52. Разбиваясь о правду
Когда задует теплый ветер, это почувствуют даже корни, как сладкие, так и ядовитые. Вот так же чувствует человек тревожное дыхание любви. Несмотря на то, что Василий Петрович нес откровенную чушь, я старался сдерживать не только улыбку, но и рвущиеся из глубины сердца слова. Во-первых, он повторял прописные истины, во-вторых, все это я уже не раз читал, так что воспринимать собеседника всерьез не мог. Даже, когда он перевел свой монолог на житейские темы:
— Я, значит, объявление дал в «Презент» «Ищу женщину для свиданий». Через день приходит дама с одним зубом во рту и требует для вдохновения бутылку. А сама-то… карикатура на женщину. Но бутылку я все-таки достал: интересно мне было, чем это кончится. К бутылке настрогал мерзлого сала, три кусочека колбаски и пару скибок хлеба. Она выпила и давай мне лапшу на уши вешать. Она, мол, милицейский майор в отставке, получает семь тысяч пенсии, живет в трехкомнатной квартире одна, и если мы поженимся, ее квартиру можно будет продать и купить крутой автомобиль. Я не дурак, вижу, баба проявляет интерес к моему жилью. Надеется запудрить мозги, прописаться и переселить меня на свалку к бомжам. Я совсем было решился погнать ее в три шеи, как вдруг… понимаете, Александр, сам не знаю как это произошло. Лицо бабы как бы преобразилось, помолодело, и все зубы во рту стали на свое место. Белые ровные мелкие зубы и одна только золотая фикса. И вот эта дама заявляет мне, что она всю жизнь пишет стихи. Что, после ста граммов у нее возникает неодолимое желание прочитать что-нибудь свое. Я ей говорю: читай, коли так.
Прежде чем начать чтение, она долго извинялась за свою назойливость и наконец прочла:
У тебя голубые глаза,
Молодые глаза, озорные,
Ты, возможно, об этом не знал,
Не вникал в их дела грозовые.
Мне от молний твоих не уйти,
Мне милы грозовые раскаты.
О грозе роковые мечты
Разбивались о засуху правды.
Ты устал, так прижмись поскорей
Черной тучею к облаку страсти,
Чтоб почувствовать время острей,
Ты прижмись, это в нашей же власти.
Из прочитанных стихов я понял, что она далеко не дура. Но самое главное заключалось в том, что у меня действительно были голубые глаза, и если хотите, могу показать как я умею метать ими молнии. Однако, догадка, что баба пришла меня ограбить переросла в полную уверенность. Поэтому никаких шуры-муры у нас с ней в тот вечер не получилось. Она оставила мне свой адрес, тетрадку со стихами, и ушла. Несмотря на ночь, я не пошел ее провожать. Мне казалось, что у подъезда ее кто-то ждет. Я даже прислушался, не зашуршит ли двигатель автомобиля. И хотя на протяжении часа ни одна машина со двора не выехала, я убеждал себя в том, что в команде подобрались умные прохвосты, а умные не станут оставлять машину во дворе намеченной жертвы. Читать ночью стихи я не стал. Честно сказать, я просто забыл о тетради, и только за утренним чаем увидел ее на подоконнике. После первого же прочитанного стихотворения у меня окончательно испортилось настроение:
Ты думаешь, я подставная утка,
Что все, что мной написано здесь — ложь,
Что если не собью тебя с маршрута,
Меня ты обязательно собьешь.
Как быстро обживают кривотолки
Кривые закоулки наших душ,
И я тебя не понимаю толком
И ты не доверяешь мне к тому ж.
Как зеркало, на мелкие осколки,
В которое смотрелась вся страна,
Разбились мы наивно и жестоко,
И непонятно, наша ль в том вина.
Я до сих пор не понимаю, почему раскрыл тетрадку как раз на этой странице, а не на той, скажем, где лежала закладка с изображением Пегаса. Там были записаны стихи совсем другого толка, обращенные не ко мне, а к Богу, в которого, как позже выяснилось, она не верила, но смутно чувствовала силу, которая помогла ей выжить в обстановке каменных джунглей.
Ну, разве тебе, Боже, стало легче,
Когда ты всех нас сунул носом в грязь,
И взгромоздил на наши плечи вечность,
Чтобы в сиюминутном не пропасть.
Я не могла смириться с беззаконием,
Я плюнула в лицо своей стране,
Но не смогла избавиться от вони.
Ее источник буйствовал во мне.
Негодовал, захлестывая души
Еще вчера любимых мной людей,
Все светлое, что было в нас, разрушив,
От лучших устремлений до идей.
Да, я источник зла, я уповаю
Не на любовь, которая есть — Бог,
Я сыновей на битву провожаю,
Прекрасно зная этому итог.
Эти стихи невозможно было читать без той осиплости в голосе, которая чревата взрывом. Василий Петрович сказал, что его сын погиб в Чечне. И читая в то утро эти стихи, он плакал навзрыд, потому, что собственноручно благословил молодого лейтенанта на подвиг во имя Отечества. И сейчас последнюю строфу Василий Петрович читал, скрежеща зубами, и растирая кулаками до красноты свисающие козырьком надбровья. Он напомнил мне капризного мальчишку, который таким образом пытается выклянчить у матери очередную карамельку. Прочитав стихотворение, Василий Петрович вскочил и скрутив тетрадь в рулон, сунул ее в карман пиджака.
— Я все-таки пошел к ней. Сам пошел. Обещал прийти на второй день, а пришел неделю спустя. Даже не позвонил, хотя телефон и адрес были записаны на обороте обложки. Спросите почему, не отвечу. Мне даже стихи ее показались сладкой приманкой для простачка. Я был почти убежден, что она знала о том, что мой сын погиб в Чечне, и воспользовалась в игре со мной этой козырной картой. Я был уверен, что она работает на криминальных мальчиков, которые продают квартиры одиноких пердунов, вроде меня. Я несколько раз прочитал тетрадь от корки до корки. Мне нравились ее стихи, злые, кипящие ненавистью ко всему, что происходит в стране. По жизни я был далек от поэзии. Читал бывшего в семидесятых на слуху Вознесенского, зевал над сборниками Евтушенко. Мне и в голову не приходило, что стихи и душа поэта неделимы. Что хороший поэт может быть отвратительным человеком, но агонизирующий поэт — никогда. А она была именно агонизирующим поэтом, и скорее всего почувствовала во мне одинокого волка. Что мое обращение в газеты было вызвано душевным кризисом.
Я позвонил ей в воскресенье утром, но на звонок никто не ответил. Тогда я сел в автобус и поехал в Южный микрорайон, который хорошо знал, так как работал когда-то на судостроительном заводе сборщиком. Я нашел дом, позвонил в дверь под номером 13, но мне опять никто не ответил. Я решил, что она с утра выбежала в магазин или на рынок. Сев на подоконник, я достал из кармана тетрадь и раскрыл ее на 13 странице.
Число мне показалось знаковым, не знаю только счастливым или нет. Странно, но мне открылись стихи, которые я прежде не читал, хотя не раз перечитывал тетрадь от корки до корки.
Не жди меня. Еще три дня назад
Ты мог быть счастлив моим счастьем.
Но я теперь в аду, зачем мне райский сад,
С твоим дешевым соучастьем.
Я не от пули умерла, от яда.
Будь осторожен, яд в моих стихах.
Сожги их. Лучше пошлая бравада,
Чем на бумагу выплеснутый страх.
— Неужели умерла! — воскликнул я, чувствуя, как нервное напряжение перерастает в тупую ноющую боль в области сердца.
«Будь осторожен, яд в моих стихах!»
Я был готов вырвать тетрадку из рук Василия Петровича и бросить ее в мирно потрескивающий дачный костерок. Он сидел передо мною, бледный до серости и голубые глаза его искрились, настолько он был увлечен своим рассказом.
— Она выжила. Сосед зашел за щепоткой соли и тотчас вызвал скорую. Но я для нее теперь никто — пустое место. Если моя душа не откликнулась на ее зов, значит, я не тот за кого она меня приняла. И в общем-то она права. Мы не народ, мы осколки разбитого зеркала. Зеркала, в которое когда-то смотрелись все народы мира. Одни ненавидели нас, другие любили, но мы были зеркалом. А теперь мы только поскрипывающие под ногами осколки.
Я не отважился попросить у Василия Петровича Тарана тетрадку милицейского майора в отставке, имени которого он так и не назвал. Возможно, надеялся, что она еще придет к нему с новыми стихами, каждое слово в которых будет камнем, направленным в его лицо.
— Пусть она забросает меня камнями, пусть выбросит из окна, только бы пришла, только бы поняла как жутко выхолостило меня современное телевидение. Я совершенно перестал верить людям. В каждом человеке я видел потенциального вора, в каждой женщине отпетую мошенницу. Я превратился в труса, а она возможно решила, что все мужчины трусы. Все, понимаешь, Александр!
Я его прекрасно понимал. Я и сам ловлю себя на мысли, что приходящие ко мне люди, однажды устроят мне какую-нибудь пакость. Или стукнут меня палкой по голове за то, что я не так как им хотелось бы, отозвался об их творчестве.