17. Душа болит, когда смеюсь

В полусферах ее огромных глаз рождаются и умирают звезды. Бутон розы в ее руках распускается и увядает так стремительно, что я перестал дарить ей цветы. Слишком болезненно реагирует она на самосожжение роз. В ее объятьях я испытываю блаженство во сто крат превосходящее оргазм, хотя объятья наши чисто символические — мы никогда не были любовниками.

— Ты плохо выглядишь, — говорила она при встрече и, прижав ладони к моим ушам, дышала мне в подбородок напряженно и часто. Тело ее при этом искрилось, как искрится нагретый до температуры плавления металл. Искры прожигали одежду и огненными токами растекались по телу. Желание обладать Жанной доводило меня до слез.

— Я не хочу сделать тебя несчастным. После меня у тебя это не получится ни с одной женщиной. А мой век короче летней ночи.

Ее оранжерея благоухала цветами невиданных размеров. На расстоянии двадцати сантиметром между моими и ее губами возникали электрические разряды. Таким же образом реагировали друг на друга наши взгляды. На веках от разрыва молний проступали болезненные красные пятна. Она утверждала, что может поджечь взглядом ворох сухой листвы, и поэтому в сухую погоду никогда не ходила в лес.

Душа болит, когда смеюсь,

Смеется, когда плачу.

Из рук я выпустить боюсь

Случайную удачу

Или проклятье…

В этом мне

Не просто разобраться —

Огонь во мне, или я в огне.

Ну, как тут не обжечься.

Последняя строка была моей зубной болью. Я понимал, что, выводя ее за ритм стиха, Жанна как бы отстраняется от решения проблемы, доверяя сделать это читателю.

— Вначале я хотела оставить «И некуда деваться», хотя это звучало довольно глупо. И так понятно, что некуда. Но вдвойне глупо то, что я и не собираюсь куда-то деваться, я сижу и жду с тобой встречи, прекрасно сознавая, что при встрече могу сжечь тебя как попавший в мои руки цветок.

Без внутренней свободы человеком

До смерти оставаться невозможно.

Конфеткой или креслом, реже — ложью

Нас возвышает общество над веком.

И слепо трансформируясь, мы верим,

Что каждый получает по заслугам.

Один врываясь в запертые двери,

Второй на повороте предав друга.

И хотя это случилось в пору, когда на земле свободно разгуливали мамонты, имя у этой женщины было вполне современным — Жанна. А однажды ко мне подошла женщина и сообщила, что Жанна вот уже год как умерла. От кровоизлияния в мозг.

— У нее было высокое давление. И еще… она часто вспоминала вас. Глупо, но что поделаешь?

Я пытался вспомнить лицо Жанны и не смог. В памяти возникали огромные тополиные листья в липких оспинках дождя и бредущий сквозь дождь мохнатый рыжий мамонт, с огромными выпуклыми глазами.

Какая разница твоим

Любовникам я буду или мужем,

Я просто должен знать, что я любим,

Что иногда я буду тебе нужен.

Чтобы сорвать усталости покров

С обидно обессилевшего тела —

В любви мы проливаем сто потов

И достигаем звездного предела.

Я для тебя быть может не маяк,

А проблеск света в темноте кромешной,

И все-таки ну как же так, ну как

Живя в грехе, считать себя безгрешным.

У меня дурное настроение, но это вовсе не значит, что об этом должны знать друзья. Я с трудом натянув на лицо мечтательное выражение, обдумываю планы самоубийства: влезть на крышу девятиэтажки и, раскинув руки, броситься вниз. Подобной дурью я заболеваю, когда атмосферное давление начинает падать, а дождь проходит стороной, дразня меня желтыми языками далеких молний.

Подготовка к пирушке идет болезненно вяло. Под ударом тупого ножа пласт ветчины рассыпается на ароматные кусочки. Но мне лично ее аромат кажется отвратительным.

Молитвы и жертвоприношения богу не нужны, ему нужна наша помощь в дальнейшем совершенствовании мира. Но религиозная надстройка узурпировала авторитет бога, сделав его погремушкой для успокоения людей. Лицедеи в черном делают нашу и без того черную жизнь — бессмысленной. Мы — божьи овцы, созданы не для осуществления творческих замыслов создателя, а для гниения заживо в государственных богадельнях. Передо мной на столе лежит раскрытая на 142 странице книга Германа Гессе «Паломничество в страну Востока». Я споткнулся на фразе: «Гаутама излагал учение о страдании, о происхождении страдания, о пути к уничтожению страдания. Спокойно и ясно текла его тихая речь. Страданием была жизнь, полон страданий был мир, но избавление от страдания найдено: спасется от него тот, кто пойдет путем Будды…»И далее: «Когда Будда, с наступлением ночи, закончил свою проповедь некоторые из прибывших странников выступили вперед и высказали желание вступить в общину и стать его учениками». Так рождаются боги — из уверенности отдельных людей в том, что каждый из них есть конечная истина, идеал, который спасет мир от страданий. При этом никто из них не задумывается, нужен ли человечеству такой мир? На самом деле это очередная раковая опухоль в живом организме человечества. С уверенностью Будды совершенно противоположные истины отстаивает Леопольд Захер Мазох в своем трактате «Наслаждение в боли». «Сначала я открыл таинственную близость жестокости и сладострастия; затем — естественную вражду полов, эту ненависть, которая, побежденная на какое-то время любовью, раскрывается затем с совершенно стихийной силой и которая из одной из сторон делает молот, из другой — наковальню».

А между молотом и наковальней, поверженный неизвестно кем — Буддой или Мазохом, мечется человек, не решаясь примкнуть к тому или другому, и сделать это ему не дает его творческое начало, его собственное чутье, подсказывающее, что ни Будда, ни Мазох, а лично он — конечная цель божьего замысла.

Я твой плен, твоя боль и забота.

Даже если не кто-то, а что-то,

Не могу я жужжать комарьем

Над тобою.

Иду напролом

К инстинктивно намеченной цели,

Без особых надежд на потом.

Религия, как я понимаю, призвана ввести человека в состояние нестояния. Люди погружаются в бога. Как в ванную с теплой душистой водой, чтобы в состоянии блаженства, сдувать розовую пену внешнего дискомфорта, обрекая себя таким образом на вечную полудрему. К этому идут как приспешники Будды так и извращенцы Мазоха. Потому что душевное блаженство и телесная боль — одного поля ягоды, но что страшно — ягоды, не дающие плодов. А это не что иное, как покушение на создателя.

Религиозная поэзия лишена красок, она не нацелена в будущее, ведь констатация несуществующего факта не может быть причислена к области творчества. Пример тому сборник стихов украинского поэта, лауреата целого ряда премий Дмитра Билоуса «За Україну молюся». Я не читал его книг, написанных до распада СССР, но уверен, что с такой же легкостью и страстью он воспевал советскую власть в Украине.

„Истина в вине!” — воскликнул однажды Александр Блок. Более рациональным, на мой взгляд, был Моисей, утверждавший, что лучший удел человека, не обойти скалу в поиске бутылки с исцеляющей водой, а пробить дорогу в скале. Ибо из скалы брызнет вода, а из бутылки только глупость. Забывая это, мы ищем успокоения в вине, разрушая тем самым свою психику.

Начитанность этой женщины не выходила за рамки приличия. Иногда мне казалось, что ее пространные монологи рождаются из ничего, что она сама не понимает, что говорит:

— Мы взболтали Россию и только. Вы когда-нибудь обращали внимание на уши тех, кто вас слушает? Они торчат так же, как торчали в семидесятых. И так же краснеют от нетерпения передать ваши слова тем, кому это нужно. Даже отпетые либералы, собравшись в кружок, страшатся говорить то, что готово сорваться с языка. Потому что за слово можно потерять должность, а то и голову. Так что о демократии в России не может быть и речи. СМИ, как вы заметили, вместо информации пускают пузыри, причем двух разновидностей — страшилки или порнушки.

Кто я и куда иду

Все, что я усвоил не стоит и сотой доли того, что осталось за пределами моего сознания. Иррациональные пустоты исчезнут, когда мы научимся погружаться в себя. Не так, как погружаемся в озеро: вода такая же субстанция, как воздух, ее вибрационные потоки могут доставить человеку удовольствие, не более. А для того, чтобы погрузиться в себя и увидеть мир изнутри, нам не хватает жизни, точнее — отведенного нам времени. Ведь мы его разбазариваем на пустяки, вроде производства стиральных машин и пушек.

Кажется, Коляда первым упрекнул меня в том, что я с надменностью гусака ворчу на поэтов, багаж которых значительно превышает то, что мне удалось прочесть. Я представил себя гусаком и засмеялся – перева-ливающаяся с лапы на лапу тушка, с нагло вытянутой шеей и крохотной головкой, из которой торчит вечно раскрытый клюв. Я не пытался оправдываться, ведь пишу я не о поэтах, а о моем личном восприятии их творчества. Но это совсем не значит, что я прав. Стихи, которые потрясают меня до спазма в груди, совершенно не трогают Асламова, с ухмылкой на них смотрит Партыка, а Нефедьев считает, что у него эта тема раскрыта значительно лучше. «Раскрыта тема» так можно сказать об очерке или эссе, но не о художественном произведении, тем более о стихах.

Одно дело — подняться выше, чтобы все тебя видели, другое — чтобы видеть всех. Но как отличить стремление к познанию от себялюбия. Поэт, упивающийся вниманием льстецов, и выдающий чужие заслуги за свои, — явление не редкое. В какие только ранги не возводят себя выходящие на публику стихотворцы. Только бы блеснуть, только бы зацепиться в сознании слушателя, не словом так репейником. Или званием, которого, по собственному уразумению, давно достоин, но его ему не дают. А между тем все это отражается на творчестве. Читаешь и чувствуешь: фальшивит поэт, не со своего голоса поет. Одни по поэтическим находкам восстанавливают хронологию предков, другие наоборот выкорчевывают, как дикую поросль, полагая, что предки недостойны его таланта. Этой заразной болезни подвержены многие стихотворцы и особенно ярко комсомольчанин Виктор Вахрушев.

Не погружаюсь в рабскую покорность

Моих угрюмых предков. Никогда

Я не поверю, что вела их совесть, —

Их трусость к раболепию вела!

Отрекся я от прошлого, я честен,

Я чист перед собою и людьми,

Пока еще без чина, но на месте,

Где ценятся великие умы.

Я поинтересовался, что это за место такое. Вахрушев только плечами пожал: «Неужели не слышали? Я директор фирмы по утилизации горных отходов!». Виктор видел мир в черно-белых тонах. Его глаза не различали цветов, тем более их оттенков, даже зеленое казалось ему серым.

Лес бородат и сумрачен, зову

Его российским Кастро, на траву

Похожи его волосы, и все же

И я похож на русский лес, я тоже

Россию к революции зову…

Это было написано в конце семидесятых. Он читал стихи в педагогическом институте и на следующий день был приглашен на беседу к Антонову. Насколько помню, Антонов держал под контролем религиозные секты. Алкаш был еще тот. Трижды вшивали ему таблетки в спину, чуток повыше правой лопатки. Однажды на пляже сделал он стойку на руках, таблетка и вылезла. Плюнул он, попросил заклеить ранку пластырем и пошел в магазин за бутылкой. А потом поехал на пятую площадку (за Дземгами) к пресвитеру Ивану Погорелову. И меня с собой прихватил, чтобы, значит, увидел, как он работает, и описал это в стихах. К тому же ему не терпелось показать, какими полномочиями награждает бог своих покорных овечек.

Овечка была под два метра ростом, с замшелым лицом и синимы навылупке глазами. Она жарила кету в масле и губы ее лоснились от предвкушения трапезы.

— Кого нам Бог послал! Олег Павлович! А мне донесли, что у вас проблемы. Рад видеть… очень рад, а с вами, как я понимаю, молодая смена?

— Нет, Ваня, поэты нас не жалуют. Как, впрочем, и вас. Они как древние скоморохи, всячески норовят укусить тех, кому по должности положено за порядком в стране присматривать. Сан Саныч хоть и скоморох, но понимает, что без жесткой власти страна тут же затрещит по швам, да и за бугор он не метит, как некоторые.

— Вы это о ком, Олег Павлович?

Антонов по-хозяйски уселся за стол, и дважды хлопнул ладонью о ладонь: что, видимо, означало поторопись накормить гостей. И верно, пресвитер тут же достал из холодильника бутылку водки, несколько скибок хлеба и прямо со сковороды положил на тарелки по кусочку умело обжаренной кеты. Водку наливали в большие граненые стаканы:

—Сан Санычу чуток, он у нас непьющий.

Известие о том, что я непьющий явно не понравилось пресвитеру. Светлое его лицо заметно потускнело.

— А вы не поинтересовались, почему?

— Не любит он нас и нашу власть, дорогой Ваня. Ни нашу, ни божью, но зато любит меня…

Дурной симбиоз наивности, наглости и чванства. Врожденный дефект психики на фоне дурного воспитания. Мне стыдно писать об этом, но не менее стыдно слышать это от посторонних людей. Беспредел в стремлении выпятиться доводит людей до абсурда. Галина Ключникова возвысила себя до Ключа (родничка) и, объявила себя ярчайшим представителем платинового века. Чтобы, значит, не потеряться среди окружающей ее посредственности. Теряев оттачивает себя на оселке материнской славы, и, оборотившись в Грана, объявил себя вторым после Пушкина поэтом России. Все это можно воспринимать как гримасы бытового пьянства, но, на мой взгляд, это ни что иное, как разновидность религии, где Бог — это Я, и все живое вокруг должно вертеться вокруг этого Бога, поклоняясь.

Кто-то из поэтов сказал: писать стихи все равно, что потеть. Нельзя бегать, работать, любить и не потеть. Это может привести к гибели. Так и поэт, пишет, чтобы не закваситься в собственном рассоле. И не столь важно как он пишет. Тот, кого этому учили, не потеет, он делает стихи, как резчик по дереву делает деревянных кукол. Всегда найдутся люди, которые соблазнятся такими поделками. В ранней юности я писал:

Ремесленник почти неподражаем,

Он видит мир с позиции услуг:

И неуч — гений, если он хозяин,

И враг, дающий милостыню, — друг.

Это о тех, кто не потеет. О так называемых профессиональных стихотворцах, стихи которых пахнут свежеиспеченной стружкой. Чем же в этом случае пахнет пот, проступающий на теле поэта? У пота много запахов, от дерьма до кровотока. Гениально об этом писал Бодлер в «Цветах зла»:

Под взорами небес, зловонье изливая,

Она раскинулась чудовищным цветком…

Я же в большей степени был ремесленником, когда отвечал на собой же поставленный вопрос:

Художник — Бог, он из частиц распада

Слагает мир, придав ему черты

Не яблока, не яблони, а — сада,

Где гусеницы, сучья и цветы.

Конечно, я в ту пору еще не знал изобретенной кем-то формулы «Писать стихи все равно, что потеть». Но память моя поглощала только то, что, рождаясь из дерьма, благоухало всеми ароматами мира.

«Я реален, как сток нечистот!» — воскликнул однажды поэт Павел Антокольский.

Он вбил этот гвоздь не в мозг, а в сердце, и никто не в силах извлечь его оттуда…