22. Он сосет ее кровь молодую...

Горохова отдалась мне при живом муже. В утлом дачном домике, украшенном по стенам рыжими пучками трав. Она отдавалась со всем пылом истосковавшегося по мужской ласке тела, произнося в полузабытьи какие-то странные заклинания. А через месяц ее муж предстал перед Богом: «За какие грехи, Боже?» «Жена попросила, — ответил Господь, — а ты, я слышал очень любил песню — если женщина просит… Так что ваши желанья совпали…».

У женщины было рыхлое тело, но физические недостатки с избытком компенсировала нежность. Я побаивался ее любовных бормотаний: мало ли что может взбрести в голову одинокой женщине. Из дачного домика мы перекочевали в постель ее мужа, щедро пропитанную жасмином и желтыми пятнами от мандариновых капель. Она любила есть мандарины в постели, когда смотрела телевизор и читала любовные романы Барбары Картленд. Она и в 50 жила, как будто впереди у нее вечность. За небольшим, правда, исключением. Она еще не преодолела среднюю для страны продолжительность жизни, и не чувствовала себя завоевателем, проживающим чужую жизнь. Она не верила в окончательную победу, и нередко задумывалась о надвигающейся мгле. Самым страшным для нее была возможность превратиться в кусок неподвижной плоти, с живым бунтующим разумом. В голову профессора Доуэля. Ведь ушам не дано стать крыльями, чтобы поднять парализованного человека в воздух и с высоты птичьего полета сбросить его на грешную землю. На ту самую землю, которую еще долго будут топтать ноги возлюбленного мужчины. На землю, в которой мертвым сном спят ее родители и друзья.

Жив ли камень? — спросила однажды

У сошедшего с облака Бога.

Бог ответил: — Не так, чтобы очень.

Мертвый камень — частица тебя.

Я пыталась вдохнуть в этот камень,

Свою душу, вдохнуть свою память,

Но скала превращается в щебень,

Если камня коснется душа.

Не становится зверь человеком,

Если даже почешет затылок,

Потому что у камня и зверя

Выше разума совесть и честь.

***

Прибегай, я пожму тебе лапу,

Протяну два мосла на ладони:

Выбирай, какой хочешь, но помни,

Я с мослов этих мясо обгрызла.

Мой поступок был дерзким и мерзким,

Но не в добром поступке, а в мерзком

Я была рождена человеком,

И рожденьем себя прокляла…

Два года спустя после знакомства она открылась мне, что пишет стихи. При этом порозовела, как семнадцатилетняя девушка, и сдержанно хихикнула, показав тем самым, что к своему творчеству относится критически.

— Я пыталась писать в рифму, но получается скучно. Мысль вязнет в рифме, а мне хочется быть предельно четкой в своих суждениях.

О том, как ей хочется писать, она говорила много, из всего написанного удачной считала только одну строфу:

Обсосал меня муж, словно посох

Сединой убеленного старца,

Я толку эту грешную землю

Неизвестно во имя чего.

Я толку эту землю и слышу,

Как рыдает земля, когда платье

Мотыльками расшитое платье,

Задирает ей пьяный мужик.

Он сосет ее кровь молодую,

Он грызет ее крепкое тело.

Я так мечтала стать актрисой

Иногда меня одолевает такое чувство одиночества, что, кажется, сделай я шаг в ту или иную сторону, как меня проглотит бездна. Муж больше не понимает меня, сын живет в другом временном измерении, знакомые люди занимаются самоедством и так сильно это их увлечение, что им глубоко наплевать на все, что со мной происходит.

Слова, скрепленные резцом

Ваятеля, окаменели.

Обман, как говорится, налицо.

Но мы ведь эти строчки пели,

Роняя слезы, ничего

Не требуя взамен с поэта,

Кроме согласия его,

Чтоб песенка была допета.

Это стихотворение Веры Калины из поэтического цикла «Обнаженное сердце». Почти все ее стихи написаны в одном ритме, каждое — восемь строчек, что наводит на мысль о конструктивном мышлении и холодноватом характере автора.

И я мечтала стать актрисой

В неполные тринадцать лет.

Меня коробило от мысли,

Что у меня талантов нет,

Чтоб потрясать людские души,

Когда вокруг такая гладь,

Что даже тлеющих гнилушек

От местной власти не видать.

В ее стихах слилось все: чистая любовь с возможностью измены, эротика с молитвой (не понять, правда, какому богу). Впрочем, это не столь важно. Можно молиться богу Солнца, а можно призвать к ответу Дьявола за попытку устроить переворот в Украине. А корни Поэта уходят в украинскую вольницу. Это по мужу она Калина, а по отцу Доренко. Хотя лицом вылитая русачка, с глазами наивного ребенка и упрямством религиозного фанатика.

Меня вам не понять. Когда я лгу,

И как бы часто это не случалось,

Я каждый раз испытываю жалость

К самой себе, ведь я на берегу

Такого сумасшедшего потока

Стою, что невозможно завязать

В единый узел нежность и жестокость,

Как ложь на правду обменять.

Иногда она пытается обмануть свои чувства, выглядеть со стороны не столь философичной.

Я легкая, как серна, лгут

Что полновата и тяжеловата.

Во мне две истины живут,

Два взгляда на историю, два взгляда

На мужа, на себя, но я не стану

Раскрашивать их в разные цвета:

Один даёт духовную нирвану,

Второй — нирвану живота.

Вера Калина воспевает в своих стихах и то и другое. Она настолько уверена в себе, что без колебаний возьмется избавить вас от боли, и действительно, ощущение тепла от ее рук действует на мужчину успокаивающе. Не знаю, какова реакция женщин на ее манипуляции ладонями вокруг тела. Одно ясно, очистить стихи от хвори ей не всегда удается. Оно и понятно: стихотворчество требует времени, а его-то как раз у нее — кот наплакал. Но, тем не менее, ей удается иногда постичь саму суть поэзии, как, например, в этих стихах:

Ответных чувств не жди, тепла

У лета нет, нет слов у лета,

Чтобы, услышав, не нашла

На них достойного ответа.

Все, кажется, живу не так,

Дышу не так, не так я ем, и плачу,

И если ничего не значу,

Скажите — значу, это как?

***

Вы ближе к истине, вы неуч,

В пути надеясь на инстинкт,

Вы зеленеете от гнева

Марая красками холсты.

Вы видите, чего не видит

Прожженный критик, вы просты,

Неся по заданной орбите

Творцом зажженные хвосты.

Кто прикоснется — обожжется,

Кто не увидит, скажет: — Да,

Вот так о землю разобьется

Когда-нибудь его звезда.

О кузнечиках в траве она не пишет, хотя полагает, что в их пении заложен высокий смысл.

— Все, что нас окружает, при правильном потреблении всеми нашими органами, дарит нам равновесие, избавляет от болячек, а случается — подарит крылья. Но мы разучились слушать музыку земли. Подменив ее разрушающими нас ритмами. И не только нас. Есть музыка, которая наносит непоправимый ущерб окружающему нас миру животных и растений. Она может вызывать грозы и землетрясения, но самое страшное — она убивает в человеке человека.

Когда умру, останется музыка,

Которой сопереживала

Душа моя, нежная, русская,

В шуме жизненного карнавала.

Я сбросила, как жемчужину,

Душу, земле не нужную,

Но — на холсты берез

Моё музыкальное кружево

Кто-то же да нанес…

В последние десять лет я не могу смотреть телевидение. От попсы к горлу подкатывает тошнота, исполнители советских — безголосые бесполые бесчувственные — издеваются над нашими песнями. И действительно, вскоре русский язык превратится в нечто булькающее и квакающее. Хорошо еще если болото окажется теплым, на что практически нет никакой надежды, ибо новые русские делают все возможное для того, чтобы превратить Россию в сплошное квакающее болото. Где никто никому не верит, но все ждут конца, безропотно, безвольно, хотя бы потому, что прекрасно понимают, что может принести им новая социальная революция. А, впрочем, чем бы дитя не тешилось… Возможно, от безделья, но сегодня пишут все, кому не лень. Пишут, правда, скучновато, одни — пытаясь подражать японским трехстишиям, совершенно не задумываясь над тем, что каждое японское трехстишие — это акварель с глубоким внутренним содержанием. Читаешь Врублевского, Неменко, и думаешь: зачем беретесь за перо, если сказать нечего? Нельзя опускать поэзию до плевка на стене. Плюнешь, посмотришь — вроде что-то есть. И пиши трактат о черном квадрате, который ни что иное — как окно с застрявшей в нем задницей негра. Это о таких плевках пишет Вера Калина:

Окунаю перо в чернила

И бросаю на стены кляксы,

Получается карта Мира,

От Парижа до самой Аляски.

Окунаю в чернила палец,

Где ты поп толоконный лоб,

Я ко лбу твоему причалю,

От плевка засветиться чтоб.

Гениальнее было бы в стену

Запустить пузырек чернил,

Чтоб сказали: вот это… гений,

Русь березовую зачернил.

***

Я так мечтала стать актрисой,

А тут актеров пруд пруди,

И каждый ждет, хотя бы мыслью

Пригреться на твоей груди.

Тогда он будет дико счастлив,

Что выпала такая роль,—

Играть того, кто больше значит

Чем президент или король.

Войну развяжет, уничтожит

Страну, которую купил...

Он Бога замысел свой божий

Осуществить поторопил.

***

Очень даже бывает обидно,

Когда исходу конца не видно —

Надоело в пустыне калачики жевать

Да на будущее уповать.

А будущее — все та же пустыня,

Без единого оазиса на пути,

И даже тело мое отныне —

Ни что иное как песок в горсти.

***

Люди почти разучились плакать,

Но зато как смеются они,

Когда телевидение ведет атаку

На семейные наши огни.

Оно советует нам стать жестокими,

Учит грабить и убивать,

Чтобы иметь что пожрать, а в итоге

Веса в обществе прибавлять.

И мы охотно берем приманку.

А что остается нам делать,

Если даже у тех, кто идет в атаку

Душа окаменела.

***

В космосе плачут и камни

Однажды сказал мне парень,

И больно сжал мне лицо руками:

Лучше бы ударил.

Я бы не плакала от обиды

Ночами, когда темно

И нагретые солнцем болиды

Плачут, глядя в мое окно.

Я думаю, эти стихи в комментариях не нуждаются. Человеческая память не прощает обид, даже если пощечина нанесена матери бегающего у ее ног ребенка. Он повзрослеет и будет мстить. Особенно если его жизнь погрязнет в чувстве безысходности, которым в последнее время все чаще потчует нас наше правительство. Страна залита кровью, но это, как утверждают политологи, явления сопутствующие демократическому обществу. Если вы построили свой бизнес на крови и исправно платите налоги, Бог вам судья. Сходите в церковь и поставьте свечи за упокой души загубленных вами людей. И будьте уверены, Бог вас простит. Потому, что он тоже любит вкусно пожрать.