Embedded Files
Не все ночи бывают бессонными, но меня раздражают сны: привяжется какая-нибудь бабенка с высокой грудью и сует ее в рот, пытаясь превратить меня в молокососа. Я вижу, что это не моя мать, и губы, и выражения глаз другое, да и я уже не тот, кого можно успокоить материнским молоком. В итоге, как в большинстве снов, грудь кормилицы превращается в любимый плод — огромное яблоко на плодоножке, которое юлой вращается на моей ладони, а я никак не могу вцепиться в него зубами. Так и просыпаюсь, не солоно хлебавши. Яблоко во сне я так ни разу и не надкусил, но роман с кормящей матерью у меня однажды наклевывался. В том сне полногрудая красавица обнажила не только грудь, и я сраженный ее наготой, испытал во сне потрясающей силы оргазм.
С тех пор я ищу приснившуюся мне женщину, но пока не встретил. А если и встречу, произойдет тоже самое что происходит с яблоком. Да и во сне дама стала являться редко, и не такой привлекательной, как прежде. Самое же невероятное — в ее волосах появилась седина — жесткие пепельного цвета паутины в темном отливающем синевой ночном небе.
Наконец, я понял, что в гости ко мне набивается старость — молодящаяся дама с обвисшей грудью и печально вздрагивающей в уголках губ улыбкой. Она уже не предлагает мне грудь, не превращается в вертящееся на плодоножке яблоко. Она наплывает на меня из небытия серым в искорку облаком, и приблизившись задает один из глупейших вопросов. Например:
— Как мы себя сегодня чувствуем, больной?
В ее голосе чувствуется злорадство, а слово «больной» она произносит с такой ухмылкой, что в мое сердце впивается молния, и я просыпаюсь от обжигающей боли.
— Говорила тебе, не спи на левом боку, — ворчит жена, недовольная, что ее разбудили.
Я переворачиваюсь на правый бок, вытаскиваю из-под перины горошину, которая мешает мне уснуть и опять погружаюсь в сладкую обволакивающую тело дремоту. Она-то и подсылает мне унижающих мое мужское достоинство женщин. После сорока не было случая, чтобы я во сне переспал с женщиной, а стал больше походить на завсегдатая эротических музеев, где видит око, да зуб неймет. Если прежде я сгорал от жажды раствориться в красоте, то теперь красота растворялась во мне, вызывая порывы отнюдь не мужского направления.
А недавно приплелось — моюсь в бане с женщинами. Их добрый десяток и все в моем вкусе, а я — тощий, каким был в юности, и пышные красотки на меня — ноль внимания. Видимо принимают за наглядное пособие: каким может стать мужчина, побывавший в объятьях зрелой женщины! А я смотрел на них и никак не мог выбрать, к какой подойти, предложить для начала поработать по ее спине веничком, или заплести в косу волосы. Да и как выбрать, когда одна краше другой, а у меня, как у всякого хохла, одна мысль в башке: «Не з’їм, так понадкусую!”
Внезапно помещение стало наполняться паром, потом превратилось в облако, которое медленно поплыло над городом в сторону дач, где и обсело росою пробудившиеся ото сна растения.
Я же проснулся от нестерпимой боли в голове. Пошатываясь, вышел во двор, и только тогда сообразил, что нахожусь не в городской квартире, а на даче, и в двух шагах от меня какая-то женщина срывает с огуречных стеблей подросшие за ночь зеленцы.
— Привет сестренка, — промычал я, и женщина на мгновение застыла, не соизволив даже повернуть голову на голос. — А я переживал, что придется одному пить чай с конфетами...
Я думал, дама задаст стрекача, и войдя в домик, даже не подумал зажечь газ. Поэтому был несколько удивлен, когда увидел ее у стола со спичками в руках.
—Пригласили и я пришла, — сказала она, показав мне свое луноподобное лицо, с огромным алым ртом и столь же необыкновенными голубыми глазами. Я долго не мог понять, чего в ней больше, уродства или красоты. Ее улыбку я даже не берусь описать которую даже не берусь. Скажу только, что так улыбаться могут только дети, не достигшие трехлетнего возраста.
— Вода в чайнике кипяченная или как?
— Ночь простояла, надо бы вскипятить.
— Хорошо.
И через минуту:
— А вы здесь один или жену ждете?
Я не знал что ответить, моя душа плавилась, купаясь в излучаемой ее глазами доброте. К тому же я сам не знал, как оказался на даче, хотя был уверен, что баня с женщинами — всего лишь красивое сновидение. Хотя иногда сны сбываются. Разве собиравшая мой урожай дама не затмевает своей красотой всех банных красоток. Собравшись с духом, я попросил ее назвать свое имя.
— Верой зовите, а вас я знаю, вы Александр. И вот еще что, если хотите со мной переспать, я к этому не готова. Я люблю мужа, но дело не в этом…
Когда стоишь под готовым пролиться облаком, не думаешь, облысеешь после дождя или нет. Глядя в глаза Веры, я был уверен, что она девственница, и я буду первым мужчиной, которому повезло сорвать этот ароматный цветок. Правда, ее неготовность со мной переспать меня несколько смутила.
— Я дура, да? Но мы ведь давно знакомы. Каждый раз когда мы едем в одном автобусе, вы пожираете меня глазами, и прибегая домой, я вынуждена становиться под душ, чтобы смыть с себя дорожные грехи. Меня волнует ваше внимание…
Я готов был поклясться, что вижу Веру впервые. Быть может, у нее было слабое зрение, и она приняла меня за кого-то другого? Все могло быть, но убеждать женщину в том, что я — не я, было бы с моей стороны неразумно. Вода в чайнике нагревалась быстро, Вера обдала кипятком стакан, всыпала в него горсть заварки и залила кипятком.
В ее глазах не было ни тени насмешки, только небо — глубокое и синее.
Она высыпала в кастрюльку собранные на моей грядке огурцы, залила их водой и хорошо вымыла.
— Сейчас придет муж, — сказала она. — Я попросила его купить вина и водки, а вообще-то цель моего прихода — вот эта рукопись.
Она вышла на крылечко, сняла с гвоздя сумочку и, порывшись в ней, поднесла мне стопку отпечатанных на машинке стандартных листов бумаги.
— Здесь пятьдесят моих опусов, стихи, конечно. Муж считает их прекрасными, но меня они не удовлетворяют. Мы просим, чтобы вы раскрыли глаза, мне и мужу. Моя подруга, преподаватель литературы в старших классах, утверждает, что правда о моих стихах находится где-то посередине, между мнением мужа и моим. Но она не считает себя знатоком поэзии.
— А с чего вы взяли, что я — знаток? Я воспринимаю стихи на уровне эмоций, а не знаний.
— Иначе как на эмоциональном уровне стихи воспринимать нельзя. Тем более, что я прочла в «Экумене» ваши размышлизмы...
Мне не хотелось слушать дифирамбы в свой адрес и я предложил Вере прочитать хотя бы одно стихотворение из рукописи.
— Я не знаю какое? — она вскинула на меня свои потрясающе красивые глаза.
— Да хотя бы это…
Я вытащил из середины рукописи лист и протянул ей.
Она читала стихи без присущего поэтам завывания. Да и сами стихи не располагали к этому.
— Совершенствуя тело,
Укрепляем ли дух? —
Я спросила спортсмена,
А потом еще двух.
Первый бодро ответил:
— Дух мой молод и свеж,
Дух сулит мне бессмертье
Выводя на манеж.
У второго с похмелья
Кругом шла голова.
— Крепок, если б не зелье…
Обронил он слова.
Третий, гири таская,
На три буквы послал.
— Не спеши… раз…такая…
Влезть на мой пьедестал…
Я искала их долго,
Лет пятнадцать спустя.
Первый бегал под Богом,
По Олимпу грустя.
От второго с больною
Головою ушла,
Но не водка виною
Была, а душа.
Третий, встретив, медали
Разместил на груди:
— Эту мне в Монреале,
А вот эту… гляди…
Уходя, я глядела
На лиловый закат,
Ни душою, ни телом
Не жалея ребят.
Меня неприятно задела концовка: «Ни душою ни телом не жалея ребят». Пожалеть душою — одно, а пожалеть телом, значит, переспать с ними. Когда я сказал об этом Вере, она сразу же согласилась. Но наш разговор слышал муж, он был не просто не согласен с моим мнением, а немного даже взбешен.
— Вы думаете, если вы поэт, так вам все можно!
— Что мне можно? — спросил, я еще не зная как мне реагировать на снайперский выпад явно ревнивого гостя.
— Почему сразу переспать. Разве не понятно, что подразумевается под словами «ни душою, ни телом». Это значит: так вам и надо, балбесы. Лучше бы торговали овощами на рынке… В стихе многое подразумевается, потому что к каждому слову рифмы не подберешь. Если есть слово глядела, значит ближе всего к нему — «телом».
Я засмеялся:
— Теперь мне все понятно. Вы мне разъяснили мысль, ради которой было написано стихотворение.
С сожаленьем глядела
Я на тощих ребят,
Не найдя в них ни тела
Ни приличных деньжат.
Разве не эту мысль вы имели в виду. Жалеть телом, это жалеть телом. Пожалела и отдалась. Мысль нужно выражать так, чтобы не бросалась в глаза похабная подоплека. Вроде «Попи здували мухи з вікон”.
Муж Веры вошел в домик, поставил на стол по бутылке вина и водки, и протянув мне руку, представился:
— Сергей…— и, открывая водку. — Мы с Верой — Жмотовы, но, не подумайте, что жадные. Если потребуете деньги за консультацию, заплатим.
— Дались мне ваши деньги. Что за дурацкое время, чуть что — заплатим. Ваша жена владеет словом, уже по первому стихотворению видно, человек знает, зачем пишет. Это вам не:
Целый день копаю дачу,
Солнце светит из-за гор,
Я от счастья чуть не плачу,
Так широк мой кругозор.
Женщина, приславшая эти стихи, пыталась меня убедить, что это гениально. И, знаете, она в чем-то права. В этом четверостишии чувствуется второй план, тайная издевка автора над тем, о чем он с таким восхищением говорит. Если бы удалось слегка прояснить этот второй план, хотя бы намеком на то, что это иронические стихи, я бы признал правоту автора. Но кому бы мы потом не предлагали прочитать эти строки, все пожимали плечами.
— Кто копает, тот плачет не от счастья, а от мозолей.
Я пытался просветить не искушенного в поэзии читателя.
— Разве вы не чувствуете горькой иронии в этих стихах.
— Ирония? Ну, разве что ирония…
Или однажды уже приводимый мною пример, строка из стихотворение Виктории Ермаковой.
Редколесье жизни наступило…
Это уже стихотворение, которое не нуждается в разъяснении или усилении. Я был потрясен этими стихами, и до сих пор, когда узнаю об ушедших в вечность товарищах, кровью ощущаю это редколесье жизни. Однако Виктория доказывала, что она имела в виду выход из густого леса на опушку, где деревья растут редко. В общем, повторяла то, чем разбавила гениальную по глубинной значимости строку.
Редколесье жизни наступило…
Сергей и Вера сидели притихшие. Пока я говорил, Сергей не решился даже разлить по стаканам вино.
— Редколесье жизни, — повторил он. — Господи, как это точно сказано.
— Верните мне рукопись, — сказала Вера, протягивая руку за лежащей на столе стопкой стихов. — У меня все стихи, какие-то голые, конкретные… Я же говорила Сереже, что я не поэт…
Веру явно раззадорила строка Виктории Ермаковой. Оно и понятно. Когда прочтешь сильные лирические стихи, сам себе кажешься огородным пугалом.
— Успокойтесь. Вера, — улыбнулся я, отодвигая рукопись подальше от ее руки. — Стихи бывают разные, как, впрочем, и люди. Стихи, которые вы прочли достойны быть опубликованными. В них есть жизненная правда, есть характеры и судьбы, а главное — есть позиция автора. Прежде чем выпить, я хотел бы прочитать еще парочку ваших стихов. Из центра мы уже читали, теперь возьмем первое и последнее. Тогда картина станет полной.
Первым в рукописи стояло стихотворение под названием: «Метаморфозы». Прочитав название, я сразу вспомнил стихи Николая Заболоцкого под таким же названием:
Как мир меняется, и как я сам меняюсь,
Лишь именем одним я называюсь
На самом деле, то что было мной,
Не я один, нас много, я живой,
Чтоб кровь моя остынуть не успела,
Я умирал не раз, о сколько мертвых тел
Я отделил от собственного тела.
Представьте себе, если у вас в голове возникли такой магической силы стихи, сможете ли вы после этого трезво оценить стихи никому неизвестного стихотворца. Я хотел переложить страницу и взять новую, но любопытство взяло верх:
У бритых мужиков не лезут из орбит
Глаза, когда глядят на женщин бритых.
Они спустились к нам с одной орбиты,
Не важно кто, когда, и кем обрит.
Их внешний вид нам кажется смешным,
Повадки, взгляды, речи — все не ново.
Духовность бритых, как бы — вне души,
И даже слово их — не их основа.
Их сленг нас раздражает, мы внутри
Яйца никак не можем опериться.
Они же, пусть и бритые, но птицы!
Бескрылы, но на правильном пути.
А мы найдем ли силы скорлупу
Яйца разбить и выйти на свободу,
Или сгноим себя себе в угоду,
Дыхнув распада смрадом на толпу.
Заболоцким тут и не пахло, К тому же это «распада смрадом», две «р» как застрявшая между зубов виноградная косточка. Сам не понимаю почему, но при первом прочтении стихи вызвали раздражение. Хотя я сразу почувствовал присутствие второго плана, т.е. — политической подоплеки. «Не важно кто, когда и кем обрит», перед нами обритые «крутые» мужчины и женщины. В городе бритые женщины большая редкость, но телевидение внушило нам, что мы живем во времена, когда в миром правят бритоголовые. Какая разница, с каких орбит они свалились на нашу голову.. С советских или с капиталистических? Вторая строфа вернула меня в начало пятидесятых, когда модной была песенка:
Стиляг немало есть у нас,
Их можно встретить всякий раз,
В аудитории любой,
У нас в Сумской.
Ходят они словно попугаи,
Перья в шляпах дикарей напоминаю,
Брюки дудочкой и трактором подошва,
И пиджак висит, как балахон.
Старшее поколение помнит эту незатейливую песенку, под мелодию которой мы танцевали на летних площадках. Разве не о том же в двадцать первом веке пишет Вера? Я еще раз прочел стихотворение и понял — не о том. У стиляг были своеобразные прически, узкие брюки, туфли на толстой подошве, но мыслили они в унисон всему советскому народу. Но хотя внешний вид бритоголовых нам и кажется смешным, хотя повадки их, взгляды и т.п. ничем не отличаются от утверждающих себя в жизни мальчиков прошедших лет, Вера обратила внимание совсем на другое.
Духовность бритых, как бы — вне души,
И даже слово их — не их основа.
Духовность — вне души, слово — не основа сути. Мало ли что и о чем говорят сегодня завсегдатаи наших телеэкранов. Все, что они говорят — лживо, духовность — обезьянничанье, и только. За всеми кривляньями бритоголовых стоит одно — деньги. А как же мы их отцы и деды реагируем на происходящее?
Их сленг нас раздражает, мы внутри
Яйца никак не можем опериться.
Они же, пусть и бритые, но птицы!
Бескрылы, но на правильном пути.
Действительно — метаморфозы. Наши дети пусть бескрылые, но птицы, а мы болтаемся в предродовом белке, и никак не можем обрести надлежащий живому существу вид. То есть — не можем приспо-собиться к происходящему. Наши сыновья и внуки на правильном пути, они ищут пути к обогащению, но мы никак не можем выпасть из подкармливающей нас белковой массы, нам там не очень сытно, но зато почти комфортно. Мы не хотим обрастать перьями и хищными клювами. Мы загниваем, чтобы остаться смрадом в памяти наших отпрысков.
Откровенно сказать — это были плохие стихи. Хотя читались они легко, и вызывали даже чувство легкой зависти к женщине, так свободно и легко владеющей словом. Вера бесспорно была талантливым человеком, она обвиняла меня в том, что я «оставшись в прошлом одной ногою, скольжу и падаю другою». С ее позиции я был догнивающим в советской скорлупе зародышем, обреченным на смерть, не родившись.
Не случайно некоторые авторы «Тихоокеанской звезды», да и других газет тоже видят топтание России на месте именно в неверии людей в ее светлое будущее. Они призывают всем собраться на какой-нибудь площади, и с криком «Ура!», хлопать в ладоши, пока страна не превратиться в одну из богатейших в мире. Но, главное, чего желает автор, чтобы мы аплодировали олигархам и политикам. Аплодировали, наблюдая, как копаются в помойках бомжи, и тысячи бездомных ребятишек бродят по одичавшим просторам родины.
Сегодня практически каждый из нас готов ради денег совершить преступление — убить в себе человека. Жаль, что за подобные преступления не судят, разве что отправляют в психлечебницу! Которые, однажды убив себя, не могут избавиться от жажды убивать других.
На этот раз у меня гостили люди порядочные, без явно выраженных признаков вырождения. Супруги видимо заметили тень отрешенность в моем лице. Вера встала, чтобы подогреть кипяток в чайнике. Ее тревожный взгляд на мгновенье вошел в мои зрачки. Она была необыкновенно красива, но красота ее возбуждала не похоть, а робость. Какая-то неуловимая лукавинка светилась в ее глазах, помесь озорства с любопытством. Лицо Сергея показалось мне мрачноватым, он подозревал, что я вот-вот обрушусь с критикой на его любимую жену. Сам тот факт, что взгляды Сергей и Веры на поэзию, а значит, и на жизнь вообще, не совпадали, говорил в их пользу. Стихи Веры были действительно хороши, и так же действительно плохи. Но она чувствовала это, что говорило о могучем потенциале. Я прочел на выбор еще одно стихотворение.
К своим богам без коньяка не суйся,
Чужие сами встретят с коньяком.
Аллах не привечает Иисуса,
Хотя давно и близко с ним знаком.
Поэты на поэтов смотрят косо,
К удачливым испытывая злость,
Уже за то, что многие вопросы
При жизни разрешить им удалось.
Сказано точно. Сергей в восторге от стихотворения. Игнорируя наполненные вином стаканы, он наполняет водкой рюмки.
— Я знал, что вам Вера понравится, — восклицает Сергей, не замечая двусмысленности в произносимом тосте. — Выпьем за нашу Веру.
— За нашу веру в Веру, — поправил я Сергея.
Он встал, чтобы выпить за жену стоя. Я последовал его примеру, но Вера отказалась пить за себя, полагая, что это нескромно.
Мы выпили, закусили огурчиками с грядки.. Зеленцы защищались от наших укусов, выстреливая в нас соком и издавая при этом хруст костей, перемалываемых в жерновах времени. Водка сделала меня грустным. Глаза Веры излучали сияние, губы — усладу, но и то и другое принадлежало Сергею. Возможно догадавшись о моих переживаниях, Вера предложила выпить за поэзию и за меня в частности.
— Он принял меня за воровку и… пригласил на чай. — Сейчас за такие дела забивают палками или пристреливают
Я никогда не смешиваю водку с вином, но не выпить за поэзию и за себя не мог. Тем более, что сделать это мне предложила не просто обаятельная женщина, но женщина-поэт.
Свобода слова и запрет на мысль,
Как это понимать, как объяснить,
Что мы к свободе слова отнеслись,
Как к поводу ее же оттеснить.
Вера умела задавать вопросы, вопросами же отвечая на них. После выпитого вина, я отказался от рюмки водки на посошок. День обещал быть жарким, а мне предстояло еще разнести по участку добрых двести ведер воды, чтобы напитать влагой растения. Пока же влагой поэзии меня подпитывала Вера.
Попыткою привить мне нечто неземное
Меня спугнули вы, как мотылька,
Собравшего нектар с развалин древней Трои,
Мечтою устремленного в века.
В развалинах веков так много накопилось
Бездарных слов, намеков и идей,
Что ваше мненье для меня скорей
Попытка униженья, а не милость.
— После таких стихов, какая может быть критика. — пошутил я. — Вызвав на дуэль, вы обезоруживаете меня. Теперь любое сказанное мною слово будет выглядеть как попытка привить черенок дикаря к культурному плодоносящему древу.
Шутка рассмешила Сергея, и окрасила легким румянцем щеки его жене.
— Я имела в виду совсем другое… — Вера сделала попытку оправдаться, но я не дал ей договорить.
— Вы имели в виду навязывание чуждой нам идеологии. Поэтому я прошу вас прочесть навскидку еще одно стихотворение, а остальные я прочту на трезвую голову.
Я был уверен, что Вера откажется это сделать, и оказался прав.
— Нет, нет, — воскликнула она, — как-нибудь в другой раз…
Сергей не стал ее упрашивать. Он взял рукопись, и минуты три искал стихи, которые вознамерился прочесть. А когда нашел, широко полной грудью вздохнул и, посмотрев сначала на меня, потом на Веру, принялся читать нечто совершенно не стыкующееся с ранее прочитанным.
К излучине реки из солнечной дубравы
По росным травам луговым,
Меня уводишь ты не для забавы,
В глаза пуская дым.
Я верить не хочу, но верю, как ни странно,
Что время у излучины реки
Откроет нам не только таинства романа
Но и твои стихи.
Я буду нежной, пламенной и гибкой.
Я буду изгибаться под тобой
Не желтою травою повиликой,
А бездной голубой.
В излучине реки, зачем ты так неистов
И дерзок был, в излучине реки,
Загадочно звучали и цветисто
Твои стихи.
Все в этом стихотворении было загадочно и цветисто, но в самом ритме была заложена изюминка, которая оправдывала некоторую, я бы сказал, рассыпчатость сюжета. Зато как точно выписаны характеристики лирических героев. Она осознает, что все Его речи — пыль в глаза, но не только не отказывает ему в любви, а наоборот заверяет, что не будет требовать за любовь компенсации.
Я буду изгибаться под тобой
Не желтою травою повиликой,
А бездной голубой.
Как мы знаем повилика, не просто сорное растение, это растение паразит, которое питается соками другого растения. По всей вероятности, поэту, т.е. Ему, повезло. Он получает не только любовный роман, но и свободные уши, которым не важно, каковы стихи, а важно, что она воспламеняет поэта на творчество. Значит ли это, что мы имеем дело не с женщиной, а с Музой. Ведь поэт ее нашел не в городе, а в солнечной дубраве.
К излучине реки из солнечной дубравы
По росным травам луговым,
Меня уводишь ты не для забавы…
Не для забавы, значит, для написания очередного опуса.
И еще одно коротенькой стихотворение Веры, перед тем как распрощаться, прочитал Сергей.
Россия растеряла сыновей,
Гляжу в глаза политиков и вижу,
В них нежную привязанность к Парижу,
К Нью-Йорку, где им платят за блядей,
Красавиц наших ветреных и выжиг,
Куда сгоняет их с родных полей
На власть в России севший иудей.
Заметив, что я не аплодирую, Сергей решил объяснить описанную в стихах ситуацию.
— Никогда еще российские самодержцы так безалаберно не разбрасывались человеческим потенциалом государства. Посмотрите, что делается…
Опять я не дал Сергею договорить. Солнце начинало уже припекать, я явно запаздывал с поливом, и все из-за непрошенных гостей. Меня начинала раздражать уверенность Сергей в своей правоте. И я прервал его монолог.
— Неправда, что никогда. Вспомним Михаила Лермонтова, его эпиграмму на Ф.Булгарина
Россию продает Фадей
Не первый раз, как вам известно,
Пожалуй он продаст жену, детей,
И мир земной, и рай небесный,
Он совесть продал бы за сходную цену
Да жаль, заложена в казну.
Значит, продавали и прежде. А если и не продавали, как в первой половине двадцатого века, так пускали в расход, опять же по личной прихоти вождей. Но я согласен с Верой, что сидящие у власти ребята не думают, что творят. Сегодня, как и два столетия назад остаются особенно злободневными стихи Михаила Юрьевича.
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы мундиры голубые
И ты им преданный народ.
Я бы, конечно, одно слово в этом четверостишии заменил, чтобы было более понятно. Например так.
И вы ребята голубые
И ты им преданный народ.
Шабаш на телевидении, устроенный на десять дней праздника, у меня лично до сих пор вызывает позывы к рвоте. Пришлось, слушать радио, но и там ничего нового, кроме болезни Шарона. Так что развращение народа, особенно молодой его поросли идет по всем каналам. Куда исчезли прекрасные оперные певцы, оперетты, которым потрясало наши души телевидение Советского Союза. Голые тела и световые блики, сплошное безголосие и подтягивание певцами своих мудей к пупку.. Повезло мне на вечеринке в честь 60-летия Евгения Ерофеева услышать песни из репертуара Дмитрия Хворостовского в исполнении директора Хабаровского колледжа связи Николая Макилина. Все звезды первого телеканала вместе с кривым зеркалом гаснут перед сиянием этой Звезды. Но ширпотреб ныне в моде, он украшает себя световыми и шумовыми эффектами, он подменяет искусство стройными ножками и грудками, которые производят на зрителей отнюдь не эстетическое впечатление.
Но я отвлекся, ушел в сторону от моих гостей. К счастью, наши дачи находились хотя и на приличном расстоянии, но в одном товариществе. Я предложил Сергею зайти через недельку, но они опять пришли вдвоем. К этому времени я успел внимательно прочитать рукопись, и, честно скажу, потрясающих стихов в ней не нашел. Хотя сделаны все были на уровне.
Стоит моя красотка
У каменных ворот.
Есть у красотки водка,
Но выпить не дает.
Я к ней иду с поклоном,
Нахваливаю грудь,
На голову корону
Готов ей натянуть.
Провозглашая себя идиотом, я не думал, что прославлюсь именно своим незаурядным идиотизмом, пренебрежением ко всему ныне модному — расслабляться, отдыхать, ловить кайф… Я привык расслабляться с лопатой в руках, отдыхать за стрижкой кустарников, ловить кайф за написанием статьи, стихотворения или рассказа. Я и спал-то не более шести часов в сутки, и опять же — сны мои были продолжением моих дневных бдений. Сны мои были черно-белыми и цветными, в зависимости от того, где разворачивались события. Что такое кошмарные сны я не знаю, на мой взгляд, самое кошмарное с человеком может произойти только наяву. Сны же, как их ни крути, отражают наше отношение к миру, в котором мы живем. Каких бы пакостей по отношению ко мне не натворили мои друзья или соседи я никогда не держал на них обиды, считая все это случайными выбросами энергии, своеобразными извержениями вулканов. Когда мне псевдоученные пытаются внушить, что нас окружают полчища инопланетян, проникающих в недра земли, чтобы соорудить там полигоны для размещения своих боевых «тарелок», я только улыбаюсь в ответ. Тоже самое происходит со мной, когда мне говорят о существовании космического Бога. Я-то твердо знаю, что неживой материи в мире нет. Конечно, можно назвать неживой материей мои кости, ногти, волосы, но в любом случае это детали моего Я. Тоже самое для живого организма Земли представляют скальные породы, газы, нефть, вода, в общем все то, в чем мы уже разобрались и до чего не докопались. Сама же Земля — живой организм, она и есть наш Бог, и все невероятные истории, которые когда либо наблюдались человечеством это нервные импульсы прихворнувшей планеты. Раскаленная магма, которая иногда вырывается из кратера вулканов это защитная оболочка Мозга Земли. Её мозг находится внутри ядра, и докопаться до него человеку не удастся еще довольно долго. Хотя, все-таки удастся и тогда наступит тот самый Судный день о котором так мечтают, скачущие в волосах Земли блохи, т.е. мы — прожорливые, наглые и вездесущие, присвоившие себе звание Чело века. Вселенная только субстанция, в которой, как рыбы в океане, живут планеты. У каждой свой характер, каждая проживает определенное ей время, а умирают планеты, когда умирает их мозг, то самое ядро, в которое стекаются все наработанные человечеством мысли.
И так, как вы уже поняли мой Бог — планета Земля. Работая в угольных забоях Донбасса я не раз слышал как гулко стучит ее огромное сердце, как похихикивает она, слушая болтовню шахтеров о возможности проникновения к ее святая святых. Я не любил пустых словоизлияний. Вместо того, чтобы бежать с товарищами в нишу, где мы обычно отсиживались пока запальщики взрывали пласты, я забирался в бутовые щели и, в особенно тихие минуты перед взрывом вслушивался в ритмическое сердцебиение Земли. Это были прекраснейшие минуты моей жизни. Правда, некоторые мудрецы заявляли, что я просто ловил кайф, страдая от нехватки кислорода. Ведь в бутовые щели нагнетаемый в лавы воздух почти не проникал. В ответ я пожимал плечами: если кислородное голодание дарит человеку чувство сближения с его матерью-Землей, почему бы людям вместо курортов на Гавайях не опускаться на сотни метров вглубь планеты, и получать там кайф совершенно бесплатно, причем, не выезжая за пределы своей родины.
Шахтеры, которых я пытался убедить в том, что у Земли есть мозг, смеялись в ответ, некоторые крутили пальцем у виска, но соглашались со мной, когда я говорил, что планета, как любой живой организм, подрастает в объемах. Не случайно же на глубине 800 метров мы находили на сланцах окаменевшие оттиски мелких живых существ, листьев, прожилки на которых было приятно ощущать пучками пальцев. И все-таки чаще всего мои друзья шахтеры мечтали о предстоящей выпивке, вместо того, чтобы хотя бы мысленно просить прощения у Земли за то, что мы вынуждены рыться в ее утробе.
Помните Птолемея, который утверждал, что Земля покоится на трех китах, которые плавают в океане времени. Он был не так уж и далек от истины. Соображалки ему не хватило только на то, чтобы признать землю колобком, а не пирожком с изюмом. Теперь же мы знаем, что у нашей Земли есть своя орбита, на которой она плавает, есть орбита у Солнца, на которой оно плавает вместе с нашей Землей, и непременно должна быть орбита у нашей Галактики. Так что три кита Птолемея говорят о его незаурядном уме. И что самое интересное, эти три кита не помечают мочой свои территории, каждая планета не претендует на орбиту другой, поэтому и уживаются в мире и согласии. Другое дело животный мир Земли, к которому я причисляю и человека, как самого агрессивного и жадного хищника. Крупные а зачастую и мелкие хищники помечают свои территории мочой, человек же понимая, что пьяный сосед не отличит запаха его мочи от своей собственной научился помечтать свои территории при помощи храмов, синагог и прочих сооружений. Например, Евгений Ерофеев гордится тем, что на какой-то сопке соорудил крест, показав тем самым фигу наблюдавшему за ним китайцу. Китаец, конечно, только посмеялся в ответ. Что ему стоит, собрать миллиард своих соотечественников и вместо креста поставить еще одну Великую китайскую стену. Сколько бы сопок не пометили своей мочой у китайцев потенциал больше. И чем больше мы будем злорадствовать, размахивая своими душистыми паникадилами, тем больше подзатыльников будем получать от соседей, которые не поскупятся на изобретательность в поиске своей особенной запашистой мочи.
Таким образом помечая свои территории, всю эту гнусь мы сваливаем на своих богов, чтобы не выглядеть идиотами перед своими более разумными соотечественниками И даже уничтожаем разумных, когда они отказываются принять нашу игру в распознавание — чья струя мощнее и запашистее. И пытаемся всем вдолбить, что запашистее — наша моча, а если кто отважится понюхать метку соседа, того по законам божьим нужно сжечь, как еретика.
Но давайте вернемся к нашим снам, как символам потустороннего мира. В минувшую ночь мне приснилось, что меня преследуют какие-то люди, а я убегаю от них по коридорам и коридорчикам некоего гигантского многоэтажного здания. В здании развалины соседствуют с роскошными комнатами, кладовки с затхлыми вещами со слитками золота на подоконниках, и вообще, я был склонен думать, что это был символ сегодняшней России. И вот по этому символу меня преследовали какие-то типы, разгадывая практически все мои соображения по выходу из ситуации. В конце концов они обложили меня со всех сторон и я вынужден был выпрыгнуть в окно черт знает какого этажа. Как обычно во снах действия мои обрастали побочными деталями. Убегал я в рубашке, а перед выбросом в окно на мне вдруг оказался серый пиджак, и я расправил его вроде крыльев, и начал парить сначала над какими-то оплетенными проводами подстанциями, потом над толпами стреляющих в меня людей. А вскоре я оказался над зеленой равниной и понял, что лечу на свой дачный участок. Свой полет я совершал ночью, и мечтал только об одном — согреть свои косточки и успокоить нервы возле какого-нибудь костерка. Ведь в дачном моем домике не было ни печки, ни электричества. К счастью, рядом со своим участком я увидел копающего грядки соседа, на огороде которого горел костерок и я, конечно, приземлился вблизи этого единственного в ту ночь источника тепла. Я приветствовал соседа, но он не обратил на меня никакого внимания. Как бы не замечая меня уселся он возле костра, достал из сумки бутылку водки и наполнил стоящие на земле рюмки. Две рюмки. Я взял одну, потянулся рюмкой к его рюмке. Но сосед опять не заметил меня. Потом, когда я выпил вторую рюмку, он был крайне удивлен, куда делась из нее водка, и я вдруг понял, что пил-то он не за здравие, а за упокой. Что, выпрыгнув из окна, я разбился, как и положено каждому смертному, а над землей парила моя невидимая душа. Потому-то и не увидел меня сосед, что души человеческие незримы, а когда он наполнил мою рюмку еще раз я решил не пить, чтобы не спровоцировать, в общем-то, доброго и разумного человека на необходимость осенить себя крестом во славу трапезничающего с ним бога. Согревшись от водки и костерка я погрустил, что не могу выпить еще одну рюмку, а потом поболтать с соседом, и понимая, что нужно найти душе какое-то пристанище взмыл в ночное холодное небо. Как оказалось, больших расстояний для души не существует, она способна преодолевать их за несколько секунд. Таким образом вскоре я оказался в Донбассе, опустился на крышу родительского дома, куда одновременно со мной опустились мои родители. Я думал, что души всегда остаются молодыми, но увы, увы, это были пожилые души, отягченные недугами и заботами о поиске пристанища.
Мать обняла меня и прослезилась, отец похлопал по плечу:
— Ад, сынок, это Свобода, — сказал он. — Рай набит до отказа, на многоэтажных ярусах покатом валяются кайфующие праведники. Они вынашивают мысль восстать против Бога, и установить в Раю смертную казнь за малейшую погрешность, не только в действиях, но и в помыслах. Все как на земле.
— Помнишь поговорку, чужая душа — потемки, — сказала мать. — Но не только чужая. Любая душа — потемки, потому что набита мрачными предчувствиями, которые нельзя погасить ни любовью, ни верой в то, что наряду со вторым параллельным миром есть еще — третий, в котором душе будет комфортно, сытно и весело.
Слушая родителей, я испытывал смертную тоску по своему телу, которое могло рубить в забое уголь, ковать раскаленный в печи металл, копать землю, растить урожай, целовать женщину и писать стихи. Я так страшно затосковал о земной нашей дурацкой жизни, что не смог сдержать стона, и, напугав, таким образом, свою жену, проснулся.
Жена была недовольная, что я вырвал ее из ее прекрасного сна, но кому из нас не приходилось хоть однажды кричать во сне, пусть первым бросит в меня камень. Из моего тела еще не выветрилось ощущение невесомости. Перед глазами стояли печальные лица отца и матери, я видел двор родительского дома, колодец в обнимку с пирамидальным тополем и грозди винограда на свисающих с фронтонов лозах.
Я подошел к окну, за которым лежала белая равнина зимней ночи. Стерильность мира угнетала и очаровывала. Я подошел к окну раздетым, но ощущение пиджака на плечах было так сильно и так ясны были воспоминания о костерке на дачном участке соседа, что я пошел на кухню и налил себе чарку горілки з березовими буруньками. В отличие от души, выпавшей из тела, душа моя, обитающая в моем теле излучала сияние. Мы находились на кухне втроем, — Я, Луна и Горілка от фирмы “Немиров”. Нам было хорошо, мы прекрасно понимали друг друга, чувствуя, что наши сердца бьются в ритме земного сердцебиения. Я вспомнил стихи из поэмы Афанасия Фета «Талисман».
Серебряная ночь гляделась в дом…
Она без свеч сидела за роялью.
Луна была так хороша лицом
И осыпала пол граненой сталью:
А звуки песни разлились кругом
Какою-то мучительной печалью.
Все вместе было чувство торжество,
Но то была не жизнь, а волшебство.
Луна набросила мне на плечи свою мягкую золотистую шаль и сказала:
— Спасибо за то, что не забываете классиков. Афанасий Афанасьевич был моим поклонником, а я до сих пор преклоняюсь перед его творчеством.
Горілка подарила мене буруньку, которая лежала на моей ладони как талисман моего детства. Когда, попрощавшись, Луна скрылась за углом дома, я пошел досыпать, так и не выпив налитую в рюмку водку. Я боялся, что увижу продолжение тягостного сновидения, но на этот раз мой сон был глубоким и ровным. Когда утром я увидел на столе в кухне пустую рюмку, это меня нисколько не удивило. Я уже знал, что души усопших тоже не прочь иногда пропустить по стопочке.
От падающего в окно лунного света ностальгия по детству донимает меня особенно сильно. Эта тоска по навсегда утраченной Родине, где жилось светло и беззаботно не сравнима с тоской по любимой женщине. Разве что — по родной матери, но эта острее и болезненнее. Я совершенно не согласен с философами, утверждающими, что страсть к разрушению — страсть творческая, освобождающая площади для возведения новой культуры. Природа, убивая все то, что создает, делает это с единственной целью — достичь абсолютной гармонии между двумя противоположностями — рождением и смертью. Человек получает наслаждение в уничтожении себе подобных только потому, что его эго сильнее разума.
Бесы — это падшие ангелы, которым надоело разгонять затхлый воздух вокруг загнивающего трона, и, разбив окна, они вырвались на свободу. Они ограничены во времени, но не в поступках. Они летят на зов лунного света, который ни что иное, как дерево, в котором живет искушающий наши души изгнаник.
В лунные ночи мы ловили в посадках ежей, охота на которых была тихой и бескровной. Мы шли на шуршание листвы, заворачивали ежей в бумагу и, напоив молоком, отпускали на все четыре стороны. Некоторые ежи после этого приходили к нам попить молочка, хотя чаще всего до прихода ежей тарелки вылизывали вездесущие коты, терроризирующие не только ежей, но и спящих под открытым небом мальчишек.
С желанием уснуть и не проснуться.
Мы зарывались в сено, но Луна
Стояла рядом. Приводя нас в чувство,
Надменная, далека и холодна.
У Луны были длинные седые волосы, глаз Циклопа во лбу и шрамы на лице — следы ее похождений по злачным местам Вселенной. Мы понимали, что Луна не просто небесное тело, она живое, думающее существо, оторвавшееся в свое время от Земли, чтобы она могла сменить не только прическу, но и черты лица, посредством выброса магмы из своего пламенного сердца.
Помню длинный барак, в котором до войны располагалась контора угольной шахты. В бараке длинный коридор, с кабинетами по одну сторону. От крайнего окна, где располагались бухгалтерия и касса отходило прогонистое сооружение из стальных труб длиной в добрые сто метров. Это сооружение, носами в затылок друг другу, обязательно проходили все шахтеры и шахтерки в дни выдачи заработной платы. Бочки с пивом в день зарплаты появились позже, в конце сороковых шахтеров обслуживали как местные так и заезжие самогонщики.
— Этот жлоб с Ганзовки настаивает самогон на махорке, — говорил дед с поселка имени Лизы Чайкиной, — а моя настояна на степных лекарственных травах.
Борьба конкурентов увенчалась победой жлоба с Ганзовки, но ненадолго. Решив, что в смерти деда виноват жлоб, шахтеры облили самогонщика его же самогоном, но к счастью градусов для воспламенения в нем не хватило. Халтурщик был избит и изгнан с позором. С тех пор самогон шахтеры научились гнать сами.
Помню булькающие в комнате родителей под кучей тряпья бутыли с брагой. Возводимое отцом сооружение над политой из гнутых труб, деревянного корыта и огромной посудины, в которую заливалась готовая к оплодотворению брага. Мы ведрами таскаем холодную воду из колодца, меняя ее в корыте, чтобы пар в змеевике превращался в самогон, а не выходил из крана вместо горячительного напитка.
Чтобы испортить настроение отцу, ликующему от дозы первачка, я читал по памяти стихи Николая Асеева:
Идет пьяница, в руках скляница,
Слюна вожжой за пьяницей тянется,
Того и гляди, в лужу глянется,
Бревном на пути останется.
Отец накапывал ложку самогонки, поджигал его и отбивал мои атаки посредством более мощной рапиры:
Шипенье пенистых бокалов
И пунша пламень голубой.
При этом он глотал горящий самогон, закусывая изумительно вкусными бочковыми огурчиками.
Мы так и остались с ним по разные стороны баррикад, он — с Пушкиным, я — с Асеевым.
Бей спиртоносов запасы о камень,
Не позволяй к ним тянуться руками.
Брага в бутыли похихикивала, слушая наши поэтические баталии. Первач — самогон обладающий сокрушительным ударом по мозгам, служил еще лекарством от вбиваемых в «поясницу клиньев». Поэтому ценился особенно дорого и его, как правило, не продавали. Когда же аппарат начинал выдавать зеленое зелье, горящее только в полном единении с зажженной спичкой, для него подбирали более старую посуду, от бутылок с надколотыми горлышками до литровых банок, в которых мать заквашивала ряженку.
Зеленым змием разбавляли фруктовые самодельные вина — все крепче будут!
Процесс превращения браги в самогон интересен даже днем, а в лунные ночи, когда милиция спит, я смотрел на отца, как на алхимика, выпаривающего брагу в свинец, из которого мы отливали зверушек и даже рукоятки для самопалов.
Свиток свинца, содранный с силового кабеля, можно было выменять на бутылку самогона у любого шахтного слесаря.
В те годы многие жители шахтерских поселков были уверены, что самогон можно варить, настаивая на дрожжах содержимое уборных, и что именно так поступают продавцы самогона из других поселков и сел. Такой самогон покупали только конченые алкоголики, которые готовы были пить что угодно лишь бы это «что угодно» ударяло в голову.
И действительно, нередко купленный из-под полы самогон имел мерзкий запах, очищаемых ассенизаторами туалетов.
Из дерьма наделав браги,
Гоним самогон,
При кокарде и при шпаге,
Только без погон.
На войне отважно фрица
Мы умели бить,
А теперь, в себе убийцу,
Как не охмелить.
Эти стихи я прочитал в записной книжке калеки фронтовика, который, работая библиотекарем, изредка приторговывал самогоном. Были там еще «стишата-мышата от бравого солдата», но мы их называли выплеснутыми из ушата.
На работу не берут,
Шарят по карманам,
Что найдут, то отберут,—
Поделом баранам.
И далее в таком же духе. За эти стишата из ушата и загремел солдат по этапу. А когда вернулся, долго не мог устроиться на работу, ходил копал людям колодцы. И опять сел, теперь уже за тунеядство. Имени солдата я не помню, а кличка у него была Мышь, — военная кличка, ведь служил солдат в разведке и случалось незаметно пробирался в окопы врага, выдергивая оттуда нужного командованию офицера. «За что боролись, на то и напоролись», — любил он повторять при случае. Как ни странно, женщины его недолюбливали, или побаивались за словесное недержание.
Подав мне руку, она вышла из такси, и, поеживаясь от утренней прохлады, спросила:
— Неужели вам не надоело?
Я понял, что она имела в виду, но решил прикинуться простачком.
— Что мне не надоело, восхищенно смотреть на женщин?
Она снизу вверх посмотрела мне в глаза и улыбнулась лукаво.
— Вы многословны, Александр, я говорю о поэтах, которых вы приручаете.
Беглый взгляд на ее губы, на отчетливо наметившийся второй подбородок, на сеточку морщинок под глазами, не остался незамеченным.
— Не пытайтесь представить меня моложе. Мне под пятьдесят — возраст, когда женщина начинает осознавать всю никчемность — до, и беспросветность — после.
— Читая ваши стихи, никогда бы не подумал, что вы пессимистка. Как там у вас:
В такие дни я не хожу,
Я вся в полете, вся в скольженье,
Я целый день кого-то жду,
Придет, гоню без сожаленья,
И тут же справки навожу.
Жду, гоню, навожу справки, а зачем, чтобы потом найти и вернуть назад?
Она засмеялась.
— Прогнав, вернуть, обескуражив — удивить, убив — воскресить. То есть создать видимость движения, не только во времени, но и в пространстве. Нам с вами в какую сторону?
Я не сразу понял, что она имела в виду. Просила ведь встретить и проводить до гостиницы.
— А вам в какую гостиницу?
Ее правая бровь изогнулась подобием бумеранга.
— А разве мы ни к вам поедем? Гостиница мне не по карману.
Я понял, что отделаться от нее будет не так-то просто, а жена просто не выдержит присутствия еще одного поэта в доме. Тем более, что разместиться в нашей двухкомнатной квартире практически негде. Не уступит же сын — студент гостье свой новый диван.
— А вы надолго в Хабаровск?
— Все зависит от вашего гостеприимства, Александр.
???
Каждый человек появляется на свет для того, чтобы сотворить себя богом. Возвысившись над инстинктами — стать человеком, а, подавив в себе страх, — пророком, и только вытравив из себя ложь Человеком с большой буквы, т.е. творцом. Ложь, от какой бы идеологии она не исходила, превращает нас в чавкающих и квакающих животных.
— А вдруг он есть! — восклицает стареющий безбожник.
Человек никак не может смириться с тем, что он однажды исчезнет, не оставив после себя даже тени на земле.
— Это невозможно! Зачем тогда жить?
И правда, зачем? Чтобы всю жизнь питаться ложью или преклоняться перед ней? Или во имя лжи убивать людей верящих в другую ложь? Творцом может стать только свободный человек, осознавший все просчеты сотворившей нас материи, и пытающийся исправить ее ошибки.
Я не претендую на конечную истину. Я живу в ладах с собою и воспитавшей меня культурой. Культурой, рожденной в интеллектуальной борьбе за свободу, равенство и братство всех народов земли. Я верю в ее освободительную миссию. Меня воспитывали Тарас Шевченко и Александр Дюма. Григорий Сковорода и Сервантес, Леся Украинка и Максим Горький, Диккенс и Достоевский. Все прорехи в этом кафтане заделывала мировая поэзия — от вагантов до советских шестидесятников.
Проснулся и вижу — сидит в ногах черт и никак не может согнать ушами усевшихся на его рога мотыльков. А за его спиной в кресле сидит ангел и хохочет, как нашкодивший мальчонка. Я протираю глаза, поджимаю ноги, чтобы не прикоснуться пятками к волосатым ногам черта Каждое его ухо напоминает ладонь со сросшимися пальцами, а рук нет, потому и не может расправиться с мотыльками
— Верни мне руки, — кричит бес ангелу, — и забери эти чертовы крылья…
Ангел ржет пуще прежнего.
— Зачем мне чертовы крылья, у меня свои не хуже.
Я встаю и за вздернутые вверх крылышки снимаю мотыльков с рогов беса. Ангел делает предостерегающий жест крылом, но у себя дома я привык поступать так, как мне хочется. Меня не пугает сразу ставшее потным и красным лицо ангела и даже его похожие на крючья руки, которые, как я понял, он позаимствовал у беса.
. Бес в это время поворачивается ко мне и длинным раздвоенным языком отправляет мотыльков себе в рот. Сначала одного, а затем другого. Облизнувшись, он торжествующе смотрит на ангела, а потом на меня:
— Не ел, понимаешь ли, два дня.
«Понимаешь ли» он произносит голосом святого президента Ельцина.
У ангела брови сошлись на переносице, в глазах появился совсем не ангельский блеск, но он продолжал скалиться.
— Богу все равно кем я позавтракаю, — говорит бес и плотоядно смотрит на мое обнаженное тело.
Сколько раз я зарекался спать голым!
Я и не подозревал, что крылья ангела, это сложенные за спиной языки пламени, на котором бог поджаривает грешников.
Умела восхищать, теперь пощады
Прошу у тех, кто мне рукоплескал,
Когда стояла в двух шагах от правды
Ее звериный чувствуя оскал.
Ангел — Он, Бес тоже Он, а стихи читает Она. Я не сразу понял, что ангел и бес плоды не только с одного куста, а с одной плодовой кисти. Но зачем они пришли в мой дом? Разве я был вскормлен той же плодовой кистью, что и они?
— Братья, — сказал я, — какого беса мы хороводимся? Может по рюмашке, а?
Бес посмотрел на меня, будто впервые увидел, а ангел и глазом не повел. Это меня слегка озадачило и даже обидело. Какая-то пернатая тварь корчит из себя потрепанного в схватках олигарха. А как бы за кадром продолжают звучать стихи, и читает их, опять же, Она.
Под палою листвой ( какая важность!)
Суглинки сохраняют свою влажность,
И если кто неопытный пройдет
Он на листе шуршащем поскользнется
И в мокрые суглинки упадет.
Но все таки кому-то удается,
Измазавшись в грязи, достичь высот,
Таких высот, с которых будто листья
На землю осыпается народ.
Меня слезка подташнивает, но не от стихов. Вместо того, чтобы сидеть в гостинице и работать над выправленными мною стихами, гостья сидит у меня в квартире и корчит из себя ангела, а жена с ехидцей пожирает вылетающих из ее губ мотыльков. Она прекрасно чувствует поэзию, но смириться с присутствием гости не может. Все ей кажется, что у нее отрастают рожки, а руки парализованы высшим образованием. Поэтому она не может выставить гостью за дверь. А гостья хлопает ресницами, не понимая, почему хозяева не аплодируют ее гениальным творениям. И уже не с такой, как прежде, уверенностью обещает попотчевать нас юмором.
Застолбили весну капели,
Превращая сосульки с крыш
На земле в ледяные ели.
Да и как тут не застолбишь,
Если солнце, вскочив на сопку,
Разливает не только свет,
Но и греет оно в охотку,
Звон ручья превращая в бред.
Вон морозу и то не спится,
Убегая от солнца в тень,
Жаждет, видимо, застолбиться,
Хоть сосулькою… и не лень.
Стихи настолько неуклюжие, что обещанный автором юмор теряется в ледяных бликах перемещающихся с крыши на землю и обратно сосулек. Единственный отклик души, строка «Звон ручья превращая в бред». И то только потому, что напомнила Заболоцкого: «И звенит и бормочет весна, по колени затоплены тополи…» И наконец гостья решилась намекнуть на то, что не прочь бы выпить за встречу. Причем сделала она это, прочитав неплохое, на мой взгляд, стихотворение».
Ночью по уши в снегу,
Днем в воде по уши.
Разобраться не могу,
Где поэту лучше.
Днем потею, ночью зябну,
Что за жизнь настала,
Может, встану, да дерябну,
Чтобы легче стало.
По крайней мере сразу стало ясно, чего ждет от хозяев ангел с двумя лепестками пламени за спиной. Я достаю из холодильника водку, ангел из сумочки — плитку шоколада и кусок вареной колбасы. Я замечаю, как ангел сглатывает слюну в ожидании этого самого «дерябну», и кончиком языка облизывает пересохшие губы. И сразу мысленно переношусь в Комсомольск-на-Амуре. В фойе библиотеки имени Островского ко мне подходит молодая женщина и со слезами в глазах просит дать десятку, чтобы она могла в магазине обменять слабое пиво на крепкое. При этом она показывает стоящую в пакете бутылку, не знаю, правда, с пивом или пустую. Я не задумываясь, подаю ей десятку, и женщина уходит. Единственное, что мне запомнилось от той встречи, промелькнувший между губ женщины кончик языка. На фоне спекшихся, как бы осыпанных тальком губ, кончик языка показался мне особенно красным. Правда, полной уверенности, что это была именно моя гостья, у меня не было. Мало ли любителей крепкого зелья ходит сегодня по улицам наших городов.
Оттесняя меня и Беса, Ангел начинает хозяйничать на кухне: торопливо разрезает колбасу, читая при этом соответствующие её настроению стихи:
Легкий приступ безумия — строчку
Написать, не сумев разглядеть,
Как сияние мысли над ночью
Превращается в жуткую твердь.
Как взрывается зеленью лето,
Как ложатся на зелень снега.
Легкий приступ безумия — этим
Суть поэзии мне дорога.
Туман сползал с сопок как сползает кожа с перегревшейся на солнце женщины. Убедившись, что ничего спиртного в доме не осталось, Ангел покинул нас, помахав на прощание запертой в сумочке рукописью.
— Кто она и откуда? — поинтересовалась жена.
Я не знал, кто она и откуда, не знал ни ее имени, ни фамилии. Позвонила, что пишет стихи и хотела бы услышать мнение авторитета о их достоинствах и недостатках. Хорошо еще, что выступление этого кочующего по городам Ангела мы оплатили только бутылкой водки да кое-какой закуской. Могла бы потребовать большего. Впрочем, женщина не лицемерила, о чем говорили особенно запомнившиеся мне строчки:
Легкий приступ безумия — этим
Суть поэзии мне дорога.
И действительно, вся эта встреча напоминала мне легкий приступ безумия, который я пережил в соавторстве с ангелом, бесом и не совсем приятным осадком на душе после ухода Ангела. Впрочем, предупреждал же нас когда-то Поэт, что «Поэзия — пресволочнейшая штуковина, существует и ни в зуб ногой». Не знаю, к счастью или к несчастью, но зачастую случается и так.
Христианское решение находить мир безобразным и скверным сделало мир безобразным и скверным. Признать эту реплику Ницше за аксиому я не могу, но здравый смысл в этом заявлении есть. Не случайно чиновники Иисуса до сих пор коверкают язык, чтобы оглоушивать своих почитателей давно узаконенным ритмическим сарказмом. Они не богу молятся, а издеваются над верующими, из космической эры выпадая слизью византийского апокалипсиса на русскую землю. Несовместимость славянской и еврейской культур очевидна, но несмотря на уродливые новообразования, лицемеры садовники еще и еще раз пытаются привить нам чуждые славянской духовности болезни.
Любое искусство неразрывно связано с сердечным ритмом его создателя. Особенно это заметно в поэтическом творчестве. Поэт погибает, когда работает не в лад со своим сердцебиением. Иногда он свыкается с аритмией, не находя времени вслушиваться в ритм пульсирующей по его телу крови.
Когда я читаю неряшливо сбитые стихи, у меня начинает болеть сердце. Аритмия создает вибрацию, которая убивает не только человека, но и окружающую его среду.
Чтение стихов вслух снижает артериальное давление, освобождает организм от шлаков, замедляя тем самым процесс старения. Известны случаи, когда ритмические шедевры Лермонтова поднимали парализованных людей с постели. Главное не только вжиться в ритм, но и войти в состояние поэта, выдохнувшего эти стихи.
Кто б ни был ты печальный мой сосед,
Люблю тебя, как друга юных лет,
Тебя, товарищ мой случайный…
Многие поэты считают, что делают мне одолжение, предлагая стихи для публикации. Я так не считаю. Некоторые стихи вызывают во мне аритмию и я их не читаю. И не хочу чтобы ими заболевали другие. Если я отдаю кому-то стихи для набора, после этого я бегло перечитываю тексты, и если не споткнусь на лишнем слоге или какой-либо нелепице, ставлю стихи в журнал. На сверку с оригиналом у меня просто не хватает времени. Поэтому, чем чаще авторы посещает «Экумену», тем больше пакостей я слышу в свой адрес. Некоторые авторы пытаются призвать меня к порядку, т.е. втиснуть меня в стандартные рамки их мышления. Меня это не огорчает и не смешит. И даже не настораживает. Когда Михаил Асламов берется редактировать переиздание стихотворений Николая Кабушкина, рецензентом которого был Егор Исаев, и рассказывает как он хватался за голову, читая подборку, все думают, что Кабушкин, несмотря на литературное образование, слабый поэт. Но это не совсем так. «Ищите редактора», — сказал при первой встрече с Сергеем Есениным Александр Блок. И это не случайно. Если я не чувствую автора, это вовсе не значит, что он бездарен. Скорее — наоборот, я не способен уловить особенностей его мышления, а главное — вложенного в стихи чувства. Если мне не нравятся стихи Андрея Вознесенского, это не значит, что он плохой поэт. У Вознесенского есть своя аудитория и немалая. Когда Борис Сухаров говорит, что не может до конца прочитать некоторые стихи Евгения Ерофеева, я Сухарова прекрасно понимаю. Мне более-менее известен круг его авторов — Губерман, Вознесенский, т.е. поэты, творчество которых я, например, воспринимаю на уровне рассудка, а не чувства. Эти поэты не могут избавить меня от моих болячек. Они создают литературные конструкции, но не поэзию, хотя сам Сухаров зачастую превосходит их в области лаконичности письма и создания второго плана, что и является отличительной чертой поэзии.. Есть поэты, которые подражают Вознесенскому, слегка только перефразируя его.
Бритву в поясе ношу.
Непосильная эта ноша.
Сбросишь ты меня, как кожу,
Я тебя не воскрешу.
Незаконная жена
Та жена, чья хата с краю.
Буду я с тобой нежна —
Полосну и не раскаюсь.
Лучше, милый, не глупи.
Я тебя не осуждаю
За превратности тропы,
Круг которой я сужаю.
Когда Виктор Якушев (фамилия изменена) прочитал мне эти стихи, я поинтересовался, с какого такого перепугу он пишет от женского лица. Он заявил, что теперь многие так пишут, сославшись на мои стихи, написанные от имени Татьяны. Но вопрос этот я задал Виктору только потому, что некоторые строчки мне показались странно знакомыми. И особенно «Бритву в поясе ношу». Мы помним избитое: носит бритву за пазухой или в кармане, но «Бритву в поясе ношу» это уже не поговорка, а конструкция. Ладно бы — я за поясом ношу, но — в поясе? И тут меня будто осенило: «Запрячу бритву в пояс». Конечно это Вознесенский. Я хотел поискать томик поэта, но, надеясь меня удивить, Виктор уже читал новые стихи. И опять знакомая тема:
Век мой близится к закату,
Я открыл его в двадцатом.
Двадцать первому за взятку
Предлагают стать мне адом.
Я вошел в него уродом —
Не моя вина, а — века.
Унижать нас стало модным.
Защитился бы, да не с кем.
Ни в какие сани, конечно, эти стихи не лезли, но первая строка опять напомнила мне Андрея Вознесенского. О его «Монологе века» когда-то писали в «Литературном обозрении», и не знаю по поводу или без, мы поспорили о достоинствах стихотворения, которое мне не приглянулось. Вроде бы обо все, и в тоже время — ни о чем. Только одна строка не вызывала сомнений.
Изучать будут век мой в школах…
Этот стих можно читать, делая после каждого слова паузу:
Изучать
будут
век
мой
в школах.
На едином дыхании (чем отличается подлинная поэзия) читать этот стих невозможно. А тут еще эта экзальтированная дама с бритвой в поясе. Конечно, я откопал это стихотворение. Сходство за некоторыми исключениями, не бросалось в глаза, но тема…
— Я не читал этих стихов, и вообще Вознесенский не мой поэт!
Я не стал спорить. Тема, в общем-то, банальная. Любовница ревнует мужика к жене, и собирается привести его в чувство с помощью бритвы. А поскольку азарт приходит во время еды, бритва может перейти от угрозы к преступлению.
Тема смерти в стихах Виктора Якушева обозначена пунктиром:
Мертвецы безжалостны.
Как ты ни рыдай,
Не откроют жалюзи
В свой загробный рай.
Мертвецы лишены жалости. Они злорадствуют, слушая причитания жен и детей, а возможно даже догадываются, что с их стороны это только умело разыгранный спектакль. Если бы мертвый мог встать, многие из родственников были бы разочарованы. Столько средств потрачено на похороны, а теперь что? Влезть в долги, чтобы отпраздновать воскрешение? А вдруг воскресший через неделю скопытится? Нет, если ты умер, так лежи и не высовывайся. Похоронили и с плеч долой. Глядишь, вдове повезет в новом замужестве. Не об этом ли стихи Натальи Поспеловой из села Ильинка.
Умер, так умер, все мы умрем.
Поплакать, конечно, поплачу,
А ночью все лишнее уберем,
Что в мусор, а что — на дачу.
Думала, будет любовник рад,
А он — бывают же люди —
Сказал, что вдова для мужчины — ад,
А в ад он ходит не будет.
То ли дело мужья жена,
Развратная телом и духом.
Теперь, когда я осталась одна,
Завидую потаскухам.
Я и сама бы не прочь заплатить,
Но парни носы воротят,
А мужики проявляют прыть
Только в вине и шпротах.
К мужу на кладбище через день
Бегаю, будто святая,
Но мужу со мной заниматься лень,
И я его понимаю.
По исполнению стихи слабые, накалены тоже до еле-еле, но про ад сказано точно. Вкушать от чужого пирога всегда слаще, чем от бесхозного.
Page updated
Google Sites
Report abuse