06. Под недержаньем топора

Судя по всему, я неспособен на любовь от корки до корки. На вечную, иссушающую, которая дает прекрасные плоды, вплоть до гениальных людей, подобных Ленину. Я не способен на такую любовь, если в объект этой любви не заложены сотни детонаторов со взрывчаткой. Как, скажем, в книгах о Шерлоке Холмсе.

— Вместо того, чтобы познать истинное чувство, вы, господин Лозиков, пудрите женщинам мозги. Но, зачем? Не проще ли подойти и сказать…

— Что сказать-то?

— Что главное для вас в поэзии халтура.

Степан Павлович не был юмористом, к современной эстраде относился весьма и весьма скептически. Обожал, по собственному его признанию, роман Майю Лассила «За спичками», но роман, а не экранизацию, в которой погоня за поросенком отвлекает зрителя от злоключений главного героя трагикомедии. Как ни странно, он восторгался моим «Ознобом», в то время как о лирике отозвался весьма неопределенно:

— Кусок соевого мяса в соевом соусе.

Мне его реплика не показалась обидной. Соевое мясо — куда ни шло, но почему в соевом соусе? Неужели все так безнадежно искусственно. Я так и спросил:

— Что значит, в соевом?

— Остроты маловато. В «Ознобе» есть, а в лирике… не вижу. Мне ее читать скучновато.

Боясь порезов, я не стал читать стихи о попискивающей в чемодане мышке-полевке, не обезоружил его неудержимо рвущимися с губ ритмами «Шамана». Лихорадочно соображая, какую приправу подобрать взамен соевого соуса к соевому мясу, я вдруг понял, что ни одно из написанных мною стихов не сможет размазать иронию, тайно проступившую на губах Степана Павловича. Даже блестяще зарифмованное камлание в «Шамане» показалось мне вдруг недостойным чутких ушей собеседника. Правда, я еще не слышал его стихов, хотя восторг по поводу «Озноба» несколько настораживал. Читаемая вслух эротика у меня лично вызывает глубокое чувство протеста. Интим приемлем только в интимной обстановке и желательно без посторонних, а тем паче мужских ушей. А посторонней в этом случае бывает даже любящая тебя жена.

Пощечина не обжигает щек,

Она навылет тело прожигает,

И ты не человек уже — мешок,

Которого жена не уважает.

Эта, неожиданно слетевшая с его губ строфа вместо досады вызвала чувство уважения к автору.

— Если так пойдет и дальше, я откажусь от должности критика.

Степан Павлович засмеялся, но не без тревожной трещинки в голосе.

— Мне не критик нужен, а оценщик. Я прочитал ваши поэзы, зашибульки Ерофеева, тонкую пульсацию угасающей плоти от Антонины Кухтиной. Вы все такие разные и в то же время одинаковые. Несколько отдаленно от вас смотрятся частушки Бориса Сидоренко, но он больше политик, чем мужчина, хотя политику мастурбирует не менее усердно.

Не беспредельны чувства, но предел

Природою заложен в нашем теле.

И тем сильнее страсть, чем больше тел

Живет в твоей постели на пределе.

— Вы, Степан Павлович, псих, — сказал я ему. — Я слышал и читал о групповом сексе, но самому побывать на этом театральном представлении не пришлось. Хотя, уверен, что актер из меня получился бы неважный. Не представляю, как можно нежность к конкретной женщине превратить в безумие плоти.

— И вы говорите это после того как написали «Жену чекиста»?

— Мои поэзы, это «вымысел и бред, только вымысел, мечтанье, сонной мысли колыханье».

— Вот даже как, а это откуда?

— Из Брюсова, кажется.

— Значит, вы выдаете желаемое за действительное.

— Думаю, на этом построена вся наша литература.

От женщины так тонко пахло,

Что дерзкая ее игра

Была распахнута, как плаха,

Под недержаньем топора.

Из наших тел, заразно разных,

Из дум мятущихся во тьме,

Мы подарили миру праздник,

С тупым урчаньем в животе.

В поэзии свобода слова возможна только на уровне эмоций. Эротика Степана Павловича была целомудреннее моей, но, признаюсь честно, мне было неприятно слушать эти стихи. Возможно, тут припахивало ревностью к поэту, который так просто говорит о вещах не только сложных, но и запретных. К тому же, ему было легче, Степан Павлович писал о том, что хорошо знал, а я просто гнал слова галопом, даже не представляя себе, во что они выльются. Так были написаны практически все поэзы. А тут, на тебе, человек, который позволял себе все, не отказывая ни в чем, а теперь ждет от меня восторженных отзывов о его творчестве.

Я понимал, что даже прочитав стихи с листа, не найду повода для разговора по поводу. Он оттачивал свои стихи, как мастер, знающий толк не только в поэзии, но и в чувствах которыми эта поэзия воспринимается. К тому же я страшился ответного удара с его стороны, а портить себе вечер болезненными спазмами в желудке мне не хотелось. Да и какой смысл фехтовать словами, если кроме болезненных уколов с той и другой стороны, никакой пользы от этого не получишь. Переубеждать в чем-то поэта — пустое дело, он видит мир так, как видит только он, а насаждать ему свое виденье, значит, вызывать на дуэль человека, заведомо зная, что он фехтует лучше.

И все-таки я нашел способ укусить его за плоскую бритую шею.

Забросив удочку на рыбку золотую,

Поймал обыкновенного сома,

И понял, что ничем я не рискую

Сходя над жирной рыбиной с ума.

Пообещав исполнить все желанья

Сом не спешил уйти на глубину,

Но я ждал золотую на свиданье,

Мне жирный сом был просто ни к чему.

— Нелогично тут все у вас, рассыпчато, переливчато, как пески в пустыне. То вдруг сходите над жирной рыбиной с ума, то не реагируете на ее просьбу попросить для бабы новое корыто. Что-то вы тут, Степан Павлович, недодумали. А если говорить о возможном здесь втором плане: я его вижу, как ваше нежелание идти на поводке у золотого тельца, но всячески возвышать свой дух, то эта мысль у вас прописана очень и очень слабо. Она дана легким намеком, который мной лично не воспринимается. Вцепившись в гриву своего любимого конька, я иронизировал, брюзжал, вытаскивал из сочетания слов несуществующие в них мысли и доболтался до того, что Степан Павлович не выдержал:

— Я все понял, все понял, и даже больше, чем все. Вы эти стихи не приняли, и правильно сделали, потому что это неправильные стихи. Ради этого вашего монолога я пошел на провокацию, но не каюсь, потому что уверен, вы не станете куражиться над моей рукописью, если я предложу вам ее для изучения?

— Не буду, — согласился я, смеясь.

— Вот и добренько. Вот вам моя тетрадь со стихами, а вот моя рука. Как долго заставите меня ждать?

— За недельку управлюсь, Степан Павлович.

Через недельку он приполз ко мне в стельку пьяный и, развалившись на диване, настроился выслушать мое мнение о его поэтическом творчестве. Я недолюбливаю пьяных мужиков, поэтому первой моей мыслью было выставить его за дверь, но, подумав, что завтра же он заявится опять и неизвестно в каком виде, я решил довести дело до конца.

— Ваши стихи подкупают скрытой в них иронией, остротою мысли, хотя детали вы прописываете не всегда четко. Листья у вас как конфетти на балу в московском Кремле, а конфетти смахивают на кленовые листья в осеннем лесу. Образ понятен, но часто повторяемый вызывает раздражение. Лично у меня, конечно. А вообще-то книжица у вас получится неплохая.