34. Смилуйся государыня скрипка

— Присутствие человека распугивает как птиц, так и многие крылатые мысли, — сказал в одном из своих романов Герман Мелвилл. Я бы немножко подправил автора “Мобби Дика” — зачастую угроза исходит не от постороннего человека, а от нашего к нему отношения. Ожидание отпора зачастую воспринимается нами как агрессия. Мы сами себе придумываем зло, оно в нас зарождается, нам, в конечном счете, и угрожает. Тут главное, чтобы не сдали нервы.

Выдохнув эту речь, Семен замолчал, долго чиркал и ломал спички, пытаясь раскурить трубку. Пестрый махаон сел ему на плечо, второй — на ухо, но он никак не среагировал на шалости этих милых созданий. Я молчал, предоставив Семену возможность выговориться. Честно сказать, меня раздражало его появление на дачном участке. Раздражало вынужденное безделье, когда нетерпелось сделать много и прямо сейчас. К тому же мне понятнее философия в стихах, чем беззаботное прыганье кузнечика с травинки на травинку. А если сказать более грубо — шатание по опорам: Мелвилл сказал это, а Сартр то.

Утром «Погодка» сообщила, что вечером в город заявится циклон, и хотя телепрогнозы практически никогда не сбываются, я нервничал, что не успею прополоть морковную грядку и подкормить настоем крапивы два дня назад высаженную рассаду томатов. К тому же многообещающая заявка незнакомого мне досель парня «Я пишу стихи» могла вылиться в пустую болтовню, что меня никак не устраивало. Даже деревья в саду приуныли от его монотонного голоса. Поэтому, очередной экскурс Семена в классическую литературу, я вынужден был прервать просьбой прочитать что-нибудь своё:

Семен догадался, что я тороплюсь выставить его за калитку. Он взглянул на часы, потом на взъерошенную граблями грядку для летнего посева редиса, и мило. улыбнувшись, сказал:

— Я мужик деревенский, прополоть морковку помогу, да и посеять тоже. Я думал вам будет интересен ход моих мыслей, чтобы потом лучше разобраться в стихах.

— А как же утверждение Маршака, что стихи живые сами говорят?

Он наверное подумал, что я проверяю уровень его начитанности:

—Говорят для тех, кто слышит. У меня же сложилось мнение, что наши писатели слышат только себя, а других только в случае, когда их хвалят.

— Тут я с вами не согласен, Сергей, не знаю как по батюшке. Хорошие стихи поэты слышат, а если и делают вид, что не слышат, так это от зависти.

Сергей ухмыльнулся, и я почувствовал, что он подготовил мне какой-то подвох. Читал он, как обычно читают поэты с легким собачьим подвывом, но внятно:

Пасечник нашего лета

Вынет из шумного улья

Соты, как будто кассеты,

С музыкою июля.

Смилуйся государыня скрипка

И не казни красотою

Мяты и царского скипетра

Перед разлукой такою.

Смилуйся, государыня Родина,

Сделай мне самую малость,

Пусть под жилыми коробками,

Но чтобы нищим досталась.

Уже по первой прочитанной строфе я понял, что стихи не его. «Соты как кассеты с музыкою июля» слишком яркий образ, чтобы его не запомнить. Я спросил:

Вы где-нибудь выступали со своими стихами?

Он замялся, но сказал: «Да!»

— По радио года два тому.

— На мой взгляд стихи плохие, — ответил я. — Что это за «самая малость», которую Родина должна сделать под жилыми коробками? Сходить на нас по малому? И вообще не спешите радоваться. Думаете, если прочитали стихи Вознесенского, то я вам должен аплодировать. Я никогда не любил этого поэта, но все его книги покупал и прочитывал. «Пластинка, как мишень пробитая в десятку». Помните? Он умел рисовать словом, но говорил — редко. Так что выкручивать мне руки, надеясь поймать на чужих стихах, не рекомендую. Чужие стихи легко прочитываются на вашем лице. Если вы даже художник в лирике, ваша палитра должна быть другой, более мягкой, но не слишком зримой. Нечто вроде Вознесенского, но не Андрея, а Всеволода.

Последний реверанс в его сторону я сделал только ради того, чтобы блеснуть своей эрудицией. И Сергей на минутку притих. Но только на минутку, а потом расхохотался так, что мотыльки испуганно слетели с него, а ковыряющийся в грядках сосед, мичман Новиков, долго и пристально смотрел в нашу сторону.

У рынка на плечах, ну разве на Голгофу,

А рая нам не видеть никогда.

Политикам — как по стене горохом,

Они непостижимы для суда.

Их цель, как все, что с рынком связано, проста:

Войдя во власть набить себе карманы.

Они ведь покупают голоса,

И богатеют как это ни странно,

На голосах, на наших голосах,

А мы идем за ними, как бараны.

Когда в стихах есть не только философия, но и кое-что за ней, мое сердце начинает учащенно биться. Иногда мне кажется, что это от зависти к более удачливому поэту. Хотя в данном случае завидовать было нечему. Разве что строке «У рынка на плечах въезжаю на Голгофу». Или как там у Семена? К тому же весьма точная мысль: «Скупая голоса избирателей, политики делают на них неплохой бизнес». Сомнений не было — только что прочитанные стихи написал этот сидящий на пеньке парень.

Он и в прополке оказался проворнее меня, и в знании русской литературы. Правда, что касается зарубежной, в ней он прихрамывал на обе ноги.

— Шарль де Костер со своими «Цветами зла» безнадежно отстал от ярчайшего лирика современности.

С улыбкой гляжу в пришитые белой никой пуговицы на лице Семена. Это не глаза, в глаза человеку без волнения долго не посмотришь, а на пуговки можно глазеть сколько угодно. К тому же мне непонятно: издевается он, или говорит серьезно?

— Что это за лирик такой, почему не знаю?

Семен вскакивает, делает два притопа левой ногой. Даже пуговки на его лице начинают искриться.

— Ага… не знаете! Его сборник в начале девяностых издавался сотни раз, его Гарики звучали по радио, они не сходили с уст новых русских…

—Про Гарики Игоря Губермана знаю, а про величайшего лирика современности, извини. На весах поэзии «Альбатрос» Шарля Бодлера перетянет сотню таких поэтов, как Губерман.

—Альбатрос? Ну да. Это о крыльях, которые мешают поэту пропалывать морковные грядки. На мой взгляд Гарики лучшее, что написано поэтами в годы советской диктатуры. Альбатрос же — стихи из ряда самолюбования собой. Я гигант, а меня не замечают. Я говорю, а меня не понимают. А чего понимать-то: где господа-товарищи ваши налитые ненавистью кулаки. Ну, если ни ненавситью, так хотя бы иронией. А все наши поэты, по сути, одевали в ритм плоские газетные заметки. Или пошлые анекдоты. А пишущие женщины перемалывали на жерновах рифм свои амбиции.

Семен с издевкой прошелся по всем литераторам Хабаровска, причем перворазрядных накрыл плевком и грубо растер подошвой ботинка. То что еще вчера мне казалось достойным литературы в его устах превращалось в пошлость. Позиция Семена была такова: стихи только тогда поэзия, когда они обладают способностью расквасить нос не только читателю, но даже поэту, который их написал:

— Мы грешим и молимся, молимся и грешим. Мы требуем от соседа добропорядочности, а сами трахаем его жену. Или гадим ему ночью в ботинок. Если ты призван нести в массы любовь, не спеши избавиться от собеседника, а внимательно выслушай его.

Если Семен не расквасил мне нос, то пощечин надавал. Но вызывать его на дуэль мне не хотелось. В конечном счете он был прав. Моралистами были все великие писатели мира. Их не устраивало состояние общества, в котором пресыщенность шла рука об руку с нищетой, а деньги ценились выше человеческой жизни.

Но что мы могли сделать, ковыряющиеся в морковной грядке болтуны. Еще раз поспорить о «человеке с черемухой» Асламова? Или процитировать Михаила Рубальского, стихи которого Семен ставил на ряд выше. Только потому, что каждый его стих, это плевок каждому из нас в лицо. А это уже из библейских заповедей.

В Ватикане мучаются кардиналы. Они никак не могут избрать папу. Руководствуются они не личными амбициями — в последнее время Аллах заметно потеснил Иисуса, даже католического. Дабы противостоять этой силе, христианство должно сделать шаг к объединению. Но налицо тенденция к дроблению, особенно в православии. Слишком много подонков пришло на легкие хлеба, а исусиков расплодилось столько, что приходится поражаться сексуальным возможностям Бога-отца. И что особенно заметно, все его дети фанатично влюблены в себя. Все требуют, чтобы им лобызали руки. Даже православный человек не Богу целует руку, а батюшке, который не успел ее вымыть после того как трахнул молодую прихожанку.

Принятие веры не что иное, как вступление в добровольческую армию одной из десятков сотен концессий. Но я присягал на верность Родине, т.е. отцу, матери, сестрам, друзьям, но никак не дармоедам, поклоняющимся распятому на кресте идолу.

Суд и я, но судия

Осужден на верность богу.

Счеты с истиной сведя,

Он подвел меня к итогу,

Что за беды бытия

Отвечать обязан я.

— Ловко вы, Семен, не знаю как по батюшке, свалили все с больной головы на здоровую. Любая власть — болезнь, но тем она и сильна, что отвечать за грехи бога приходится кузнечику. Если его не раздавит сапог, то склюет птица, а миллиардер мечется ночами в своей постели, потому что ему снятся сны о нашествии на его поля саранчи в виде взбунто-вавшихся мужиков. Они ведь не сегодня, так завтра обязательно взбунтуются. Стоит только найтись человеку, который бросит клич. Или, как говорит Семен, наполнит свои чувства болью или ненавистью. Но ненависть и даже свинцовые кулаки бессильны, когда они не озарены талантом.

Я долго упрашивал Семена, прочесть хотя бы один гарик любимого его поэта Губермана. Он долго прикидывал в голове, что прочесть, чтобы не ударить лицом в грязь и наконец разродился:

Напрасно телевизоров сиянье,

Театры, бардаки, консерватории —

Бормочут и елозят россияне.

Попав под колесо своей истории..

— И это все? — спросил я.

— А разве это неправда?

— Это может быть лучшее из написанного Губрманом, но беда в том, что он себя россиянином не считает, значит, пишет не о себе. А коли не о себе — значит все это ложно в самой своей сути. Потому, прежде всего, что мы не попали под колесо истории, мы его попытались вытащить из грязи, в которую нас ткнул носом господин Губерман. А что касается его лирики, или точнее — славы, она сработана деньгами Березовского и иже с ним. Ах, вон как, ты не согласен, Россию загнали в болото Губерманы. Так послушай как он сам об этом сказал:

Евреям придется жестоко платить

За то, что посмели когда-то

Дух русского бунта собой воплотить

Размашистей старшего брата.

— И прошу, прочитайте Гарики повнимательнее. В них нет поэзии, но есть жажда блеснуть эрудицией на уровне горшка. Или, сидя на горшке, когда особенно хорошо думается. Но и здесь есть своя особенность: в пору запоров в голову лезут дурные мысли, а когда желудок работает нормально, мысль опровергает сказанное при запоре. В этом весь Губерман.

Я думал Семен обидится, но он… расхохотался. И, пожав руку, пообещал обязательно заглянуть на огонек после того, как более внимательно прочтет Губермана. Мы расстались, как мне показалось, друзьями. Он простил мне выпады против его любимых гариков, а я — против любимых мною хабаровских поэтов.