03. Когда сияет женщина

Я предполагал, что в минуты возбуждения ее грудь сосками упирается в подбородок. Так высоко взлетела она над плоским животом. Но непривычный бюст еще не уродство, тем более, что все остальное в ней отвечает классическим канонам красоты.

— Я Вероника Новикова, — представилась она, протягивая мне свернувшуюся ежиком ладонь. — Если вы догадаетесь, что у меня в руке, значит, вы человек, который нам нужен.

— У вас в руке дырка от бублика, — ответил я, смеясь, — потому что бублик сейчас за такую монету не купишь.

Я и не думал угадывать, что прячет в своем кулачке незнакомка, но попытка отшутиться принесла мне победу — в раскрывшейся раковине лежала двухрублевая монета.

— Вы правы, бублик за два рубля не купишь. У вас фантастическое воображение.

Любой комплимент греет душу, а тем более комплимент, сорвавшийся с губ вступающей в пору зрелости красотки.

— Мы приглашаем вас, Сан Саныч, на праздник урожая. Только не пугайтесь, Это праздник местечковый: пять пишущих мамаш будут читать свои стихи.

Видимо, от слова «пишущих» мои глаза утратили прежний блеск, и Вероника решила, что я тут же ударюсь в бега. Удерживая меня за рукав рубашки, она затараторила:

— Нет, нет, нет, вы только не подумайте… Мы вам мозги своими виршами не намозолим.

«Виршами» — пароль, на который мое сердце готово откликнуться, в каком бы настроении я не пребывал.

— Хорошо, я приеду, скажите только куда.

— Нас уже ждут. Вот машина и через полчаса вы окажетесь в объятьях дачных русалок.

Я плохо разбираюсь в марках иностранных машин. Конь Вероники обладал массивным задом и в отличие от хозяйки низко опущенной грудью. Обычно богомазы изображают ореол вокруг головы воображаемого Христа, Вероника же светилась вся. Причем это свечение напоминало не пронизанный солнцем кокон шелкопряда, а сияние уличного фонаря под мелким осенним дождичком. В голову пришли стихи малоизвестного хабаровского поэта, Сергея Горохова:

Когда сияет женщина, мы сами

Светиться начинаем, но усами

Мужчины наши зря обзавелись, —

Усами можно шарить под трусами,

Но дух облагораживать — ни в жисть.

Стихи с намеком. Поэт утверждал, что самое-самое, что ни есть самое привлекательное для женщины в мужчине это усы. Особенно в постели. Не случайно усы убегающего от любовницы ловеласа пахнут ее оргазмом.

Наше путешествие несколько затянулось. По улице Воронежской, сразу за Кардиологическим центром, встречные машины начали нам нахально подмигивать и вскоре из кустов вышел угорающий от жажды сержант дорожной службы. Его рябенький жезл показался мне железнодорожным шлагбаумом.

Вероника чертыхнулась:

— Надо же, а у меня одни пятисотки…

Увидев за рулем женщину, сержант заколебался: сколько брать, пятьдесят или сотню? Но этого мгновения было достаточно, чтобы я начертал план действий. Приоткрыв ближайшую к сержанту дверцу, я сказал:

— В такую жару на солнцепеке можно спечься. Не хотите ли пивка, сержант? — Я вытащил из сумки бутылку «ДВ» и протянул постовому. — Наш мэр не телится. Давно пора поставить вдоль дорог постовые будки с кондиционерами.

У сержанта было доброе славянское лицо с раскосыми восточными глазами.

Запад есть Запад, Восток есть Восток,

Не встретиться им никогда…

Нет, Киплинг был неправ. Когда сливаются Восток и Запад получается вполне приличная смесь. Благодаря за пиво, сержант пожал мне руку, и выставленный за минуту до этого шлагбаум амурским полозом шмыгнул в кусты.

— А вы психолог, Александр.

— А куда деваться. У меня, правда одна, но пятисотка. А стоимость пива двадцать восемь рэ. Так что мы дешево отделались.

— А главное, благородно.

Будь стихи на рынке ходовым товаром, их бы выращивали на грядках. Миниатюры свисали бы с лозы виноградными гроздьями, а длинные подвязывались к кольям, чтобы уберечь от грибных заболеваний. При этом женщины не отказались бы поливать их собственной кровью.

Прости, я пост не соблюдала.

Пила, с любовником спала.

Коньяк закусывала салом.

Ни разу в церкви не была.

Когда любовник сомневался:

«А надо ли в великий пост?»

Я говорила ему: Вася,

Ложись в постель и успокойсь.

Эти стихи выпали из бардачка, когда Вероника доставала для предъявления сторожу дачную книжку с пропуском.

— Не мои это стишки, — не совсем убедительно хмыкнула Вероника. — Это упражняется Тоня Спортесная, женщина немного озабоченная воздержанием, но вынужденная так жить, потому что под боком трое ребятишек. Как черт ладана она боится четвертого. Однако, к поэтам неравнодушна. Думаю, вы можете воспользоваться этим. Любовницей она будет потрясающей.

На обороте листка черные буковки сплелись в еще один стишок:

Не шоковая терапия,

А индустрия ремесла.

Когда вокруг одни святые,

Так от кого я понесла?

— Не от меня, — ворчит эпископ.

— Не от меня, — гнусавит поп.

Вы не садитесь к Богу близко,

Опасен этот голубок.

— Вы извращенцы, — сказал я. — Хотя я в восторге от вашего юмора. Недавно еду по Степной в сторону Политехнического, а там, в сторону жэдэ больницы храм ставят. Весьма странный, я вам скажу, храм. Так вот, еду я, сидя на заднем сиденье слева, смотрю в окно на пролетающие мимо дома, и вдруг, будто кто в бок меня толкнул. Вскинул глаза и вижу в небе огромный крест. Не то, что больше луковок, а показалось — выше самого храма. А на кресте собственной персоной ваш покорный слуга. Из рук торчат шляпки шиферных гвоздей, под сердцем гематома от прокола копьем, а на голове смеющаяся рожа попа в рясе. Меня чуть не стошнило. Кому пришло в голову пугать горожан воздвигнутой в центре города Голгофой? Единственная надежда на хороший шквал. Попа не жалко, он верит в свое бессмертие, горько, если этот крест упадет на голову одурманенному попом прихожанину.

В общем, я раздухарился. Вероника даже машину остановила, чтобы усмирить меня прикосновением руки к коленке

— Плюньте вы, Саша, на этих гомиков. Это их бизнес, если и воруют, воруют скрытно. Не то, что государевы чиновники.

Через пару минут мы подкатили к двухэтажному дачному домику.

Мне не терпелось увидеть Срортесную. Возбуждала не столько данная Вероникой характеристика, сколько сама фамилия — Спортесная. Мне почему-то взбрело в голову, что у нее тесное влагалище, а это — праздник для мужчины, особенно увядающего. Но проявлять интерес вслух я не решался, а то еще подумают, что везут козла в капусту.

Я вышел из машины на шуршащий под ногами гравий. Вкусно пахло грушами. В наших садах, пожалуй, только груши и пахнут. К яблокам нужно принюхиваться, если, конечно, у вас в саду в прикопке не красуется благородная антоновка, а вишни, сливы и абрикос только и умеют подмигивать из-за сочной листвы. Из домика навстречу нам вышла женщина с заколотой на копне рыжих волос. Лицо у нее было грубоватое, но улыбка устраняла этот недостаток. Причем, однажды увидев эту улыбку, хотелось видеть ее еще и еще раз.

— Наконец-то! — воскликнула женщина. — А мы вас заждались уже: салаты нагреваются, а картошка остывает.

— У вас еще и кормят, — пожимая протянутую женщиной ладонь, пошутил я. — Меня зовут Александр, а можно просто Саша.

— Тогда зовите меня Тоней, имя редкое в наше время.

— Зато о Тоне хорошо писал кто-то из поэтов:

Тоненькая, Тонею зовут.

Женщина расхохоталась:

— Это явно не в мой адрес, уж кого-кого, а меня тоненькой не назовешь.

— Это, смотря с кем сравнивать, — поддержала беседу Вероника. — Насколько я знаю, Александр любит толстушек, он им посвятил кучу поэм.

— Да уж читали, — засмеялась Антонина, и, заподозрив, что я могу обидеться, неожиданно обняла меня за плечи и поцеловала в щеку.

— Не обижайтесь только, но ваши дамы из поэм вас явно недолюбливали. Иначе, зачем бы Татьяна разыгрывала этот спектакль с агонизирующим мужиком.

Мне ничего не оставалось, как признаться:

— Что вы, Тоня, это же чистый вымысел. Окажись я в такой ситуации, я бы этого точилу в грядку закопал вместе с его игрушкой.

— Неужели вымысел? Но это же надо придумать.

—Насколько я знаю, поэтов, они не думают, когда пишут, — жестом предлагая мне пройти в домик, сказала Вероника. — Это ты у нас, Тоня, привыкла писать с натуры. Как там у тебя:

Дерево было деревом

Пока не стало поленом,

Лишенным любви и гнева,

Дряхлеющим постепенно.

А раньше какие птицы

В кроне его звенели,

Птицы не из-за граница,

А собственные менестрели.

У высохшего полена

Вместо голоса — телеса,

Как брызги от автогена,

Но все-таки… не роса.

Я зааплодировал:

— И это вы называете с натуры? А как, простите, Тоня ваша фамилия.

— Спортесная я была в девичестве, а по мужу, с которым два года как разбежались, Ильченко. В Украину уехал, якобы местечко на родине присмотреть, но, как в воду канул.

Вероника погладила ее по спине:

— Ладно, Тоня, проехали. Мы тут все холостячки, даже те, которые с мужиками. Так ведь?

Мы взошли на затянутое лианами лимонника крылечко.

— Нас позовут, — сказала Тоня. — Девочки не верили, что вы приедете, поэтому не успели переодеться.

Из домика вкусно пахло, но еще вкуснее от Антонины Спортесной. Она старалась не стирать с лица улыбку, понимая, что этот ее козырь покрыть не так-то просто.

Наконец, дверь домика распахнулась, и я увидел не молодых, но симпатичных женщин, причем, все пятеро, включая Воронику и Тоню, были натуральными блондинками.

Дачные русалки заморочили мне голову. Они утверждали, что замочили в реке нового русского и на его деньги сделали себе пластические операции, поменяв рыбьи хвосты на ноги. У русалок были великолепно отшлифованные ягодицы, а ноги, на мой вкус, слегка кривоваты, особенно ниже щиколоток, где русалочий хвост распадается на два плавника. Одна из русалок села мне на колени, и засунув пятерню в волосы, спросила:

— Скажите, товарищ, как вы относитесь к женской поэзии?

От русалки остро пахло водорослями, но дыхание ее было свежим. В нем присутствовали ароматы реки и неба.

— Вы хотите сказать, к русалочьей поэзии?

Синеокая русалка Оксана щелкнула меня пальцем по затылку:

— Ладно вам, мужчина. Разве вы не видите, что наша мама шутит?

Моя рука несколько нагловато легла на крутое русалочье бедро.

— Но от вас пахнет водорослями, да и тело у вас пупырчатое, как будто с него только что соскребли чешую.

— Вы забыли о сережках в ушах, разве они не похожи на чешую.

Она заглядывала мне в глаза снизу вверх, от ее пышных волос у меня слегка кружилась голова, но я все-таки искоса посматривал на ее подружку, высокую тонкую смуглянку с распущенными по спине волосами.

— Хотите, я вам прочту свои стихи. Девочкам нравится, правда, Вера?

— Да, конечно, — улыбнулась в ответ хозяйка дачи Ирина Вострикова, которая не просто избегала моего взгляда, а вообще делала вид, что меня не существует. — И назови, девонька, поэту свое полное имя. Возможно, он его слышал.

— Если не слышал, — услышит, — обдав нас с Верой веером брызг, воскликнула орошающая одеколоном заросли взбитых гребнем волос, Вострикова.

Последний раз мы встречались с Ириной лет десять назад, она приносила стихи, которые я включил в сборник «Хабаровск поэтический». Потом они с мужем, тоже поэтом, уехали куда-то на север, обещали писать, но как в воду канули. Ясное дело — русалочья порода.

— Ты бы, Вера, прочла Сан Санычу стихи о селекции снов. Он любит всяческие поэтические изыски.

— Не пойму, — воскликнула Спортесная, — вы что знакомы?

— Любовниками не были, это точно, а знакомы уже лет тридцать как. Еще по Комсомольску.

Пупырчатое тело русалки приятно покалывало мне левую сторону груди и живота, придавленная ее весом нога периодически вздрагивала. И чем чаще это происходило, тем сиплее становился голос русалки, читающей стихи о селекции снов.

Занимаясь селекцией снов,

Собирала сорта и гибриды

Для русалок замужних и вдов,

Для угрюмых, и ветреных с виду.

Наклонясь над букетами лжи,

Опыляла я методом втыка

Сны, в которых мы были нежны

И вкусны, как в сметане клубника.

Сны желанные с привкусом лжи,

Сны недобрые с привкусом правды,

Сны, с которыми хочется жить

И которым иные не рады.

Только мне не подходит ни тот,

Ни другой, оттого и страдаю,

Что известнейший семеновод

Мои сны не разносит по краю.

— Это о тебе, Сан Саныч, — раскладывая по тарелкам салат и вареную картошку, сказала Вострикова. — Вероника у нас не просто дачница, она мастер цветовод, а по совместительству агроном.

Мне почудилось, что, закончив читать, сидящая на моем колене русалка уронила слезу. И я не мог сообразить, каким боком ко мне можно пристегнуть семеновода. Поэтому, я отважился спросить:

— Если обо мне, причем тут семеновод?

Вострикова засмеялась:

— Ну, вы мужчина, даете. Женщина садится вам на колени, млеет от вашей близости, а вы задаете ей глупые вопросы. Лучше скажите, глянулись ли вам стихи Вероники?

— Особенно то место, в котором вы нежны и вкусны, как в сметане клубника. У меня даже слюнки потекли.

— Опять шутите. За это наказываю вас крутым стишком:

Вы — туда, а я — оттуда,

Вы — оттуда, я — туда.

На пути — какое чудо —

Родниковая вода.

Наклониться бы, напиться

И по-доброму решить:

Вам туда не торопиться,

Мне оттуда не спешить.

Млеющие под солнцем русалки дружно зааплодировали. Крутой стишок мне понравился тем, что в нем чувствовалось дыхание поэта-песенника Михаила Исаковского. Едва уловимое, как запах водорослей от волос сидящей на моем колене Вероники.

— Мы все тут немного балуемся сочинительством, поэтому и пригласили вас на наш праздник, — сказала Вострикова. — Пишем на разные темы, но о том, что пережили сами. Я, например, воспеваю в стихах рыночную экономику. Не всякий из современных поэтов отважится на это.

Делайте то, что надо.

Только бы не иссяк

Энтузиазм парада

В ловких ваших руках.

Если приостановите

Или повернете вспять,

Каждый в своем дефолте

Будет околевать.

— Значит, прошлого нам не видать, как своих ушей?

— А у вас, что, брюхо отвисло. Хотите похудеть?

Бойтесь слепых на Парнасе,

Самовлюбленно тупых.

Проще, когда они квасят

В черных застенках судьбы.

— Идиотизм в виде кепки на лысой голове гения. На лбу шишка от граблей, на которые наступил шагающий рядом поэт. Но поэт исчез, а шишка все еще сияет.

Это сказала Ирина Вострикова. В кругу подружек, она была единственной женщиной, с которой я бы хотел говорить не о поэзии, а о ее муже Михаиле. Но меня сюда пригласили не за этим.

Свои стихи Вероника читала их с листа:

Начинаю с преступленья

Личный бизнес, на замок

Запираю все сомненья,

Да и совесть мне не впрок.

Выбиваю окна в доме.

Наплевать на стыд и честь,

А сорвется этот номер,

На примете новый есть.

Чем на жулика ишачить,

Лучше, жулику подстать,

Научиться бить лежачих,

На гробах у них плясать.

***

Уступая, отступаю,

Но и камнем на пути

Оказаться не желаю,

Если некуда идти.

Если ревностью гонимый,

Некто двинется вперед,

Распахните, побратимы,

Створку собственных ворот.

Мы не стали вровень с веком.

Раз уж нам не повезло,

Уступите человеку

Право делать людям зло.

Меня явно не устраивало настроение Вероники. Ее стихи вызывали протест, хотя каждый поэт имеет право выражать свои мысли вслух.

— Право делать людям зло, что вы подразумеваете под этим действом?

Мне не очень-то хотелось вступать в полемику с русалками. Полемика отвлекает от омолаживающих нас чувств. Я бы с удовольствием уединился с Вероникой на втором этаже русалочьего домика, но после ее стихов желания обладать ею, как ни бывало. Во мне умер поэт и вылупился полемист, что, по всей видимости, не совсем устраивало русалок.

— Не лезь в пузырь, Сан Саныч, — обнимая меня за шею, пропела Вострикова. — Лучше скажи, кто из нас тебе больше нравится. Чтобы мы смирились с твоим выбором и не строили воздушных замков.

— Ему нравится Тоня, — мило подмигнув Спортесной, сказала Вероника. — А мы для его любви телом не вышли. Скажи, что я не права?

— Если быть до конца искренним, я хочу вас сразу всех. Ну, ловелас, ну, повеса. А вообще-то, Ирина отпадает, потому, что характер этой русалки мне хорошо знаком. С ней любовной каши не сваришь, даже если они с Мишей поцапались. Но было время, когда ночами она приходила ко мне, во сне, конечно, и я называл свою жену Тамару ее именем. Но мы ведь собрались здесь не затем, чтобы выяснить кого из вас я возьму в любовницы. В любом случае, выбирать будете вы.

Подружкам понравилась поставленная мною в конце вопроса точка. Желание почитать стихи изъявила молчавшая до сих пор Марина Гажа:

— Только без критики, — попросила она, — а то испортите настроение на весь вечер.

Когда мне грустно я смеюсь,

Рыдаю, когда весело.

Русь погибает, ну, и пусть, —

Сама себя подвесила.

Слетев с сияющей звезды,

На крест себя напялила,

Чтобы собрать побольше мзды —

Мощей наколупала.

Овечкою среди волков

Спасите и помилуйте, —

Кричит, рожая батраков

И ряженых бандитов.

— Вы что, на заданную тему пишете? — спросил я, прослушав несколько стихотворений Марины. — Слишком уж вы похожи в стихах друг на друга, будто близнецы-сестры. Я жду от вас стихов о любви, а вы меня подкармливаете политикой.

Спортесная подошла ко мне сзади и, положив ладони на плечи, начала слегка сжимать пальцами коченеющие от напряжения мышцы.

— Вы, Александр, не забывайте, что сейчас везде говорят о политике. Вот мне, например, интересно, если мы вам предложим написать стихи на несколько заглавных строчек, что получится у вас, — любовь или политика.

Такое гостеприимство меня мало устраивало, поскольку напоминало вымогательство, но отказать женщине, значит, унизить себя в глазах общества. И я сказал:

— Давайте ваши строчки.

Женщины пошушукались в соседней комнате и минут через пять выдали мне на листве бумаги такие строки:

«Чем богаты тому рады…»

«Ты фигурою не дура…»

«Полноте, я выжил…»

«Продашь на вынос…»

«Для жены, как и для мужа…»

Каждая строка была взята в кавычки и сопровождалась многоточием, т.е. разрешением дать полную волю фантазиям.

— Нас пятеро, каждая предлагает по строчке, какое задание окажется наиболее подходящим, та женщина и будет твоей. Виртуально или наяву, решать тебе.

Юмор Антонины «ласкал и царапал», и, принимая от нее листок, я отважился поцеловать ее в ярко вспыхнувшие губы.

— Полчаса уединения и вы получите все, на что я способен.

Вероника проводила меня на второй этаж с окошком выходящим на озерко, и твердо пообещала, что при необходимости они дадут мне несколько дополнительных минут, потому, что написать за полчаса пять стихотворения невозможно. Когда она ушла, я лег на стоящую в темном углу за шкафом кушетку и, подложив под листы бумаги лежавшую здесь же «Книгу о здоровой и вкусной пище», попробовал на вкус первую из заданных тем: «Чем богаты тому рады…» Вторая строка напрашивалась сама собой, третья ложилась на первую, а четвертой просто некуда было деваться. Я написал этот стишок практически за две минуты:

Чем богаты тому рады,

Бедность тоже не порок,

Для кого гнусавят барды —

Я никак понять не мог.

День и ночь о том же самом

Воют, струны теребя.

Для кого они гнусавят,

Ну, конечно, для себя.

Я бы мог о наболевшем

Пробежаться по струне,

На душе бывает легче,

Если песня обо мне.

Но терзает душу совесть:

Не настолько я велик,

Чтоб возвысить себя в слове,

Нагло высунув язык.

Потому пишу о стае

Белых чаек на волне,

И, вы знаете, — легчает,

Хоть стихи не обо мне.

Для экспромта это было неплохо и, воодушевленный удачей, я так же быстро накропал стихи на остальные четыре строчки:

Ты фигурою не дура,

Телом не обделена.

Не по мне твоя фактура,

Не по мне, сейчас, она.

На тебе я, как кузнечик,

Что, взобравшись на лопух,

И поет, и искры мечет,

Очаровывая слух.

В женщине миниатюрной

Больше света и тепла,

Ближе мне ее фактура,

Если баба не глупа.

На тебе я, как на горке,

На одной стою подпорке,

И, страшась скатиться вниз,

Выполняю твой каприз.

***

Полноте, я выжил,

Даже на ноже

Ты была не ближе,

Даже и уже.

Ты и та и эта,

Эта ты и та,

В гавани поэта —

Лодка без винта.

Лунная дорожка

Пляшет на волне.

Поцелуй на коже,

Холодок в спине.

***

Продаешь на вынос,

Был бы только спрос.

На моей перине

Вихрь твоих волос.

Молодые годы,

Каменная грудь.

Оплачу расходы,

Только рядом будь.

Месячной зарплатой

Ночку оплачу,

Только б не заплакать

От прилива чувств.

Чтобы смог забыться.

Память оглуши,

На мои ресницы

Пламенем дыши.

***

Для жены, как и для мужа,

Чтобы жажду утолить

Мужу нужен вкусный ужин,

А жене — его пилить.

Тело к телу (если этак

Лет пятнадцать пронеслось),

Даже вкусно отобедав,

Прилепить не удалось.

Потому-то любопытство

Иногда жену грызет —

Может кто-то из путчистов

Паутину разорвет.

Ну, а муж соседку взглядом

Раздевал уже не раз,

В мыслях передом и задом

С ней работал ловелас.

И соседка, на соседа

Глядя, взвешивала мысль:

Пригласил бы пообедать,

Может в чем-то бы сошлись?

Позвонила как-то, спичку

Попросила прикупить,

Стала легкою добычей

Для соседа стало быть.

Получилось с жару с пылу

Очень даже ничего.

Для соседки стал он милым,

Она — милой для него.

Ночью, вспомнив о соседке,

Приласкал сосед жену,

А соседка, встав с рассветом.

Села мужу на струну.

Если время черной меткой

Угнетает вашу суть,

По утрам мимо соседки

Не спешите проскользнуть.

С заданием дачных русалок я справился ровно за двадцать три минуты. Причем мне почти удалось уйти от политики. Разопрев под взглядами, слегка иронизирующих надо мною, дам, я был как пирожок маслом, пропитан эротикой. А половое возбуждение мало чем отличается от вдохновения.

Увидев меня спускающимся по лесенке, Вероника радостно захлопала в ладоши:

— Что, кишка тонка!

Я промолчал, ведь уверенность в полном триумфе освобождала меня от негативных эмоций. К тому же я пытался угадать, какая из строчек принадлежит Антонине Спортесной. Скорее всего: «Ты фигурою не дура…» Несмотря на полноту она действительно была фигуристою бабой. Думаю, что она не раз слышала пошлое: «Вот бы поработать за таким станком!» Да и я бы не отказался полюбоваться ее русалочьим телом.

Увидев три исписанных листа, женщины притихли. Молча выслушали они мои опусы. Не сошлись только во мнении, на какую строчку стихи получились лучше. Спортесная была убеждена, что больше всего юмора было вложено в ее фактуру. Значит, я не ошибся, строка принадлежала именно Антонине.

Однако Вероника оспаривала право Спортесной на первенство, утверждая, что в стихах о бардах юмора не меньше, и что написаны они в пику времени. Она так и сказала «в пику времени». Между тем, Спортесная, ссылаясь на Пушкина, утверждала, что лучше всех свой труд может оценить сам автор. Поколебавшись, я предоставил право выбора русалкам.

— Отдельные строфы мне нравятся, но, в общем-то, такие стихи можно писать тоннами. Главное, чтобы было от чего оттолкнуться. Когда под рукой у поэта строка он выстраивает сюжет на ритме.

Как кот я облизывался украдкой заглядывая в распахнувшуюся на груди Антонины кофточку. Она и впрямь была хороша, с малиновым румянцем на щеках и загадочными как вода в омуте глазами. Я прекрасно знал, что русалки давно покинули загаженные дачниками водоемы, что вместо ласт они обрели слегка коротковатые ноги, но это нисколько не умаляло их красоты. Спортесная казалась мне последней из покинувших водоемы особей. Об этом ярко свидетельствовали ее глаза, синие с прозеленью и слегка широковатый рыбий рот, расплывающийся в обворожительной улыбке. У меня даже не возникало мысли, скольких водяных в свое время пригрела она на своей груди.

Не знаю, были ли у русалок свои мифологические божества, если были, то я принадлежал к одному из этих видов. Я это понял именно их бросаемых на меня Антониной взглядов. Неожиданно для всех она прочла адресованный мне экспромт.

Я красотой обделена,

Но нежности не лишена,

Возьми меня, мой милый,

И осуши меня до дна,

Как рюмку сладкого вина,

Пока я не забыла,

Что для восторга рождена,

Что буду выпита до дна

Тобой, а не могилой.

— Знай наших, — воскликнула Вероника. — Вы, Александр, как я погляжу, положительно действуете на наше бабское сословие. Я просто избавиться не могу от путающихся в голове рифм. Может мы оставим трапезу и располземся по норам сочинять экспромты.

— Нет, нет, — запротестовала до сих пор помалкивающая Марина Гажа. — В гости к нам поэты заглядывают не часто. К тому же мы хорошо сидим.

Мне почудилось, что ее голос дрогнул, а на глаза навернулись слезы. Видимо не все складывалось как надо в жизни этих женщин. Об этом говорил тот факт, что рядом с ними не было мужчин. Ну, ладно бы — дурнушки, а то ведь все, как на подбор: глазастые сисястые, с ногами, от одного вида которых можно упасть в обморок.

Марина встала и, опираясь руками на стол, прочла одно из своих особенно мне запомнившихся стихотворений:

Песни, которые пели,

Сели и не взлетели,

Кто им обрезал крылья

Все мы недосмотрели.

Песни ума и тела,

Песни борьбы и дела,

Мы бы их позабыли,

Если б душа не пела.

Но у души и тела

Нет своего надела,

Все разнесли по банкам

Стаи от беспредела.

Слово «стаи» показалось мне неточным в этом контексте, хотелось его заменить более сильным и точным, например “стервятники”, но прочитанные Мариной стихи взволновали меня, и на какое-то время за столом для меня самой красивой русалкой стала Марина Гажа.

За комнате воцарилось молчание. Глаза Марины теряли первоначальный блеск, и я, чтобы продлить их сияние, подошел к ней и, воткнувшись носом в шею, поблагодарил за стихи:

— Спасибо, — сказал я, — ваши стихи тронули меня до глубины души. Они прекрасны. Правда, одно слово в последней строке я бы заменил. «стаи» заменил на «барды». Получится

Все разнесли по банкам

Барды от беспредела.

Именно барды сегодня правят миром, к тому же — какая аллитерация: «банки—барды—беспредел».

Резко повернувшись ко мне лицом, Марина уперлась леденяще-холодным лбом в мои губы, и обжигая шею горячим дыханием прошептала:

— Спасибо, это, действительно, более точное слово.

— Оно родилось, едва я попал под влияние вашей энергетики.

Обожравшись дачными деликатесами, мы вышли под палящее солнце и уселись на травке под старой дуплистой грушей, угрожающей осыпать нас плодами.

— Почитай нам, Саша, что-нибудь.. Можно даже эротику.

— Хорошо, — хмыкнул я, — только с уговором, читаем по очереди.

— Но вы же наш гость, — воскликнула Спортесная.

— Я гость на вашей даче, а вы — в моей душе. Я вас всех люблю. Стихи, ваши улыбки, ваши загадочно мерцающие глаза. При этом прекрасно понимаю, что вы водите меня за нос. Вам просто необходим мужчина, когда вы собираетесь вместе. Вначале я думал, что вы готовы поступиться принципами и одну из вас, отдать на съедение волку.

Спортесная первой догадалась, что я имею в виду.

— Эти малютки, Саша, — сказала она, имея в виду своих подружек, — сами не знают, чего хотят. Мы предпринимали несколько попыток обзавестись любовниками, но каждый раз сталкивались с нахлебниками. Они болели ямами желудка и совершенно не имели подпорок, которые, как ты пишешь, скрепляют союз мужчины и женщины. Мы бы, возможно, и занялись женской любовью, но не знаем, как это делается. Да и не интересно это… без подпорок.

В саду под грушами русалочий смех звучал несколько глуше, чем в помещении. Каждый из нас читал коротенькие, в несколько строчек, стихотворения. Рита Огрызкова, о которой я до сих пор ни разу не упомянул, долго отнекивалась, но прочла вполне даже приличные стихи:

Зачем я здесь и кто мой гость,

И отчего мне так тоскливо,

Когда, обсасывая кость,

Он смотрит на меня игриво.

Вместо того, чтобы обнять,

Поцеловать, и задохнуться,

Упав со мною на кровать, —

Он сливки слизывает с блюдца.

Маша Ижакевич, блондинка с тускло проступающим сквозь пудру возрастом, прежде чем прочесть, сделала к стихам коротенькое предисловие:

— Когда я пишу о политике, мне хочется надавать себе пощечин, стихи о любви вызывают отвращение, потому, что ни один мужчина не сделал меня счастливой хотя бы на одну ночь. Но и не писать я не могу. Возможно потому, что пишу с детства, и стихи — единственное, что связывает меня с миром. Иногда мне кажется, что я даже перекраиваю его на свой лад. К счастью, это только кажется.

После ЗАГСа шумное застолье,

Пьяный муж, хихикающий тесть,

И тупое ощущенье боли

От глупейшей участи невест.

Я отмыла мужа, накормила,

Ободренный среди бела дня,

Он зажег свое паникадило,

Чтобы сделать бабою меня.

Было мне не то чтобы противно,

Было больно сознавать, что я

Не хочу содействовать активно

С мужем продолженью бытия.

Две недели мы, не просыхая,

Водкою скрепляли свой союз,

Свекор на фригидность намекаю

Предлагал мне лучшие из чувств.

Что же это за любовь такая.

Муж под койку, свекор в койку влез,

И, его желаньям потакая,

Мужу заявила я протест.

Так что о любви прошу ни слова,

Если хочешь уложить в постель,

Я без слова лечь в нее готова,

Если ты порядочный кобель.

В стихах Марии меня несколько смутил хихикающий тесть, т.е. ее отец, и готовность завалиться в постель с порядочным кобелем. Конечно, я понимал, что Мария под кобелем подразумевала порядочного мужчину. А впрочем, в контекст стиха это слово вписывалось неплохо. Бес дернул меня за язык спросить:

— Мария, как, по вашему мнению, я порядочный кобель?

— А вы что, хотите завалиться со мной в постель. Я не против этого прямо здесь и сейчас.

Своей откровенностью Мария довела до смущения не только меня. Спортесная чуть не подавилась перекатываемой на языке горошиной, а Вероника отпустила ей щелчок в лоб.

— Могла бы молча увести и отдаться, зачем так при всех?

— Мне скрывать нечего, — хмыкнула Ижакевич. — Все вы прекрасно знаете, что я женщина по имени Хочу. Как в известной песенке.

— Хотеть не вредно, было бы кого хотеть, — вздохнула Спортесная, теряя всякую надежду привлечь мое внимание к своей русалочьей персоне.

«Это ужасно, — говорил я себе, представляя, как поведет себя Мария в постели. — Ужасно, что такие милые женщины озабочены вопросами пола, больше, чем вопросами мироустройства. При определенных обстоятельствах я бы охотно завалился с Марией в постель, но Спортесная в моих глазах была вне конкуренции, и я надеялся, что мне удастся намекнуть ей на это...

Я зевал, отламывая от пирога запекшиеся сахаром корки. Задуманный женщинами день поэзии все больше напоминал клоунаду. Спортесная разделась, и, обвязав бедра сорванной с окна шторой, изображала танцующего на раскаленных углях йога. Смотрелось это весьма и весьма эротично. Начитавшись стихов и не услышав от меня ожидаемой оценки, женщины постепенно переходили в наступление. От них начинало попахивать агрессией. Вероника, на правах учительницы языка и литературы, перебирала детали, разобранных на блоки стихов незнакомой мне Татьяны Набоки.

— Я, как и вы, Александр, собираю самопальные сборники. Это ужас — сколько их сегодня издают. Поэзии в них — кот наплакал, но главное не в этом. Беда в отсутствии редактора. Читаю я стихи, не помню уже чьи:

Плесни, браток, еще чуток,

Да не жалей водицы горькой.

Не лишним будет тот глоток —

Пьем за друзей, ведь это не попойка.

Стихи, как понимаете, написаны в честь павших в бою товарищей. Святая тема, но как неряшливо она решена. Я не редактор, но прочла эти стихи по-своему.

Плесни, браток, еще чуток.

Не пожалей водицы горькой.

Не лишним будет тот глоток:

За павших выпить — не попойка.

«Тот глоток» тоже плохо, но легкая хромота чувству не помеха, если оно есть в стихах, это чувство. В том же сборнике читаю стихи преподавателя Татьяны Набока о яблоне.

Стоит черемуха в цвету,

А яблоня еще томится,

Как будто девушка, в саду,

Так бала первого боится.

Насколько нам известно, черемуха цветет после яблони, а девушка, которая боится первого бала, стоит не в саду, а в школе на выпускном вечере. Зарифмованный текст не всегда поэзия. Как правило, поэт меньше всего озабочен поэтичностью. Иные критики возводят поэта в ранг Создателя, якобы творящего свой мир, ни с кем и ни с чем несравнимый. Но создать нечто шокирующее или поражающее воображение можно только путем калейдоскопа, — случайным совпадением пестрых стекляшек. Даже игра в поэзию требует определенных правил. Какой смысл в игре если мы в ней ничего не понимаем. Действуя на уровне образов, мы пытаемся развлечь читателя. Это клоунада, которая может рассмешить или даже удивить, но редко когда коснется сердца. Можно обзавестись клыками, но что нам это даст?

Россия, ты убила веру.

Идущий по твоим стопам,

Я становлюсь не просто зверем,

Я — злобный Дракула, Я — гений,

Загнавший жертвенность в капкан.

Жертвенность во имя чего? Принести себя в жертву во имя добра? — ищите дураков. Во имя обогащения? — какая уж тут жертвенность! Когда я попросил Владимира Усенко объяснить, кого Дракула загнал в капкан, вразумительного ответа не услышал. Да он и не нужен — ответ я нашел в сборнике стихотворений Натальи Костюк «Полнолуние».

Полнолуние — время волков,

Время оборотней и ведьм.

И талантливый юноша «съеден».

Обагрился родительский кров.

О жестокое время мое,

Чем же он пред тобой провинился?

Тем ли только что не подчинился

И не продал имя свое.

Может, понял, — пройдоха и лгунья,

Власть не прячет уж хищных клыков?..

Обагрился родительский кров.

Полнолунье идет. Полнолунье.

Стихи, смысл которых сконцентрирован в одном слове — Полнолунье. Оно сглаживает даже червоточинку в виде двух слов «пройдоха и лгунья». Для власти, пожирающей наших сыновей, можно было найти более весомые слова. Не скажу точно, с каких источников в мое сознание «пройдоха и лгунья» вошли как понятия, характеризующие взбалмошную девчонку. И только позже начинает понимать, что мы живем во времена, когда даже милые шалуньи обзаводятся клыками, чтобы иметь право участвовать в шабаше, на который слетаются все упыри мира. Книга «Полнолуние» воспринимается как зеркало, отражающее рыночный шабаш…

Вероника оборвала меня на полуслове.

— Не кажется ли тебе, Александр, что ты преувеличиваешь значение этой книги. В ней много стихов проходных, отчего она видится, как солянка, а не пощечина обществу.

Я мог бы промолчать, спорить с женщиной все равно, что плевать против ветра, но в моих жилах играло только что выпитое вино.

— Полнолуние обостряет чувства не только упырей, но и лунатиков.

— И влюбленных, кстати, — поддержала меня Спортесная.

— Вот-вот, и влюбленных тоже. Костюк с первой страницы предупреждает читателя, что мир сошел с ума, и она вынуждена творить в сумасшедшем мире.

И в этой кутерьме

На горестном пути

Не разобраться мне

И правды не найти.

В любом случае, это не игра в поддавки, что характерно для большинства современных поэтесс.

— Мне кажется, Александр, вы просто влюблены в вашу Костюк, — воскликнула Мария Ижакевич. — Когда автор заявляет, что согласен освободить от любви себя и всех, это как прикажете понимать: Я — Бог, Я властен над людьми?

— Если Любовь, которую проповедует религия рожает уродцев, от нее лучше освободиться…

«Поэзия — вершина изысканности, — сказал Жак Кокто. — Доброе дело не может преуспеть, потому что оно доброе, но в нем всегда есть достаточно зла, чтобы зацепиться в некоторых душах, и таким образом надолго пустить корни»

Поэт Станислав Куняев выразил эту мысль более емко: «Добро должно быть с кулаками» Лучше, конечно, в боксерских перчатках, чем с дробящей кости свинчаткой.

— Изысканность, но не слащавость, — гнула свою линию Вероника.

Ловлю губами легких трепет век,

Хочу чтоб радость лишь тебе приснилась,

И многократно в жизни повторилась,

И прижилась в твоей судьбе навек.

К поэзии это никаким боком не пристегнешь.

— Ладно вам, — вмешалась в полемику Рита Огрызкова. — Пустоты образовываются там, где что-то выгорело. — У твоего любимого Набокова, Вера, тоже пустот хватает. Разве не о том же любимые твои стихи:

Какое сделал я дурное дело,

И я ли развратитель и злодей,

Я заставляющий мечтать мир целый

О бедной девочке моей.

— Набоков писал о Родине, бедной девочкой он называл Россию, не случайно стихотворение заканчивается стихами:

Тень русской ветки будет колебаться

На мраморе моей руки.

Не знаю, стоит ли где-нибудь мраморный памятник Набокову, но это не суть важно. Важно — поднять тему до уровня поэзии. А наши стихотворцы за пределы собственного Я ни шагу…

Я начинал догадываться, зачем меня сюда пригласили. На столе в дачном домике лежало несколько стихотворных сборников, среди которых Миланич, Дечули, Комар. В каждом множество закладок. А поскольку внутренне я был согласен с Вероникой, но из-за дурацкого своего упрямства никогда бы с нею не согласился, полемика могла перерасти в спор. Видимо, этого боялась и Спортесная.

— Не будем равнять Набокова с Пушкиным, а Костюк с Ахматовой. Каждый человек отражается в зеркале мира своим дыханием. Об этом хорошо написала Людмила Миланич.

Как там моды ни меняются,

Как они ни хороши —

Ничего не сочиняется

За околицей души.

— Какая у человека душа, такая у него и поэзия. Наш гость бурлит, как щи в котле, такая у него и поэзия. У более спокойных натур и стихи спокойные. Нас никто не заставляет читать нелюбимых поэтов, главное, что у каждого есть выбор. Главное, как писал Монтень «чтобы люди действовали, чтобы они как можно лучше выполняли возлагаемые на них жизнью обязанности, чтобы смерть застигла меня за посадкой капусты, но я желаю сохранить полное равнодушие к ней, и, тем более, к моему не до конца возделанному огороду».

Дачные русалки начинали показывать зубки. Хорошо еще, что с них пока не стекали капли разрушающего мою душу яда. Сорванная с окна штора на бедрах Спортесной уже не казалась мне атрибутом дикости. Я понимал, что могу оказаться козлом в окружении прожженных жизнью волчиц. Если Спортесная цитирует по памяти Монтеня, какое коленце может выкинуть вечно ухмыляющаяся Рита Огрызкова, так мудро говорившая о возникающих в нашем теле пустотах… Хорошо, что день клонился к закату, а электричества в домике не было. Монтень со своим равнодушием к смерти и к своему огороду заставил нас вспомнить, что мы ограничены во времени, а капуста и огурцы в огороде требуют полива.

— Я позвоню, вас отвезут домой, — сказала Вероника.

Когда стемнело, к даче подкатил черный джип и Вероника, выполняя обещание, сказала, что джип пришел специально для того, чтобы увести меня домой.

— И меня подбросите, — заявила Мария. — Мне нужно за племянником присмотреть, совсем от рук отбился парень…

— Надо так надо, — поддержала подругу Вероника.

Женщин я больше обнюхивал, чем целовал. При этом даже успел шепнуть на ушко Спортесной, что хочу с ней встретиться. В ответ она поцеловала меня в щеку, что могло означать: пошел к черту или — я тоже. На остановке «Трехгорная» Мария вышла.

Недели две спустя, на автобусной остановке я встретил Спортесную. Обрадовался, хотел было подойти, но Антонина сделала вид, что не узнала меня.