3

14

Если бы человеческая жизнь могла повторяться, я никогда бы не женился на матери моего сына Павла. В начале девяностых она с головой ушла в так называемый челночный бизнес, за пять лет сколотила состояние и, не предупредив нас, осталась в какой-то дурацкой Аргентине.

«Мое вам с кисточкой, мадам!»

Приехав через два года, пыталась столковаться с сыном, но столкнулась с таким яростным отчуждением с его стороны, что до самого отъезда не могла поверить в происходящее.

Я наблюдал за ними как бы со стороны: "Маль­чику пятнадцать и он вправе сделать осмысленный выбор".

Я понимал, что с каждым новым знакомством, с каждым сказанным или услышанным словом прочно связываю свою жизнь с этой дурацкой порослью бизнесменов. И чем больше проведу здесь дней, тем сложнее мне будет выдернуть себя из затягивающего болота преисподней. Разве что за волосы, как Мюнхгаузен!

По натуре человек любопытный, я не испытывал ни страха, ни стыда за свои поступки, живя уверенностью, что Куделин с Кляповым в трудную минуту окажутся рядом.

Была и другая причина моего упорного нежелания выйти из игры. Это канцлер Солодова.

Я догадывался, зачем она толкнула меня в объятия Ольги Ильиничны. Чтобы я мог потом сравнивать, какими разными в любви могут быть осточертевшие друг другу лесбиянки и чем отличается от Бога Сатана, когда дело доходит до радостей жизни.

Такая мысль может показаться смешной, но события последних дней научили меня ничему не удивляться. Люди открывались мне с ранее неиз­вестной стороны: прагматики заболевали романтикой бизнеса, где все ставилось с ног на голову, а с головы — на уши. Не случайно лучшими видами спорта Саяпин называл стойку на ушах и жим глазами.

На третий день пребывания в поселке я знал, кто с кем спит и на кого работает. Москва внедрялась в лесной бизнес с парадного входа. Эта шлюха была чрезмерно самонадеянна. Для достижения цели не жалела ни денег ни людей. На официальном уровне все делалось лучше не куда. Но там, где кончался асфальт, воздух обретал не ведомую Москве плотность. Он отталкивал и разваливал самые перспективные и безупречные в разработке бизнес-планы. Вертолеты не взлетали, джипы взрывались от удара молнии, а зверюги-разведчики возвращались к шефу идиотами.

«Не для этих ли целей Чекулаев вскармливал в своей конуре рыжих тараканов?»

На вопрос мог ответить только Куделин, да и то если он хоть однажды побывал в этом бараке.

Ольга Ильинична подозревала, что основная задача Маэстро — прибрать к рукам заповедные леса, единственные, где еще сохранились такие ценные породы, как кедр и ясень Ради этой цели был написан спектакль, приглашены артисты, многие из которых потенциальные жертвы игры. Но разгадка спектакля спрятана за семью печатями, хотя внешне кажется, что режиссура его — беспросветное пьянство.

15

Булыжник на мостовой напоминал собачью голову с оторванным ухом и плоско обрубленной шеей. Разруб темнел кольцевыми разводами, вместо глаз поблескивали на солнце желтые вкрапления слюды, из приоткрытой пасти вяло свисал лилово-красный язычок агата.

—Природа — глина, из нее изваян... — перевер­нув ногой булыжник, продекламировал лесничий. — Я встречал корень, похожий на сидящего человека. Вывернули бульдозером пень, а под ним деревянный человек. Бульдозерист из кабины выпал, думал вправду, труп откопали. Хотели в музей везти, не получилось: то машины нет, то погоды...

Перевернутый камень, как мы его потом ни поворачивали, собачью голову больше не напоминал, и я подумал, что в мире все создано нашим воображением. Даже мы сами. Чем высшего человек мнения о себе, тем он выше интеллектуально. Чем сильнее наша тяга к красоте, тем красивее человек. И наоборот: чем больше мы бежим за призрачным счастьем, тем быстрее превращаемся в призраков.

—Лесничество развалилось по вине коллектива, — разворачивал свиток своей судьбы Илья Нестерович. — Лесники подали на меня в суд, судебные издержки оголили счет, и я вынужден был выставить команду за дверь. Теперь набираю новых людей.

—И что, есть проблемы?

Борода Ильи Нестеровича была похожа на щетку из металлической проволоки. Проволока торчала во все стороны, и, когда он скреб ее, издавала легкое бренчание.

—С людьми всегда проблемы. У каждого гонора выше головы.

Я никогда не думал, что гонор в работе — помеха. Беда, когда мы направляем его в другое русло, всецело отдаваясь своим страстям и прихотям. Но развивать эту тему мне не хотелось. Я пришел к выводу, что, расхваливая в очерке Илью Нестеровича, допустил большую ошибку: тщеславие принял за импуль­сивность.

Стремление поставить всех с ног на голову — не лучший вариант в работе с людьми.

—Держись от них подальше, — кивая в сторону конторы Мамонтова, сказал лесничий. — Сейчас лес разворовывают все, кому не лень: от отпетого преступника до генералов бывшего кагэбэ. Не заметишь, как втянут... Мне лично плевать, теперь воруют все, но выход из мафии, — как в «Аква­риуме» Суворова — в крематорий.

—Сжигают провинившихся?

—Не сожгут, так подставят.

Мы подошли к сияющему терракотовому джипу, с запаской на плоской заднице. Илья Нестерович извлек из кармана дистанционку, и джип радостно отозвался на электронное приветствие. В моем сознании не укладывались банкротство лесничества и новенькая с иголочки машина. Я приложил ладонь к округлому нагретому солнцем бедру джипа, и он отозвался на ласку легким трепетом. Возможно, трепет был вызван бесшумно включившимся мотором, но я почувствовал, что машина тоже недовольна своим положением.

—Через недельку вернусь, — сказал лесничий. — Как у тебя с деньгами?

Я засмеялся. Какие могут быть деньги у журна­листа, вынюхивающего в тайге жареную утку?

—В счет будущего гонорара даю, — сказал Илья Нестерович, протягивая мне несколько небрежно сложенных банкнот.— Деньги никогда не помешают.

—Да вы что! — отшатнулся я. — Сейчас такое время: поехал и пропал.

—Я не пропаду, — прозвучало в ответ. — Я тебя за прошлый очерк не отблагодарил. Ты классный журналист и получать должен соответственно.

Начальник недавно обанкротившегося лесни­чества взял и выбросил из своего кармана пятьсот долларов США. Быть может, это была взятка, но, скажу честно, с деньгами в кармане я чувствовал себя человеком.

16

Мне больно сознавать себя последней ступень­кой лестницы, на которой споткнулась Ольга Ильинична. Что бы там ни говорили — смерть не лучшее изобретение создателя. В смерти Ольга Ильинична была похожа на облупившийся алебастровый манекен, уволенный из магазина по сокращению штатов. Свое предсмертное письмо она написала кровью на инкрустированных панелях красного дерева.

«Мое вас с кисточкой, Маэстро!»

В слове «Маэстро» чувствовалось присутствие толпы. И злой сарказм уверенного в себе человека.

Я казнил себя за то, что оставил Ольгу Ильини­чну одну в ее роскошной по лесным меркам постели. Что не испытал пламенной любви к ее телу.

Было много страсти, озорства и торжества самца над самкой. Для полного взрыва мне не хватало упругого бедра Солодовой.

Будто понимая это, Солодова сунула мне в карман папиросу, на белом мундштуке которой черной пастой из бутылки Вадима Саяпина было начертано два загадочных слова: «Эта смерть — еще не смерть. Простим ее».

Прощу я или нет, мертвому все равно. Но за эту "смерть — еще не смерть" перед Маэстро отвечать мне.

Я до сих пор помню слова, которые слетали с расцветающих в страсти губ Ольги Ильиничны:

«Господи, а я-то... набитая дура.»

И еще:

«Так хорошо и покойно мне было в первые дни с мужем».

Эти слова разбивались о голову падающими с крыш сосульками, но случалось, что ледяной их холод прошивал меня насквозь.

Чекулаев звонил в районный центр, требовал криминалистов, но при этом лениво жевал горящую сигарету и трижды высморкался. На меня смотрел с насмешкой превосходства. Видимо, знал, чем была для Маэстро Ольга Ильинична. На лице Саяпина вспухали розовые полосы — отсвет от нефтеналивной цистерны, которая уныло гудела под порывами разыгравшегося к обеду ненастья.

В вахтовом поселке все кого-то боялись. Саяпин боялся всех, в том числе и меня.

«От развитого социализма людей нужно лечить как от наркотика— в дурдоме», — сказал Чекулаев.

В директорское кресло он перебрался из кабины лесовоза. Образование роли не играло. У Чекулаева его просто не было. Были семь классов и курсы водителей. Все решил случай, а случай играет в жизни не последнюю роль.

На пересечении главной магистрали с зимником подобрал однажды Чекулаев тщедушного чело­вечка.

— Лесхоз ваш я с потрохами купил, — сказал человечек. — Теперь ищу опытного хозяй­ственника.

— У нас полная контора директоров.

—Они заражены вирусом общественной собственности, а мне нужен хозяин.

— Заедем, чайку попьем? — голосом рекламного старикашки произнес Чекулаев, кивая в сторону двухэтажного коттеджа.

— Твой ли?

— Поставил тут... — самодовольно улыбнулся Чекулаев.

Он встретил гостя хорошим коньяком, вполне приличной икрой и шоколадом от древнейшей фирмы "Нестле". Ипполит Ионович, а именно так представился новоиспеченному директору чело­вечек, расспрашивал о семейном положении и связанных с нею проблемах.

— Семья моя в целях конспирации находится в Вологодской области, у родителей. В нашей тайге много шатунов, которые требуют отстегнуть от дохода.

Когда довольные друг другом они садились в лесовоз, из-за леса на юго-востоке вылезла забрю­хатевшая грозой туча. Впереди себя она двигала сотни мелких белых щупалец. Щупальца шевелились, тянулись к верхушкам деревьев, будто выбирали место, где можно было бы надежнее приземлиться.

— Быть грозе, — сказал Чекулаев, и глаза его при этом загадочно вспыхнули.

Припадки случаются не только с людьми. Известны случаи, когда в трясучке билась целая эпоха. Яркое тому свидетельство — выборы президента: крапленые карты в руках Березовского до сих пор пахнут кровью изувеченных войной мальчишек.

17

Вечером в поселке запускали дизель-генератор, и члены киноглаза собирались для просмотра крутой эротики.

«Видео, видео...», — пела, расползаясь по бара­кам, возбужденная публика.

Я заночевал в пустующей «предвариловке» Мамонтова. Он нервничал, часто звонил, требуя обеспечить безопасность на дорогах. Чай в его кружке безнадежно остыл, он его вылил в окно, вскипятил и наполнил другую. Но и эта остыла, пока инспектор доказывал какому-то пройдохе лесничему, что не в его власти вступать в конфликт с богом. Потом дизель-генератор умолк, и Мамонтову пришлось довольствоваться чуть теплыми помоями от фирмы Дерсу Узала.

Где-то заполночь поселок содрогнулся от рева тяжелых лесовозов. Не понимая, что происходит, я припал лбом к холодному оконному стеклу. В поле моей видимости попали семь груженных балансами лесовозов. Крепкие парни вели себя так, будто их только что выпустили на свободу. Прямо под спальным окном Мамонтова на куче опилок шоферы в очередь толкли по-киношному повизги­вающую Варвару. С трудом удалось мне удержать в желудке недавно выпитый чай. Прекрасное тело Варвары показалось мне омерзительным.

Мамонтов предложил прокатиться.

—Ночные пейзажи особенно впечатляют из кабины лесовоза.

Несмотря на запах солярки, от шофера попахивало Варварой. Духи были тонкими, и, как ни странно, мысль о ней возбуждала воображение.

—Стерва, — несколько раз взрывался шофер. — Ну и стерва!

Обремененный балансами лесовоз задыхался на затяжных подъемах. Ведущим шел крытый брезентом уазик, в котором сидели Мамонтов и Солодова. Со мной она даже не поздоровалась.

В кильватер нам следовало около десятка груженных балансами машин.

—Ну и стерва, — расслабленно вздыхал водитель.

Часа через полтора мы пересекли автотрассу и остановились на опушке прошитого автомобильными колеями леса. От колонны притихших машин веяло криминалом.

Шофер выключил дизель, и в наступившей тишине я услышал резкий голос Мамонтова:

—Кордон уберите. Не хотят мирно жить, помогите уйти с миром. Через два часа мы должны быть в Покосном.

В обе стороны по трассе с воем пролетали орущие дурным голосом легковушки.

—Мы пойдем первыми, — сказал шофер. — Если спросят, ты пишешь очерк о дальнобойщиках.

По отношению ко мне он чувствовал себя комендантом гауптвахты.

—Вы гоните лес на экспорт.

—Сбываем в Китай. Без левых доходов хозяйству не выжить, не хватает даже на топливо.

Через несколько минут Мамонтова вызвали на связь.

—Не переусердствуйте, — кричал он в трубку. — Только не переусердствуйте. Дайте выпивку, курево, музыку хорошую включите. Отпустите сразу после звонка.

В Покосном все прошло гладко. Ребята в униформе по очереди пожимали Мамонтову руку, он пох­лопывал их по плечу, нетерпеливо поглядывая на часы и на светлеющее вдали небо.

Солодова ушла с лесовозами. Видимо, она и здесь продолжала заниматься привычной ей бухгалтерией.

Ждали полчаса, час, уже рассвет насмешливо подмигивал Мамонтову из-за синеющих вдали сопок, но колонны не было.

Мамонтов набрал номер телефона.

—Свидетели не нужны, — жестко сказал он, опуская трубку в карман.

А минуту спустя мы услышали шум приближа­ющихся лесовозов. Они шли с пустыми полу­прицепами, весело пыля на поворотах.

Разобранную машину и трупы постовых забро­сили вертолетом в горы. Пилот долго вел свою «гуделку» над колонной лесовозов, и шофер, от которого все еще попахивало Варварой, пел обжигающую сердце песню: "Я сын твой, я — сон твоего бездорожья, Россия русалочья, Русь скоморошья..."

18

На следующий день в актовом зале конторы заседала местная Дума. Председательствовал Саяпин. Мучаясь отрыжкой, дергал себя за волосы и говорил, обращаясь к сидящему слева Чекулаеву:

—Втянул нас в авантюру, теперь расхлебывай. Нам не реклама нужна, а стопроцентная гарантия, что вопрос будет снят. Кожушков этот ваш, только намекни, такое выдаст, что у прокурора крыша поедет. Он не признал меня? Как же, пятнадцать лет прошло. В местной газете очерк обо мне не дали, так он его в центральную. Скажешь, запамятовал, а, Кожушков?

—Не Кожушков он, а Рогожкин, — поправил председателя Чекулаев, но тот, икнув в ответ, продолжал, морщась от бьющей в виски крови: — Здорово я на тебя, Кожушков, обиделся. Но бодаться не стал. Все-таки процентов на пятьдесят правда была на твоей стороне. Зато теперь тебе — вилы в руки: чем меньше фактов, тем лучше для бюджета. Для нашенского... районного, да и краевого тоже. Нас тут зеленые обкладывали, думали я их баксами побалую. А я на них Куделина натравил с его травками и Фиксу с кулаками. Зеленых этих как ветром сдуло...

Саяпин говорил не спеша, перепрыгивая с темы на тему, так что мне не всегда удавалось постичь смысл сказанного. Лицо его казалось мне мучительно знакомым, но вспомнить, когда, где и при каких обстоятельствах мы встречались, не мог. О Саяпине я писал лет двадцать назад, но тот Саяпин был участником ВОВ и никакого отношения к лесозаготовкам не имел.

Видя, что его не слушают, Саяпин забегал с угла в угол, потом вдруг присел, ощерив рот и страшно выпучив глаза.

«И крякала утка на болоте, и кислой отрыжкой воняло от лопающихся пузырей, а одичавшие собаки безжалостно рвали живое еще русалочье тело на огромные кровавые куски...»

— Ага, вспомнил, значит? — Подбежав, Саяпин хлопнул меня ладонью по спине. — Я балабол, сказочник из Мухена, начальничек, вчистую съевший водоохранку на Сидиме. Твоими усилиями меня выкорчевали в восемьдесят седьмом из лесхоза. Но я не скис... не скис я, дорогой наш товарищ Кожушков. Сегодня я тебя, писаку, куплю со всеми потрохами, если они еще остались в дырявой твоей башке...

Свой монолог Саяпин произнес на одном дыхании, глядя в потолок и яростно жестикулируя. И странное дело, чем больше он говорил, тем большую симпатию испытывал я к нему. О сказочнике из Мухена я слышал, даже читал где-то, но чтобы писать и тем более встречаться, — такого не было.

— Ошиблись вы, Вадим Иванович, о сказочнике не я писал. Не Кожушков я, а Рогожкин, так что напрасно вы весь этот сыр-бор затеяли.

Мне показалось, что Саяпина мое заявление нисколько не удивило. Он, пожалуй, и сам догадывался что ошибся, но дело привык доводить до конца. Хотя бы до комического.

— Очень жаль, — возвращаясь на место, сказал он. — Я думал, мы договоримся. Лесоруб никудышный, загнешься в первый же день. Разве что отправить на съедение тараканам. Рыжие — прожорливые. Так что делать будем? — обратился он к Чекулаеву.

— Дадим бабу, жратвы, выделим жилье и будем ждать решения Маэстро. Прикажет скормить тара­канам, — скормим.

—А не сбежит?

—От Фиксы не сбежит, а начнет ёрничать, есть в запасе Куделин. Он его такой информацией накачает, что выйдет не статья, а роман. Причем со многими известными.

— Значит, с тараканами повременим?

Саяпин подошел к окну, долго смотрел на темне­ющий вдали лес, потом, оглянувшись, пристально посмотрел мне в глаза, чем смутил меня страшно, и только после этого вынес окончательный вердикт:

— Роман так роман, сам не напишу. А бабу тебе — шиш. Бабы после тебя с ума сходят.

Последние слова Саяпин произнес, будучи уже за дверью кабинета. Несколько секунд я слышал, как стучат по половицам его американские полубо­тинки, потом хлопнула дверь и все стихло.

—Ну что? — обратился к народу Чекулаев. — Окончательное решение за нами?

— Правда, что он переспал с Ольгой? — спросил мрачный тип с лысым, как у Фантомаса. черепом.

— Тебе что, Варвары мало? — вызвав дружный смех в зале, спросил Чекулаев. — Мало, так возьми Кешку орангутанга. Тот за глоток пива даст.

19

Все оказалось намного проще, чем я думал: вместо Солодовой ночью ко мне вошел улыбающийся, сухощавый, с расплывшимся круглым подбородком человек кавказской национальности. Он приветство­вал меня взмахом руки, и этот жест убедил меня, что это и есть Маэстро и что именно ему предстоит наставить меня на путь истинный.

—Я дурею от этих русских, — сказал он. — Что ни уголовник — частный предприниматель, все бывшие боксеры ограничены в ответственности, а пролетариат вообще ни за что не отвечает.

Он зажег стоящую на трюмо свечу и, прикурив от нее, глубоко затянулся. Жестом руки от груди к дивану, предложил мне сесть.

—Я один из хозяев этой богадельни,— сказал он. — Промежуточное звено между теми, кто работает, и теми, кто ест. Таким образом зарабатываю на выпивку.

—И хватает?

— Не всегда. Получаю больше зуботычин, чем денег. Такое впечатление, что кто-то подслушивает, о чем думаю, и упреждает мои действия.

—Вы Ипполит Ионович? — Я сделал вид, что нако­нец-то догадался, с кем имею дело.

—Пусть так, имя в деле не главное. Мне интересно другое. Если все придурки давно в директорах, почему сам на гонорар живешь?

—Наверное, потому, что на большее не способен, — промямлил я, немного озадаченный неожиданным вопросом.— Кто-то же должен разобраться в сути российского бардака.

Маэстро сел в кресло напротив, с удовольствием откинувшись на скрипнувшие под ним подушки.

Не думаю, что от излишней скромности вставная челюсть его лица пряталась в жирных складках подбородка.

—Мне нужен человек, который ответит на три вопроса: кто, когда и с какой целью?

—Вам нужен детектив.

—Чтобы корчил из себя умника, ища предлог задержаться у кормушки? Я больше доверяю журналистам.

—А разве у журналиста нет потребности выкола­чивать из вас деньги?

— У вас — нет, я уверен.

В отличие от Мамонтова, в кабинете Маэстро чувствовалось дыхание перестройки.

Не видя угрозы со стороны собеседника, я решил разобраться во всех этих ливнях, шаровых молниях и репрессиях тридцать седьмого года. На вопрос: куда я попал, Маэстро ответил просто:

—Знал бы, кто, от кого и зачем, не калякал бы с тобой. Сижу тут, как в аквариуме, все вижу, но ничего не понимаю. В вахтовом поселке куча людей, никто ничего не делает, но все навеселе.

—Разбой на лесовозных дорогах?

Это был первый выпад давно оттачиваемой мной рапиры. Я сделал его с замиранием сердца, но ответ прозвучал обыденно.

—И это есть тоже. Наше правительство считает, что столкнуть страну с коммунистических колес могут только преступники. Мозги рабочего класса настро­ены на другое. Мозги интеллигенции — тоже. Мы привыкли работать на будущее, а не за деньги, что особенно странно.

К махорочному чаду примешивался аромат догорающей свечи. Наступившее молчание было плотным, как кожаные валики дивана. Валики были слегка обшарпаны, быть может, именно на них партийные работники заголяли зады скучающим женам почетных вахтовиков.

—Вы изложите мне суть ваших задумок, а я поработаю. Но... не в этой дыре.

Маэстро помолчал, сосредоточенно жуя губами сигарету. На какое-то мгновение мне показалось, что он не доволен моим условием. Но Маэстро сидел и ждал, пока догорит свеча.

—Мы уложились в срок, — сказал он после небольшой паузы. — Это хорошая примета. Отец как-то сказал: если за время, пока горит свеча, дело не выгорит, лучше к нему не возвращаться. У нас получилось.

"Мне бы твою уверенность", — думал я, пожимая на прощание его горячую сильную ладонь.

20

«Я сделал это ради тебя, сынок!»

«Слышу, отец, слышу!» — эхом отозвался лес.

Потом я услышал песий лай, чей-то сдавленный крик, голоса. Меня внесли в какое-то помещение, где пахло карболкой и рыбьим жиром. Женщина в белом пристально всматривалась в мое лицо, потом появился мужчина, черноусый, пучеглазый, с прыгающей во рту папироской. Он не курил, это я запомнил точно, но махорочный дым щекотал ноздри, раздражал слизистую оболочку глаз. Я пытался крикнуть: "Перестань, зараза, дымить!" Но только шевельнул губами. К моему удивлению мужчина догадался, что я хотел сказать. Он смял папиросу, сложил пальцы, как для шелчка, и выстрелил в раскрытое по случаю жаркой погоды окно.

«Куделин, — догадался я. — Молодой Куделин».

В кабинете Фиксы горели дрова в камине. Несмотря на жару, здесь было прохладно. Камин напоминал кузнечный горн, зонт и вытяжная труба были грубо сварены из толстого листового металла. Тяга в камине была слабой, в помещении чувство­вался чад, от которого слезились глаза и щекотало в носу. Дрова были сырыми, они*звонко щелкали, плевались искрами, что, видимо, доставляло хозяину кабинета удовольствие.

В опасной близости от камина стояли стол и табуретка: искры от стреляющих поленьев долетали до сидящего здесь человека. На столе лежала буханка деревенского с золотистой корочкой, хлеба, на каждой из двух тарелок красовалось по огурцу, помидору и по куску запеченной в костре рыбы, скорее всего — летней горбуши.

Я мужик тертый, — жестом приглашая садиться, — сказал Фикса. — Думаю, как тебя лучше исполь­зовать. Инженеры нам не нужны, механики — тоже. Разве что шоферы! С шоферами у нас проблема...

—Меня моя работа устраивает, — ответил я, прикидывая, с чего начать трапезу, с рыбы или с помидора.

Фикса сделал вид, что не услышал сказанного.

— Как ты к нам попал, не знаю, — продолжал развивать свою мысль кадровик. — но если попал, значит, мы на верном пути. Значит, революция имела смысл. Пролетариат готов нищенствовать, страдать, но коммунизм построить. Если мы ошиблись, ошибку исправлять вам. У тебя редкий талант — кочевать во времени. Люди у вас справные, вот и таскай их сюда. Чем лучше мы сработаем сегодня, тем сытнее будет завтрашний день. Логично?

Я молчал, не понимая, разыгрывает он меня или говорит всерьез.

—Ты, вижу, не врубился? Сегодня в тайге орудуют сотни лесозаготовителей. Они живут вне времени и пространства. У многих связи с зарубежными фирмами. Но у всех у них одна крыша — мы. Строп­тивых сбываем в Чечню, сговорчивые работают, и работают не плохо.

Фикса подошел к двери, слегка приоткрыл ее: не подслушивает ли кто?

—Подонки из Речи Посполитой,— кивнув в сторону сидящих в пыли людей, сказал он, смеясь.

— Черви, копошащиеся в гнойных язвах рабочего класса. Они пытались уйти от возмездия, но ход революции необратим. Задача червей — насыщать кислородом пашню...

Фикса дергал головой, угрожающе сверкал вставными зубами, и заеды в уголках его губ неприятно кровоточили.

—Люди они, — ответил я и сам испугался сказанного. — Они работали на своей земле, кормили семью и страну, зачем же превращать их в червей? Или оскудела русская страна навозом?

Я думал, что Фиксе сказанное — кость в горле, что больше всего он боится инакомыслия... Наплевать ему на то, что сталинизм осужден, что с революциями теперь расправляются при помощи танков, что миром правит кучка обожравшихся шакалов. Если Фиксе доверили ©хоту на людей, найдется и на него охотник. Из замкнутого револю­цией круга выход един—смерть, и не важно, кто ты — вождь или плетущийся в обозе повар.

—Смешные вы все, люди будущего, — присев на корточки, говорил между тем Фикса.—Вас нужно встряхнуть, прежде чем приступите к делу. У меня тут письмецо есть, даже не письмецо, а нечто вроде исповеди. Исповедь твоего отца. Прочти тут, и давай будем решать, как жить дальше.

Он встал, протянул мне газету с вложенной в нее рукописью.

—Ты почитай, пока я по делам хожу. За людьми глаз да глаз нужен.

Я прочитал торопливые записки один раз, затем другой, чувствуя, как уходит из-под ног земля и травмированный в детстве череп начинает пуль­сировать острой саднящей болью.

"Ничего на свете не имело для меня значения, когда я приехал в этот город. Найти пристанище было столь же сложно, как несколько монет на еду. Последний сухарь был съеден два дня назад в поезде, и горечь от него до сих пор саднила мне десны. Вечером я зашел в общественную столовую кирпичного завода, надеясь больше всего на чудо: вдруг мелькнет в толпе знакомое лицо? Но слишком далеко от родных могил забросила меня судьба. Никто не знал, куда и зачем я еду. Горячий ветер судьбы нес меня через города и годы, и картины войны постепенно уходили из памяти, смешивались с картинами тяжелых будней. Россия задыхалась в крови, руки ее детей были сплошь покрыты трещинами и язвами, босые ноги хлебопашца кровоточили, потому что не в чем было ему ходить по колючей стерне, нечем кормить себя и детей. Бежать, бежать подальше от этого ужаса, от всего, к чему привела Гражданская война.

Огненный смерч войны мы раскрутили так, что он достиг неба. Он смешал добро и зло, смешал понятия человечности и насилия, и насилие вдруг оказалось человечным, а добро преступным. На одном из полустанков я бросил в мусоросборник форму, выданную мне киевским чека, и теперь не имел ничего, кроме красных кавалерийских штанов и комиссарского френча со следами от нашивок. Я с удовольствием сменил бы эту одежду на крестьян­ские штаны и чесучовый пиджачок, очень ладно сидевший на одном из моих попутчиков.

Я вошел в столовую, и десятки глаз уставились на мои красные кавалерийские шаровары. Время боевой романтики кончилось. К революционным штанам уже не относились с уважением, как в двадцатые. Холодок отчуждения я ощущал кожей, тело покрывалось пупырышками озноба, и тупая, от­дающая в сердце боль торчала в левом боку живота.

Я прошел к узкому окошку, откуда повариха подавала творцам кирпича ароматно пахнущий куриный бульон.

Он не на. ..нес кирзавода? крикнул маленький с серым постным лицом человек, сидящий за ближним к раздатке столом. Он не наш, гоните его, повторил он, требовательно уставившись на огромного парня с могучими мышцами и ква­дратным бульдожьим подбородком.

Что, кузнечик, жрать захотел? спросил верзила, оттесняя меня к выходу из столовой.

"Сейчас он ударит, подумал я. Едва окажусь за дверью, он ударит". Мне уже приходилось сталкиваться с подобными вы­шибалами от Советов. Одним ударом они могли сделать человека инвалидом, могли даже убить, записав очередную жертву в картотеку своих революционных подвигов. Я не хотел оставаться калекой, да и умирать под сапогами садиста не было смысла. Я выбросил форму чекиста, но оставил именное оружие. Оно было рядом, и я воспользовался им, приставив холодный ствол к плоскому, как свежий пенек, лбу вышибалы.

—Сядь, сказал я ему. Сядь наместо, брат, иначе я продырявлю твою ослиную голову.

Ну, Михаил Рогожин, ну ловок, услышал я позади знакомый голос и, оглянувшись, увидел брата.

Фикса? вырвалось у меня, Откуда ты, Фикса? Говорили, ты погиб в Крыму, что достали тебя таки люди Петлюры.

Фикса бессмертен, воскликнул брат, обнимая меня и трижды целуя. Но ты-то, ты... с твоим опытом армейской разведки? Что тебя сюда занесло?

От кирзавода в село шли пехом через лес. Фикса зубоскалил над вышибалой, интересовался, где теперь моя жена, но что-то было в глазах брата такое, на что не могла откликнуться моя изнемогающая от сомнений душа. По пути к нам пристал странный человечишка, с расплывчатым, постоянно меняющимся выражением лица.

Построить гуманное общество ценой уничтожения потенциально злых людей невозможно, говорил он, сбивая веточкой развешанные между деревьями паутины. — Добрые уничтожать не умеют, значит, уничтожают злые добрых. Как следствие, уничтожается культура, нравственность, уничтожается само понятие человечности. Такое общество никогда не сможет развиться в цивилизованное. Ваш расчет на коммунизм фикция. Дети убийц продолжат черные дела отцов. Нами движет историческая память предков. Сегодня такое время, когда не так страшно быть убитым, как убить. Сейчас практически каждый человек может стать палачом. Это сегодня почетно, понимаете... почетно? А ведь люди от палача всегда шараха­лись как от прокаженного. Так что же принесла нам революция?

Мужичок то отставал от нас, то забегал вперед, с любопытством глядя на пыхтящего от негодования Фиксу. Слышать такие речи для брата было равносильно самоубийству. Все в нем клокота­ло от страха и ненависти. Казалось, он не верит своим ушам. Произносить такие речи при нем не отважился бы сам Сталин. А тут лесовичок, с синяком под глазом и ржавыми огрызками зубов...

Стремясь запугать мужичка, Фикса хлопал ладонью по кобуре с наганом, когда же это не подействовало, он выхватил оружие и, брызгая слюной, приказал лесовичку замолчать. Мне нравилось поведение Фиксы, его энергия, и принци­пиальная позиция. С интересом наблюдая, чем закончится эта схватка, подсознательно я разде­лял позицию лесовичка. Все, о чем он говорил, я передумал давно, боясь, однако, даже заикнуться о своих умозаключениях.

Фикса негодовал. Он схватил огромный сук и нанес мужичку тяжелый удар по голове, потом подскочил к нему, распростертому на траве, и, скрежеща зубами, несколько раз выстрелил в затылок.

Его била мелкая дрожь. Оружие прыгало в руке, ему хотелось стрелять еще и еще. Фикса поднял голову в поиске, очередной жертвы. Насмешка в моих глазах вызвала в нем вспышку гнева. Заметив наган в моей руке, он, однако, струхнул, видимо, привык стрелять в безоружных.

С детства мой старший брат был большим трусом и негодяем. Он позволял себе швырнуть в мать подвернувшейся под руку расческой или платком, но все это, как правило, не достигало цели. Революция сделала Фиксу более решительным. Он понял, что иногда сам может быть правосудием и палачом. Сознание собственной безнаказанности порождает моральных уродов. А на меня уже напал стих. Я ненавидел Фиксу за убитого лесовичка.

Ты взял то, чего хотел, сказал я ему. Дети революции разучились думать. Они живут рефлексами. У одних рефлекс убивать, у других прогибаться. И нет ни у кого рефлекса сделать добро другому. Это ушло из общественного сознания, вымыто кровью миллионов убитых и казненных... Что лее мне с тобой делать, Фикса? вслух думал я, Может, пойдем по новому кругу, восстановим справедливость по отношению к лесовичку?

Веди меня по третьему, по пятому кругу, я все равно буду убивать. Если хочешь, чтобы жила на земле подобная этому гаду контра, убей меня! Не убьешь ты, убью я, и не только тебя, но и жену и детей твоих.

Я облизал пересохшие от волнения губы и почувствовал на языке горькую злую соль.

Умри, брат, сказал Фикса. Людям я скажу кулаки кокнули. Тогда ты герой, жене и будущему ребенку почет... А так вместе в распыл пойдем.

Глаза у Фиксы блестели, как льдинки на стекле. Лоб, шею, нос, верхнюю губу покрыла испарина. Он нервничал, избегал моего взгляда. Его колотила дрожь, иногда настолько сильная, что он клацал зубами, а глаза его наливались злобой. Он выжидал, когда я потянусь к нагану, чтобы иметь повод для упреждающего выстрела Я не хотел умирать.

Ловок ты, брат. Не знаю, где ты прошел школу инквизиции, но ловок. Убивать я тебя не стану, не по-болышевистски это. Мы звери, детей своих паскудим. Старики посмеиваются: мрак рождает чудовищ. Россия тонет во мраке, а ты камень на ее шее. Я пристрелил бы тебя, ты этого заслуживаешь, но не хочу, чтобы мой сын стал зверем. Сын убийцы не станет добрым. Звериная сущность предков зреет в нем подспудно и однажды обнаружит себя. А ты стреляй. Природа не позволит тебе иметь детей, для нее это равносильно самоубийству. Стреляй, брат...

Фикса расстегнул кобуру, достал и взвесил на ладони наган.

Скажи, почему из Москвы сбежал? К нам бумага пришла. Не знаю пока, что в ней, но Москва хороших вестей не шлет. Что тебя заставило с беременной женой тащиться в такую глухомань?

Я понимал: он убьет меня не потому что я враг, а потому, что могу оказаться врагом. Фикса боялся, потому и лязгала так противно его нижняя челюсть, потому и потел, что боялся ошибиться.

Уехать мне Семен Михайлович приказал. Помнит командарм, что из семерых братьев Рогожиных, которые пришли к нему, в живых остался я один. А тут эта заварушка...

Значит, меня командарм похоронил.

Патронов на салют не пожалел.

Я читал: командарм отбивается от чекистов. Складненькое дело. Буденному сам черт не брат, он оправдается, а каково нам. Герои, идущие в ад, ты об этом не думал?

Звонил Сталин, приказал держаться.

Я заметил, как нервно дернулась рука Фиксы, как китайским болванчиком начала раскачиваться его квадратная голова. Он распалял себя, бросая наган в кобуру и выхватывая опять.

"Сейчас он выстрелит, а потом пойдет искать жену и сына. Я должен совершить это во имя будущего. Я сделаю это без злобы, без ненависти и страха, без всего того, что связано с убийством ".

Выхватив наган, я выстрелил. Фикса дернулся, подпрыгнул, рука его автоматически вскинула оружие, и я почувствовал сильный удар в грудь.

«Достал-таки, болью резанула по сердцу обидная мысль. Достал бандит, негодяй, подонок, мразь, говно...»

Теряя сознание, я выстрелил еще и еще раз.

Беспамятство мое было мягким, как шерстка пушистого котенка. Как волосы, склонившейся надо мной матери. Я гладил шерстку руками, ощущая пальцами маленькое, пульсирующее кровью горло, а потом с внезапным звериным наслаждением сжал это маленькое, это теплое... и услышал скорее пальцами, чем ушами ни с чем не сравнимые звуки ломающихся позвонков. И увидел лицо матери, синее, потерянное лицо...

Потом пришли большие, грузные, бородатые люди, окатили меня холодной водой из ведра, и, поскольку вода после теплого котенка вызвала раздражение, я нащупал лежащий на траве наган. Выстрел отбросил склонившегося надо мной бородача. Кто-то больно ударил меня сапогом по ребрам и, наступив на руку, вырвал оружие.

Па-а-гади, я тя-а ат-бя-ару, промычал я, давясь и захлебываясь собственной кровью.

Меня бросили на телегу вместе с трупами. Тело лежавшего справа лесовичка было холодным и твердым, как колода для рубки дров. Рука Фиксы была теплой, я чувствовал толчки крови, и мне стало до слез обидно за себя, за жену, за пока не родившегося сына. Я знач, не сегодня, так завтра Фикса сделает свое уничтожит нас всех...»

На этом записки обрывались. Еще несколько строчек дописала незнакомая рука, возможно даже Фикса: «Рогожин написал это в больнице. Бумаги сохранила медицинская сестра Варвара Осадчая, которая утверждает, что видела Фиксу, когда тот ночью душил своего брата, а вместе с ним и лежавшего в палате пилоправа Рашникова".

21

Жена наставила Кляпову рога, где особенно ярко выделялся американский. Клим никогда не рвался на телевидение, чтобы своими познаниями в травах выжать из Галкина круглую сумму, не дружил с главарями местного общака, не цеплялся за хвост Пуделя и не слизывал варенье с крючковатых пальцев Джема. Позарившись на уговоры Ирины — пожить по-человечески. Кляпов купил у лесничего штабель ворованного ясеня, открыл в Японии счет на имя супруги, а месяц спустя узнал, что его благонравная выскочила замуж за торговца недвижимостью, американца русского происхождения. Он не мог взять в толк, каким образом, уйдя шоптуром в Японию, Ирина оказалась в США.

Из поездки в Америку Кляпов вернулся злым, как сорвавшаяся с цепи собака.

Деньги — ладно, жена — дело десятое, но потерю сына он перенес на грани срыва. Для него поступок жены был страшнее, чем выстрел в окно из пробегающего мимо поезда.

—Любовь — привилегия нищих, — говорил сыну Куделин. — Эта страсть сродни азарту. Ослеп­ленная открывшимися возможностями, Ирина обрела крылья. Но ненадолго. В ее положении — это крылья Икара: чем ближе к солнцу, тем реальнее опасность падения.

С той поры Кляпов жил надеждой, что жена вернется, жалкая, униженная, презираемая собствен­ным сыном.

Не зря Куделина называли ясновидцем. Он не гадал на картах, подобно Марии, не обращался за помощью к звездам. Он знал Ирину не хуже, чем торговцев недвижимостью. Особенно если они выходцы из России.

И еще знал Куделин, что, предав отца, сын предаст и мать, ведь предательство затягивает, как наркотик. Да и не сам ли Кляпов положил этому начало.

Через знакомых сын передал Кляпову письмо.

«Мать озверела, мешает мне запять достойное место в бизнесе. Ей не нравится Америка. И то не так, и это... Лучше будет, если она вернется. А тебе, батя, рекомендую перебросить на счет моей фирмы тысяч пять баксов. Сними ты будешь в доле... "

Кляпов сжег письмо, не дочитав. Его презрение к сыну было сильнее любви. Каждый раз, когда разговор заходил о нем, Кляпова сотрясали приступы смеха.

—Над собой смеешься, это хорошо, — радовался Куделин.

Ирина приехала нищей. Кляпов освободил ей домик в Сукпае и, не сказав ни слова, ушел. Когда земля набухала слухами, он узнавал, с кем Ирина спит, от кого кормится и какую пакость готовит на случай возвращения мужа. А Кляпов натирал до блеска медное кольцо, определял по кольцу лекарственную зрелость трав и истерично смеялся над рекомендательным письмом блудного сына.