа.

Иногда мне кажется, что мои далекие предки принадлежали к гвардии Святобора. Когда я попадаю в дремучие заросли, начинаю выть от восторга, и, услышав мой вой, причудливые корневища оживают, размыкаются их тяжелые веки, в которых на протяжении тысячелетий скрывались родники с хрустально чистой водою. И у меня создается впечатления, что когда-то я уже бывал в этих местах, пил студеную воду, падал в обморок от красоты лесных фей.