37. Когда земля под нами покачнется
В последнее время сороки обнаглели до того, что садятся и гадят детям на головы. А потерявшая лицо бомжиха в шляпе, которая каждое утро обшаривает мусорные контейнеры, называет сорок свиньями. И всего-то за то, что они всегда опережают ее, появляясь во дворе вместе с дворником Петром Ивановичем Кротовым, высоким, худым, который пошел в дворники только потому, что в последнее время в мусорные отвалы люди стали выбрасывать много любопытных книг.
Итак — Петр Кротов — мой очарованный Словом собеседник.
«Молитва придумана для таких людей, которые никогда не имели своих мыслей и которым неведомо возвышенное состояние души, — изрек однажды поэт-философ Ницше. И по всему, он прав. Литераторы, прыгнувшие с позиций критического материализма в религию, лишились не только мыслей, но и чувства собственного достоинства. А заодно и чувства поэтического слова. Когда у поэта собственное «Я» перестает быть богом, он затевает флирт с теми, кто однажды может сунуть ему в зубы обглоданную кость вечной жизни. Нищие духом не идут на баррикады, чтобы в схватке с Богом отстоять право быть Человеком. Я никогда не следовал за толпой, исповедуя религию одиночек, но стоило этой религии взять верх, я испытывал к ней не просто недоверие, а ненависть. Возможно злую шутку сыграли со мной запомнившиеся с детства стихи Валерия Брюсова:
Ломать я буду с вами, строить — нет!
На мой взгляд — глупость несусветная, но эта глупость оказалась стержнем моего характера, если, конечно, баранье упрямство не было в меня заложено генами хохлушки-матери.
Но вернемся к стихам, которые пишутся на мелодию шаркающей по асфальту метлы.
Любовница бежит не из тюрьмы,
Но с тайной мыслью в муже обмануться —
Способен ли огонь, который мы
Зажгли, усталых губ его коснуться?
А если нет, что стоит эта страсть,
Его любовь, которой он клянется…
Разденется… готовая пропасть,
Когда земля под нами покачнется.
Петр Иванович на минутку умолкает, как бы выжидая, как я прокоммен-тирую его стихи. Мне сама мысль нравится, но оболочка требует дополнительной огранки. Особенно во второй строфе. Пауза, как приложение к мысли, не всегда срабатывает. Даже если ее заменить многоточием. Но, будучи в дурацком настроении? я не мог предложить Петру Ивановичу более четкого решения. И тогда он предложил моему вниманию четверостишие:
Подбитой птице невозможно
Постичь мелодию добра.
Ей кажется, что мир пропитан ложью,
Что жизнь — жестокая игра.
— Птица, это, конечно, вы, — догадался я, — а на каком уровне летали, если не секрет?
— На уровне делающего карьеру идиота. Попробуйте, не поверить в коммунистическое завтра, прочитав полные собрания таких классиков, как Золя, Бальзак, остро прочувствовав позицию Камю, не говоря уже о более мелких китах критического реализма. Но чем больше я сегодня читаю мировых бестселлеров, тем чаще убеждаюсь, что все это переливание из пустого в порожнее. Пукалки, убивающие не только время, но и самое человечество…
Я попросил Петра Ивановича прояснить мысль, хотя в общих чертах она была мне понятна, и я был полностью согласен с собеседником. Он засмеялся и спросил, помню ли я стишок Саади:
Когда наставник не довольно крут,
То дети все вверх дном перевернут.
Этого не учитывал никто из наших царей, генсеков, а теперь и президентов. Почему-то все умники уверены, что сила власти в умении нагонять на людей страх. Но люди терпят насилие, пока оно представляет для них хоть какой-то интерес. То же самое произойдет с насилием моральным, которое насаждается рекламной ненасытностью телевизионщиков.
Мысль мне показалась интересной, но не более. Ведь несмотря на то что Саади жил еще в тринадцатом веке, никто из европейских монархов его не читал. А если и читал, не придал значения его поэтической мудрости.
Под луною я — лунатка
Я проснулся от удушающего запаха женских духов. Они напомнили мне запашок новогоднего торта в семье Кочетовых, где я гостил как крестный отец их сына Степана. Любимые духи Александры Кочетовой! Как они могли попасть в мою комнату? Дверь была заперта, окна надежно закрыты, безветренная ночь цедила сквозь ветви тополя звездную патоку неба.
Световое табло на электронных часах показывало два часа ночи. Самое время заступать на вахту дежурному по низам. Неужели сработала старая флотская привычка? А как же духи? Неужели мне приснился их запах, как приснилась рвущаяся с цепи собака в старом отцовском доме?
Я закрыл глаза и прислушался. Из обрывков сна мне все еще слышалось звяканье цепи и тяжелое дыхание сторожевой собаки. А быть может, это вовсе не сон? Возможно это дышит уставшая от вахты ночь, или черная тень, притаившаяся в самом темном углу комнаты.
— Я разбудила тебя? — спросила тень.
На мгновенье я оцепенел от ужаса, хотя уже прекрасно сознавал, что каким-то чудом в мою комнату проникла жена Володи Кочетова, пышноволосая блондинка Александра.
— Ты извини, мы поцапались с мужем, и я не знала куда пойти…
— Но как ты… как вошла ко мне в комнату?
— Открыла дверь и вошла. Теми самыми ключами, которые ты давал мужу, чтобы он в твое отсутствие таскал сюда блядешек. Я знала об этом, но помалкивала. Все-таки… двое детишек.
В голосе Александры не было и тени осуждения.
— Ты спи, я посижу, посторожу твой сон.
Но какой может быть сон, если в двух шагах от меня сидит женщина, пахнущая вызывающе крепкими духами.
По хорошему мне надо было встать, одеться и поставить на газовую плиту чайник. Когда я заходил к Кочетовым, они всегда поили меня жасминовым чаем, утверждая, что жасмин поддерживает мужскую силу. Я посмеивался в ответ, но чай пил с удовольствием, и возможно только потому, что подавала мне его светловолосая красавица Александра.
Однако, я привык спать раздетым, а одежда моя висела на спинке стула у окна. Почти в четырех шагах от постели.
Александра угадала мои мысли:
— Это хорошо, что ты спишь голым, — сказала она, — резинка мешает свободному ходу крови. Возможно, поэтому Вовка мой такой бешенный, что всегда спит в плавках. Ни с того ни с сего приревновал меня к соседу прапорщику. Представляешь, директор торговой фирмы ревнует жену к прапорщику? Ладно бы к тебе, все-таки поэт, а Мишка этот — серая пьянь. Мишку жена каждый день скалкой колотит. А я возьми да пожалей его в разговоре. Вот Вовка и вспылил: все вы, бабы, убогих любите…
— Может, у него что-то с бизнесом не заладилось?
— С очередной секретаршей у него не заладилось. Однажды она мне позвонила: муж, дескать, намекает… что делать? Бабе не хочется терять работу и под женатика ложиться. Я, как всегда в таких случаях, отшутилась: жена не стена, подвинется. С полгода не звонила, а теперь вроде как замуж за программиста засобиралась. Вот мой и запаниковал.
— Секретарша у него женщина видная, — выждав паузу, сказал я. — К тому же, классная массажистка.
— Вот-вот, набитая мышцами кукла для снятия стрессовых состояний. И черт бы с ними, но зачем мне их проблемы.
Говорила Александра тихо, без тени раздражения. Она была миловидная, склонная к полноте. От ее пристальных взглядов у меня всегда кружилась голова, но среди ночи я видел только ее силуэт, да слегка белеющие в темноте волосы.
— Раз уж не спишь, прочти что-нибудь о любви, — попросила она. – И хорошо бы экспромт о положении, в котором мы сейчас оказались.
С туманом в голове сочинять экспромты не просто. Но я все-таки попытался. Лет пять назад Александра приходила ко мне ночью, но я выставил ее за дверь, о чем потом жутко сожалел, поэтому, увидев ее в своей комнате, уже держал в голове тайную мысль уложить ее в постель. Хотя предложение — сочинить экспромт, было неплохим поводом отвлечь меня от дурных мыслей. К тому же в школьные годы Александра сама сочиняла неплохие стихи, и один из них мне особенно запомнился:
Под луною – я лунатка,
Под дождем мокра сопатка.
Без мужчины – психопатка,
А с мужчиной так нежна,
Что бросаться без оглядки
В бездну страсти не должна.
Под впечатлением этого стихотворения я выдохнул нечто несусветное, причем от ее имени:
В открытую форточку месяц
Приходит, когда позову,
Но жаль, не такой он повеса,
Чтоб стать женихом наяву.
Он гладит мне плечи рукою,
А если коснется груди,
Я все, что имею, открою,
И месяцу крикну: входи!
Александра, подойдя к постели, подала мне руку:
— Вставай, я не буду смотреть на твое хозяйство. А что касается стихов, ты точно подметил мою сущность. Однажды я готова была отдаться тебе, сама прибежала, но клянусь, никого, кроме Володи у меня не было. Хотя ко мне он в последние годы совершенно равнодушен. Оно и понятно, после красоток, которые вокруг него вращаются. Но позови меня мужчина, который для меня не пустое место, я буду верна только ему.
Видимо, Александра была бабенка еще та, а бизнес отнимал у мужа слишком много сил и времени. Да и конкуренты давали о себе знать: не пойдешь на поводу, снимут жирок в два счета.
Мысль о возможности стать любовником Александры превратилась в отбойный молоток. Меня охватила такая дрожь, что мною можно было дробить асфальт и пробивать в стенах дыры для трубопроводов. Несмотря на полумрак в помещении, это мое состояние не ускользнуло от глаз Александры. Она села рядом, и, взяв мою ладонь, нежно прижала ее к своему животу.
— Успокойся, дурачок, я всегда была готова стать твоей любовницей. Женой, не знаю, тебе, как Володе, я бы не простила измены. И скорее из боязни потерять. А любовницей при желании я смогу оставаться всегда. Вроде палочки выручалочки: прижмет поясница, сделаю массаж и соответственно спровоцирую на связь…
Она говорила долго, тепло ее живота через ладонь переливалось в мое тело, и вскоре я погрузился в состояние нестояния, когда блаженство заполнило меня не только до ноготков, но и до кончиков волос.
А Александра между тем, все тем же ровным теплым голосом начала читать мне свои новые стихи, смысл которых я не всегда улавливал, но привожу их по тексту из ее тетради, хотя не совсем уверен, что читала она тогда именно эти строфы:
Говорят, уходят годы.
Но вскрывая в сердце льды,
Наши годы не уходят,
Только путают следы.
То огнем в затылок дышат,
То водой в глаза плюют.
Жаль, вчерашних ребятишек
Старики не признают.
А признали б, не скулили,
Что детей недолюбили,
Не сумели придержать
Лет стремительную рать.
И т.д. и т.п. стихи были длинными, монотонными, хотя весьма к месту. Так с ладонью в руке Александры я и уснул, а когда проснулся в окне торчало солнце, но ни Александры ни аромата ее духов в комнате не было. Я обошел всю комнату, пытаясь найти хоть какие-то признаки ее пребывания, но не нашел. Днем я позвонил ей, спросил, как дела у Володи, она ответила: как всегда, но о своем ночном визите ко мне даже не заикнулась.
А месяца три спустя как-то забежала днем, возбужденная, с пятнами малинового румянца по щекам.
— Знаешь, я написала стишок, хочешь послушать?
— Я не только твой стишок, я тебя хочу, Саша…
Она на мгновение опешила:
— Ты это серьезно? Так с чего начнем, со стихов… или…
Я хотел сказать: давай со стихов, но вспомнив ту ночь, испугался, что она исчезнет так же внезапно и таинственно, как исчезла тогда. И я сказал ей:
— Давай начнем «или», а стихи почитаем потом.
Она действительно была безумна в любви, потом соседи спрашивали: что за кошачий базар устроил я в своей квартире? А до стихов в тот день дело не дошло, мы не могли разомкнуть рук и губ, мы плакали и хохотали от счастья, но я так и не спросил — была ли у нас та ночь, когда она открыла мою квартиру похищенным у мужа ключом. Я боялся, что этим вопросом смогу оттолкнуть Александру от себя.
Скажу откровенно, стихи Александры не обладали ее темпераментом.
Облака над городом, как ватные,
Ветры общипали тополя,
И лежит под пухом, виноватая,
Вроде как бесплодная земля.
Босиком по желтым листьям осени
Ухожу неведомо куда.
Волосы у солнца с редкой проседью,
Значит, скоро грянут холода.
Вот и все стихотворение, а мне кажется, что главного чего-то Александра недосказала, что за описанием природы должно стоять нечто большее. Но я не могу говорить с ней искренне, как с другими пишущими людьми. Я боюсь ее обидеть, боюсь потерять, и в тоже время чувствую, что мое молчание ее тяготит. Она догадывается, что я оберегаю ее не только от критики, но и от самого себя. И однажды выдала:
Пропади ты пропадом любовь
С рыбьей кровью, если не готов
Бить меня наотмашь по лицу,
Ну, какой ты после этого мужчина.
Может, отвести тебя к творцу,
Пусть подлечит, если есть причина.