30. Тени растворяются в тумане

Даже Брут теряет терпение, когда входит поэт, чванный, напыщенный, назойливый, какими поэты по обыкновению и бывают.

Никто так убедительно не рассказывает охотничьи байки, как человек никогда не державший в руке ружья, но зато по долгу службы принимающий у себя охотников вместе с их добычей. Речь идет о приемщике пушнины, с которым мы познакомились в Кондоне в начале восьмидесятых. Погорев на комсомольской работе (уж очень падок был на молодых комсомолочек), Виктор Кротов был направлен партией на этот участок трудового фронта, надеясь, что раздевание зверя вызовет у него аллергию на раздевание девочек.

Красавцем Виктора Кротова не назовешь, да и роста он был ниже среднего. Но вечно блуждающая на губах улыбка (как у олигарха Абрамовича), карие с хитринкой глаза, убивали женщин наповал. В его прищуре женщины видели отблеск недюжинного ума, а изгнание с комсомольской работы расценивали, как козни завистников, под которыми при появлении Кротова начали потрескивать кресла.

О Кротове я был наслышан еще в Комсомольске, кажется, впервые о нем рассказал мне Сергей Сован, в ту пору администратор поселка геологов, название которого изумительно звучит в устал нанайского поэта Георгия Бельды — Хо-ольга-асо-о. Сован считал Кротова человеком дела. Своими прожектами он не давал покоя местной администрации, за что и поплатился. А что касается комсомолочек — кто из партийных чиновников не раздевал их, пусть первым бросит в меня камень. К тому же, по моим собственным наблюдениям, комсомолочки перед начальством оголялись охотно — это могло послужить толчком для продвижения по службе.

А Виктор Кротов был молодым, энергичным, и, о чем знали немногие, — писал стихи.

От сахарных твоих жемчужных уст сгораю.

Избавь меня от вечного огня,

Избавь меня, подруга дорогая,

Ко мне примчавшись на закате дня.

Ну, какая женщина устоит, когда в костре любви к ней сгорает ее светлое будущее. А поскольку стихи в устах комсомольского вожака накалялись до белого каления, каждая комсомолочка считала, что посвящены они именно ей, потому, как только она могла вызвать в сердце поэта столь пламенную страсть.

Ты стройная, как тополек.

Ты знойная, как летний полдень.

Летят как кони, между строк

Огня стремительные орды.

Огонь между строк Кротов зажигал, доводя при чтении свой голос до трагического тембра. А вибрация штука серьезная. Она срывает все пуговицы с одежды женщины, лопаются не только крючки на лифчике, но и резинки на трусиках. Так что не все поэты, господин Брут, бывают чванными и назойливыми.

Одна из любовниц Кротова, а именно Наташа Ли, утверждала, что Виктор не просто талантлив, он талантлив масштабно, т.е. — во всех отраслях культуры, политики и науки.

Как политика Виктора я знал мало. Комсомольскому вожаку не пристало выходить за рамки спущенных Кремлем деклараций. Научных разработок или хотя бы идей, насколько я знаю, за ним не числилось, разве что пылящиеся на полках журналы — «Техника молодежи». Да и стихи его были во многом уязвимы, так что имя Котова, как поэта, ни разу не появлялось на страницах местной печати. Хотя писал он не хуже известных в Комсомольске стихотворцев.

Мы на просторах Родины не можем

Продрогнуть, мы работаем, как львы,

Высокий стимул нашей молодежи —

Блеск кумача на фоне синевы.

Помню как отреагировал на это стихотворение член литературного объединения Николай Рогачков:

— Работаете, как львы, это как? Настигаете, убиваете и сведаете, если не в прямом, то в переносном смысле.

— Ну почему, — нисколько не обижаясь, вступал в полемику Кротов — К любой лирической подборке нужен паровозик. Вы ведь тоже присылая в газету подборку, начинаете со «Сварщика», а уже к нему приставляете стихи на бытовые темы. Мой кумач на воне синевы не обязательно знамя, этот образ можно трактовать, как рассвет страны, так и ее закат.

Кротов явно зажуливал не туда, но мы с Рогачковым сами были не прочь похулиганить

Живем по-ленински — впроголодь.

Живем экономно во всем.

И ходим вокруг да около

Завоеванного Октябрем.

Именно с этих стихов летом 1965-го начал я вести свой поэтический дневник сразу после приезда в Комсомольск. У Рогачкова, наряду с «Кузнецким перевалом» тоже наблюдались моральные отклонения.

Родине за пазуху

Я залез,

Как нащупал фазу

Вспыхнул весь.

Став коммунистическим

С ног до головы,

Славил электричество,

Но… увы!..

Тихая ирония по тем временам пополняла разделы устного народного творчества.

Приезжай ко мне на БАМ,

Я тебе на шпалах дам.

Этот призыв был придуман Рогачковым сразу после того, как в прессе заговорили о БАМе.

Но вернемся к Виктору Кротову.

На хвойных лапках рыжих и душистых

Лежали мы, был воздух чист и сух.

Ты мне казалась облаком пушистым,

Случайно зацепившимся за сук.

Эротика в подтексте этого четверостишья выпирала наружу, как прелести зацепившейся за сук дамы. Но сам Кротов не заметил этого, прислав стихи в редакцию «Дальневосточного Комсомольска».

Отделом культуры в газете заведовал в ту пору Васильев, он прочитал стихи Козлову, а Козлов — членам литобъединения. После этого за Кротовым надежно закрепилась кличка «Сучок». Так что причиной выдворения Виктора с комсомольской работы могло стать его поэтическое творчество.

Встретились мы в октябре 2005 года. Оказывается, Кротов приобрел дачный участок в нашем товариществе. К старому ветхому домику прислюнил будку прораба с конической надстройкой, в виде комнатки, которую он назвал Стойлом Пегаса. В седовласом, немного располневшем мужчине я не сразу узнал в прошлом приемщика пушнины Кротова. Прежней осталась только блуждающая на губах улыбка, а лукавинку в глазах стерло время. Да и лицо, заметно постаревшее, отдаленно напоминало одного из языческих истуканов, с высоким лбом и утопленными глазами — такими их удобно вырезать из специально подобранного целого бревна.

.Виктор сразу узнал меня, и поскольку его дача находилась ближе моей, пригласил отметить встречу, а за рюмкой поговорить о времени и о себе.

Закрывало домик хитроумное устройство, так что не случайно комсомолочки видели в Кротове целый набор талантов. Первый этаж был заставлен старой домашней мебелью, зато на втором вкусно пахло травами и особенно грушами. Металлический ансамбль из стола и четырех стульев был намертво приварен к полу, а все помещение изящно отделано обожженной и отшлифованной до золотистого блеска древесиной.

— Это все, что осталось у меня от прошлой жизни, — сказал Кротов, кивая в сторону шикарного кожаного дивана в дальнем полутемном углу комнаты. — И диван, и мебель т сам домик мне привезли друзья-комсомольчане. Говорят, по заказу одной из моих старых знакомых. Она теперь разбогатела и может себе позволить поиздеваться над неудачником.

Я, конечно, не мог не задать Кротову главного для себя вопроса: продолжает ли он писать стихи.

Он удостоил меня очаровательной улыбки олигарха Абрамовича.

— Соседке пишу, вон той, что в помидорах сидит. Второй сезон пытаюсь зазвать к себе в гости и все безрезультатно. Как там писал Щипачев: «Видать характером прямая, кому-то третьему верна».

— Почему третьему, — спросил я, — у нее, что есть муж и любовник?

— Причем тут это?

— Первый — муж, второй — вы, а верна она третьему.

Кротов расхохотался.

— А разве у Щипачева не так?

Честно сказать, я подзабыл, как там у Щипачева. Помню, что стихи про березу, которую за волосы таскает ветер, но она на все его притязания — ноль внимания.

Угощал меня Кротов домашним вином, закусывали дачными с горчинкой абрикосами, и уже после первой рюмки он предложил выйти на балкон.

— Пригласим соседку. Скажу, что у меня редактор «Солнышка», а она вашу газетку обожает.

Желание хозяина — закон. Мы вышли на добротно сбитый балкончик, на перилах которого сидела сорока. От меня до нее было рукой подать, но птица не двинулась с места, только отвернулась, чтобы не выглядеть попрошайкой.

— Вера Михайловна, соседушка, — позвал Кротов подвязывающую помидоры дачницу. — У нас в гостях редактор «Солнышка», может, забежите на огонек?

Вера Михайловна как бы вынырнула из мягкой зелени томатов. Я не сразу узнал в ней корректора, с которым познакомились в 1989 году во Владивостокской типографии, куда я приехал вычитывать корректуру книги по домоводству.

Вера Михайловна приветливо помахала нам рукой.

— Здравствуйте Александр. У меня осталось пять кустиков, потерпите?

Кротов не ожидал такого поворота в попытке завоевать любовь соседки. Он уже колебался — приглашать Веру Михайловну в гости или нет? Мало ли что могло быть у меня с женщиной, которая так запросто обратилась ко мне.

— Вы знакомы? Ты с ней встречался? — сразу перейдя на «ты», заволновался Кротов.

В голосе ревнивца уже не было прежних заискивающих ноток.

— Мы с Верой Михайловной познакомились по работе. Сверили правку только и всего.

— Правку? Какую правку?

— Я редактором был, а она корректором. Как редактор я был обязан сверить ее правку и подписать книгу в печать.

Я не сказал Виктору, что корректуру мы сверяли в типографии всю ночь, но нам, право, было не до любви. Не той породы была эта женщина, чтобы, сломя голову, броситься в объятья случайного мужчины.

Меня Кротов потчевал вином с абрикосами, но для соседки нашлись и сыр и колбаска и даже коробка «Птичьего молочка», которую, как я заметил, он достал из холодильника без особого желания. Наверное, помнил, что я больше люблю конфеты, чем женщин. Но и я не ударил лицом в грязь. У меня в сумке нашлось несколько мандаринов и бутылка водки, которую я рассчитывал распить с Виктором Гордеевым, но по такому случаю все это выставил на стол.

Прежде чем подняться к нам, Вера Михайловна успела переодеться. Черная юбка с белой кофтенкой не только подчеркивала стройность фигуры, но и молодила ее лучше пресловутого «Черного жемчуга».

— У вас здесь что, стойло Пегаса? — спросила она, когда Виктор подал ей руку, помогая преодолеть последние ступеньки узкой металлической лесенки.

— Пусть будет стойло, — ответил Кротов, странно осипшим голосом.

Мне показалось, что от прикосновения к руке соседки у него случился оргазм, и он не знал, как себя вести: метался от стола к холодильнику и обратно, выкладывая на стол пакетики с воблой к пиву, помидоры, головку чеснока и даже кетчуп в пол-литровой пластмассовой бутылке.

За пятнадцать лет пролетевших после нашей встречи, Вера Михайловна заметно изменилась. В русых волосах поблескивали веселые сентябринки, легкие морщинки под глазами, как ни старалась она прикрыть их крем-пудрой, остались, но они не старили, о вызывали легкую грусть об уходящем лете.

Вера Михайловна подставила мне щеку для поцелуя, и я прикоснулся губами к ее шероховатой в легких ознобинках коже.

— Ты нисколько не изменился, — сказала она. — Не пьешь, женщин игнорируешь, кроме Музы, конечно. Читала я твой сборник «На стыке тысячелетий». Общая наша знакомая Галина Хохлова уважила. Особенно запомнились «узелки на память». Так откровенно о себе и современниках мало кто теперь пишет. И как только тебя жена терпит!

— Она понимает, все, что до это — до. Я же не интересуюсь, с кем и как она целовалась после уроков. К тому же, поэт только тогда поэт, когда говорит искренне в полный голос.

— Кому она нужна, искренность, — с легкой грустинкой в голосе заметил Кротов. — Главное, чистота помыслов.

— Прелюбодействовать с чистыми помыслами — занятие перспективное, но подленькое, — с явной издевкой начала свой монолог Вера Михайловна. — Не думаешь же ты, что жена генерала, которая спит с лейтенантом, откажется от генеральского содержания. Она живет в свое удовольствие. Потому как для нее генерал — кошелек с деньгами, а в постели он по всем параметрам уступает лейтенанту. В свое время у меня в любовниках ходили капитан второго ранга и матрос срочной службы с береговой базы. Матрос был похож на умершего братишку, я обхаживала его, когда кап. два уходил в моря. К тому же он был женатым на девочке, которая ему в дочери годилась…

Видя, как болезненно Кротов реагирует на признания женщины, я предложил выпить за наше прошлое и почитать стихи. И первым это должен был сделать Виктор, так как мои стихи Вера Михайловна все-таки читала, а Кротов мог стать для нас обоих открытием.

Ваши души в летаргическом сне

Слушают литургии о вашем желудке,

В котором вызревают метастазы побудки,

А сон все длится, ведь он вкусней,

Хотя и обрекает меня на муки.

Раковые опухоли ваших душ

Как бы не вызрели — не покраснеют,

Даже когда за шею на рею

Ваши туши подвесят, для туш

Вы потребуете по мавзолею.

Вера Михайловна на стихи Кротова отреагировала неожиданно резко:

— С каких это пор мой сосед стал симпатизировать левым. Два года назад мечтал превратить дачу в мавзолей, в пирамиду для вечного успокоения. Даже надпись придумал: «Здесь покоится тело несостоявшегося олигарха!» Разве не было такого лозунга, Виктор Андреевич?

Кротов поморщился. Ему не нравилось поведение соседки, ее неприкрытый сарказм. Когда Виктор разливал вино, рука его дрожала.

— Вам не нравятся мои стихи? — спросил он. — Я могу почитать лирику, но Александра, как я слышал, в первую очередь интересует на кого поэт держит равненье…

— Насколько я помню, мое поколенье держало равненье на комсомол. Теперь все равняются на проходимцев типа Березовского.

За рюмкой вина малейшая агрессия может привести к размолвке. Даже сорока заволновалась, глядя на нас с откровенным злорадством.

— Давайте послушаем лирику Виктора. С его платформой лично мне все ясно. Метастазы опасного заболевания богема распространяет на все наше агонизирующее общество. Высшим показателем культуры у нас стали деньги. Для меня лично нет ничего страшнее двух слов «Я хочу!» Это начальная стадия заболевания. Я счастлив, что родился и жил в социалистической стране. Потому, что высшей ценностью в ней была книга. Когда по экрану телевизора мечутся переодетые в баб клоуны, я зарываюсь с головой в одеяло и, прижавшись щекой к двухтомнику Сервантеса «Дон Кихот Ламанчский», мысленно повторяю: «Дабы ваши милости уверились в том, как важно, чтобы жили на свете странствующие рыцари, которые мстят за обиды и утеснения, чинимые людьми бессовестными и злыми, да будет вашим милостям известно, что не так давно, проезжая по лесу, услышал жалобные крики и стоны — так стонать могло лишь существо униженное и беззащитное… Я поспешил и увидел привязанного к дубу мальчика…»

Сегодняшние рыцари платят сотни тысяч долларов, чтобы устроить развлекательный спектакль для такого же как они, нового русского, с заплывшими дерьмом мозгами. А привязанные к нищете мальчики уже не стонут. Некому защитить мальчика, призванного якобы в армию, а на самом деле — на надругательство со стороны одуревших от безделья офицеров и сержантов. Где ты, Рыцарь Печального Образа, — живая Совесть планеты? Люди молятся богам, которые требуют от них покорности, богам проповедующим рабство. Нынешние рыцари, тоже способны отомстить за обиды и притеснения, но потребуют за это такую сумму, которая обиженному мальчику и не снилась.

Рыцари сцены превратились в клоунов, для которых проблемы России не поднимаются выше пояса. Во время поездки в Америку Илья Эренбург был крайне удивлен, когда увидел в газете фотографию, на которой он был изображен ниже пояса и в кальсонах. На его возмущение журналист ответил: «Нас в отличие от советских журналистов, интересует человек, а не политика». На что Эренбург ответил: «Я понимаю, что вас интересует человек, но почему именно нижняя его часть?» Фаллос давно стал символом нашей эстрады, ее главным действующим лицом, и в общем-то — Героем нашего времени. Языческая богиня плодородия Пиза торжествует. Она примеряет символы эстрады к своему давно уже не плодоносящему лону. А это так смешно! Смеется даже привязанный к столбу мальчик!

Кротову тоже хочется стать Дон Кихотом, но перед тем как уснуть, он мечтает найти чемодан с миллионом долларов. Во сне он потеет, пересчитывая пачки с деньгами. Ведь он не знает, как воспользоваться этим богатством. Деньги могут быть меченными, да и налоговая бдит: откуда парень у тебя этот Росинант?

Я в золоте листвы осенней

Увидел слиток золотой

И опустился на колени

Перед осенней красотой.

Он явно был не по карману

Ни мне, ни прочим мужикам.

Я понимал, что был обманут,

Пуская слиток по рукам.

У каждого кто чудо-слиток

Хоть на мгновенье в руки взял

Взгляд не от зла, а от избытка

Восторга детского сверкал.

Теперь в лесу хожу степенно,

Шурша осеннею листвой,

Все жду, когда хоть на мгновенье

Сверкнет мне слиток золотой.

Я почему заговорил о Дон Кихоте. В мировой литературе золото — Желтый дьявол, а тут нате вам — взгляд сверкающий от восторга. Конечно, «не от зла» выраженье в данном контексте не совсем точное. Точнее было бы «не от жадности». Но поскольку жадность — синоним зла, я принимаю стихотворение со всеми его изъянами. В отличие от Веры Михайловны, которая отнеслась к стихам скептически.

— Какими бы светлыми не выставлял автор свои чувства, стихотворение прямо таки пышет жаждой овладеть золотым слитком. Сомнителен и образ пущенной по рукам красоты — разве не намек на процветающую в стране детскую проституцию?

В общем, Веру Михайловну понесло. К счастью она неплохо разбиралась в поэзии, и кое в чем была безусловно права. Но не следовало затыкать рот хозяину, и я решил выступить в защиту Кротова.

— А мне стихи понравились, они сочетают в себе два плана — чистую поэзию и подспудно живущее у каждого человека желание обрести свободу за счет свалившегося на голову богатства. Этой чисто европейской философии дал когда-то достойный отпор аргентинский поэт Оливерио Хирондо. Причем всего в двух строчках.

Не позволяй нам, чтобы в нас Европа

Убила жажду воли и галопа.

Обремененный деньгами человек духовно слеп, а в чем выражается эта слепота, убедительнее всего говорят развлечения бездельников. За подтверждением, как всегда в поэзии кратким и точным обратимся еще раз к аргентинскому поэту.

…эти завсегдатаи

злачных заведений

рукоплещут ловким официантам,

даже не взглянув

на мальчишку, который

чистит им в это время ботинки

до блеска.

Богатые рукоплещут всем, кто их развлекает, и презирают тех, кто создает вещи, за счет которых они наживают себе богатства. Тот самый блеск, которым они так кичатся.

Мой затянувшийся монолог мог испортить настроение кому угодно, особенно если на столе рубиновым блеском ласкают взор наполненные вином рюмки.

— Вы ожесточенно ненавидите богатых, Александр. Интересно, чтобы вы запели, свались вам на голову миллион долларов.

— Если бы «свалился» я бы вернул его богу или дьяволу, в зависимости от того, кто из них подбросил эти деньги. И попутно обматерил бы обоих за такие фокусы. А если бы заработал солидную сумму, купил бы жене шубы, сыну хороший компьютер, на остальные издавал бы и распространял среди единомышленников журнал «Экумена».

— Врешь все, — воскликнул Кротов. — Деньги для человека ничего не значат, пока их нет, а, заимев сотню, появится желание добавить к ней другую.

— Две, конечно, лучше, чем одна. На две сотни кроме бутылки водки можно купить кусок колбасы и булку хлеба. Для нищего это целое богатство и возможность посидеть с друзьями где-нибудь в канализационном колодце. А если этот нищий роется в мусорных баках в поиске книг, которые сегодня пачками выбрасывают новые русские, и читает эти книги, он расскажет друзьям, в какую пропасть мчится сегодня наш рыночный локомотив.

Прежде чем дать слово Кротову, мы выпили по стопке вина. К этому времени солнце переместилось к югу и, заглянув в комнату, нахально прилепилось лапой к коленям Веры Михайловны. Золотые волоски на ноге выше коленей пробудили во мне нездоровый интерес к тому, что было скрыто под юбкой. Волнению моему способствовало не только солнце, но и выпитое вино. Не исключено, что к виноградным гроздьям Кротов подмешал какой-то возбуждающей травки. Заметив, что мне понравились ее колени, Вера Михайловна загадочно улыбнулась.

Кротов вытер тылом ладони губы и, порывшись в памяти, прочитал стихи:

Осилив дрему, вышел в сад,

Где зрели гроздья винограда,

И безутешный листопад

Шатался по аллеям сада.

Его ладонь была жестка,

Когда он встретился со мною,

И улыбаясь с высока

Похлопал по плечу рукою.

Соседи жгли костер, дымок

Был горьковато неприятен.

В своем плаще из желтых пятен

Был листопад излишне строг.

И я запел, один в саду,

А может даже в целом мире,

У листопада на виду,

Себе подыгрывал на лире.

Мне везет на сомневающихся. Назвать Кротова безбожником у меня не поворачивается язык. В темном углу над диваном у него висит икона женщина с младенцем. Дробясь в полированной столешнице, солнце осыпает мадонну мелкими световыми пятнами и лицо ее кажется живым. Она даже зевнула, когда Кротов читал стихи, видимо, она слышала поэтов более эмоциональных. Но икона отнюдь не символ религиозности хозяина. Если у вас на полке лежит книга, это вовсе не значит, что вы ее прочитали. Икона Кротова не настолько дорогая вещь, чтобы на нее молиться. Висит себе и пусть висит. Самое противное, что современные иконописцы, следуя старым традициям, гонят халтуру, изображая Христа и ее мать, как кому заблагорассудится. А в это время в мастерской художника Юрия Дунского фантастические рыбы пробиваются сквозь водоросли в сердца зрителей, чтобы навевать им прекрасные сны о смежных мирах, в которых люди думают не о боге, а своих близких.

А Кротов между тем продолжает читать нам свои бутафорские стихи.

Две тени растворяются в тумане,

Одна из них поет свои куплеты,

Чтобы уменьшить боль сердечной раны,.

Другая вспоминает наше лето,

Зеленых трав таинственный дурман,

И освеживший тело южный ветер,

Зовущий под крыло далеких стран,

Разбросанных по маленькой планете.

Кротов читал стихи, и сорока на балконе слушала его, ни разу не шевельнувшись. Вера Михайловна снимала соринки с юбки, не поднимая глаз, но легкий румянец на щеках говорил не только о выпитом вине.

Родней чем звон колоколов

Мне звон колхозной кузницы.

Красноречивей всяких слов,

Звон был душою улицы.

Кузнец, веселым ручником,

Подручный тяжким молотом,

Играли так, что в горле ком,

И кровь кипела молодо.

И плуг, и дуги для замков,

И все, что их попросят,

Ковали двое мужиков,

Среди лугов и плесов.

Молчала церква, приуныв,

Что люди откликались

Не на ее пустой призыв,

А на кузнечный танец.

Теперь гудят колокола,

А кузница умолкла.

Стоит деревня без крыла,

Подачки ждет от бога.

Я почувствовал легкий укол ревности. Многие поэты писали на тему развала деревни, но так просто и трогательно — никто.

— За эти стихи надо выпить, — сказал я, — причем, выпить стоя.

— Может, водочки? — спросил Кротов.

— Как скажет, Вера Михайловна.

— Начали с вина, вином и закончим. У меня еще много работы.

Выпили, не вставая. Я не встал потому, что Вера Михайловна дала понять, что стоя пить за эти стихи не станет. А ставить женщину в неловкое положение не хотелось. Я догадывался, чем ей не понравились стихи Кротова. Вместо того, чтобы услаждать душу женщины стихами о любви, хозяин нажимал на политику.

Выйдя на балкон, Вера Михайловна протянула руку и сорока села ей на ладонь. Вот так с птицей на руке, Вера Михайловна прочла стихи Михаила Асламова:

Отвергну прощенье и жалость,

К чему нам все это “кино”.

Верни только самую малость,

Верни мне мгновенье одно.

Чтоб мог я опять среди ночи,

Проснувшись в холодном поту,

Как будто бы всех одиночеств

С груди отрывая плиту, —

В последнем усилии воли

Нащупать, дыша горячо,

Твое, дорогое до боли,

С тесемочкой узкой плечо.

Мне в этом прекрасном стихотворении не нравилась оторванная с груди плита, слишком резко она контрастирует с узкой тесемочкой на плече. Но стихи в исполнении Веры Михайловны были так прекрасны, что Коробов только развел руками.

— Я никогда не писал стихов о любви, — вздохнул он.

— Тогда прочти ты, Саша…

Я прочитал первое, что пришло в голову, и не о любви. а о дождике, который, неожиданно налетев, гулко застучал по упругой листве растений.

На реке хлопочет дождик.

Он висит на волоске.

Он следы от босоножек

Размывает на песке.

Он бежит веселым чертом,

Держит солнце за плечом,

Ощущение полета

В юном черте бьет ключом.

Затяжной неделю нудит,

А короткой проливной

Накрывает землю буйной

Освежающей травой.

Той упругой, той высокой,

Что из облака растет.

Превращается в потоки,

А не в скирды, —

нрав не тот.

По реке или по суше

Не идет он, а бежит,

И земля под этой тушей

Упоительно дрожит.

Тополя роняют листья

Не успевшие сгореть,

И не молнии, а мысли

Озаряют белый свет.

Стихи меня не радовали. С высоты моего возраста они казались пустыми, как звон колоколов в умирающей деревне. Да и читать мне не хотелось, каждая удачная строчка болью отзывалась в сердце Кротова. Он подозревал, что я покушаюсь на его соседку, но это было далеко не так. Спиртное всегда навевало на меня глубокую тоску. Не дочитав стиха, и не простившись, я сбежал по лестнице вниз, и вдогонку себе услышал злой окрик сороки. Примерно через полчаса ко мне на участок пришел Кротов с оставленной мною бутылкой водки.

— Ты, наверное, решил, что я ревную, поэтому и ушел. Напрасно. Вера обиделась на меня, обиделась, как девчонка, даже не разговаривает. В общем, получилось все очень даже не здорово…

У Кротова был такой виноватый вид, что я рассмеялся:

— Скажи, что у меня разболелся живот, и я «кабы чего не случилось» … А если хочешь, давай вернемся вместе?

— А как же живот?

— Кое куда сходил, кое что выпил и… в общем, я найду что сказать.

Где-то недельки через две Кротов принес специально для меня написанные стихи:

Подвел живот, а может стыд,

А может, дух перехватило,

Когда читал поэту стих

Поэт, не гнавшийся за стилем.

Читал я открыто, как дышал,

Мой стих был прост, но не настолько,

Чтобы поэт его вкушал

Как хлеб с колбасною прослойкой.

Стихи мне показались незаконченными, но я промолчал. Главное, как я понял. После моего ухода Кротов нашел общий язык со своей соседкой. Но даже не подозревал, что делала это Вера Михайловна в пику мне. Она догадывалась, что послужило причиной моего ухода.

Мы встретились на собрании садоводов. Кротов и Вера Михайловна сидели рядышком, он держал в руках несколько стандартный листков, а женщина что-то втолковывала ему, перетасовывая листы, как карточную колоду. После доклада председателя и словесных потасовок дачников, слово предоставили Виктору Кротову, и, слушая его стихи, я морщился, ощущая ноющую боль не только в зубах, но и в сердце.

Очнись униженный народ,

Пришла пора стрелять господ,

Взрывать их офисы и виллы,

Пока страну не разорили,

Вставай на битву, мой народ.

Призывы к бунту накалялись, как спираль электрической плиты. В них чувствовался не только накал, но и шорох красных знамен Революции. Но тянуло от лозунгов не теплом, а холодом. Дачники рукоплескали, но не думаю, что аплодисментами они поддерживали позицию поэта. Пока Вера Михайловна изо всех сил била в ладоши я поднялся и, под звенящий голос поэта трибуна медленно пошел на свой участок. Даже цветы посмеивались, глядя мне вослед. А я представлял, как ликует сейчас душа Кротова: ведь он уверен, что меня гонит от него зависть, что я тот самый — чванный, напыщенный, назойливый, при виде которого даже Брут терял терпение, и, сославшись на срочные дела, уходил прочь.

Однажды, проходя мимо, Вера Михайловна окликнула меня:

— Здравствуйте, Александр, можно вас на пару слов?

Мы сошлись на крылечке. Она в черной юбке, в белой кофточке, стояла в потоке солнечного света, смуглая и сладкая, как шоколадка с вкраплениями орешков, и по какому-то особенному блеску в глазах я понял, что она пришла пригласить меня на скромную свадьбу с поэтом-трибуном Кротовым.

— Ты сам толкнул меня в объятья Виктора, но… это не мой мужчина… понимаешь?

Я все понимал:

— А свадьба когда?

— Разве что, как в прошлый раз, четверо под одной крышей.

— А кто же четвертый?

Вера Михайловна расхохоталась.

— Про сороку забыл!

Все еще смеясь, она присела на низенькую скамеечку, оголив почти до трусиков свои смуглые в золотистых волосках ноги, и я понял, что Кротов для нее только крыша, под сенью которой можно будет провести разведку по глубоким тылам врага. Вдруг, да найдется в каком-нибудь окопе мужчина, с которым можно будет не только читать стихи, и вспоминать социалистическое прошлое…

Скатываясь к морю солнце розовело, будто видело в нем достойного его страсти сожителя. А может, зацепившись за сухое дерево, оно порвало что-то из своих огненных одежд, и ему было стыдно предстать перед морем в столь непривлекательном виде. Оно ведь совсем еще юное наше Солнце, и мы скучаем по нему когда облака с океана впадают в долгую спячку. Конечно, облака дают солнцу возможность немного отдохнуть от сосущих сигареты женщин и отупевших от пива мужчин. А еще больше, от вздымаемого человечеством смрада.

А в тот вечер солнце вообще чувствовало себя неважно. Ему нашептал ветер, что некто Иван Карпенко написал стихи о Солнце и собрался читать их девушке при лунном свете. А лунный свет это фикция, Луна без Солнца — черная болванка, а корчит из себя богиню любви.

Солнце недолюбливает поэтов, все, что они о нем написали — ложь. Слушая эту ложь Солнце приходит в негодование, тогда-то и возникают солнечные бури, от которых поэты страдают припадками мигрени, даже не подозревая, что причина их болезни находится внутри их.

О Солнце писал Николай Асеев:

Перуне, Перуне, Перуне могучий,

Пусти свои стрелы за темные тучи,

Что б к нам бы вернулись те черные стрелы,

На каждую выдай по лебеди белой…

Солнце недоумевало: он что, собирается перестрелять всех лебедей, и вместе с добычей присвоить все мои стрелы? Маяковский тот вообще напился до того, что вместо одного Солнца увидел сто сорок. Солнцу нравился Пушкин:

Ты, Солнце святое, гори!

После таких стихов жить хочется.

Я мог бы стать хорошим кузнецом, поваром, даже журналистом, если бы однажды вечером воспаленное воображение не выдало на гора несколько поэтических строчек, которые к моему стыду и восторгу были опубликованы в газете «Макеевский рабочий». Стихи я написал о себе, мальчике с изможденным телом и дерзкими замыслами.

Худенькие щечки и глаза живые,

Жаждешь все потрогать, хочешь все узнать.

Почему смертельны раны ножевые,

Почему рукою солнца не достать.

Как это взлетают в поднебесье птицы

И о чем с рекою шепчется камыш.

Подрастешь, узнаешь, синеглазый рыцарь,

Дел великих много в жизни совершишь.

Подрастай мальчонка, ты построишь зданья,

С них достанешь солнце сильною рукой,

Птицею взметнешься в дали мирозданья.

Ты всего достигнешь, соколенок мой.

Поскольку все мы в детстве были соколятами Сталина, в тринадцать лет я не мог выйти за стереотипы мышления. Хотя для мальчишки — не плохо, — как сказал поэт Михаил Фролов. В стихах не было блеска, которым отмечено рождение каждого незаурядного поэта. К тому же время не способствовало накоплению знаний. Да и Луна была не лучшим светильником для устремленного к познанию мира подростка. Тот, кому приходилось читать книги при лунном свете, помнит, как оживали герои романов, заполняя сад, как садились на грубо сколоченный стол, и вели разговоры, смысл которых я не всегда мог постичь. Меня окружали падшие пророки, жадные банкиры, кладоискатели, гулящие женщины и умирающие в бессмысленных войнах солдаты.

Литературные герои были прекрасны, у каждого из них была своя жизнь. Одни служили королям, другие охотились на них, как на диких зверей, третьи сражались на ринге, за возможность купить винтовки для мексиканской революции.

Два мира толклись вокруг меня: реальный с постоянными ссорами родителей и спящими под забором алкашами и мир литературных героев, жизнь которых была не менее скверной, но осмысленной. А какой смысл в жизни алкоголика, или вечно недовольных собой родителей. В книге, когда ее читаешь при лунном свете или нервно вздрагивающем пламени свечи, жизнь людей выглядит не только загадочной, но и осмысленной. Люди выходят из своих потных тел, чтобы стать героями своего времени. Однажды я последовал их примеру, перебрался из реального мира в мир литературных героев. Оказавшись в пустом доме наедине с «Серой мышью», как символом пропитой жизни, я задумался о смысле существования человека на земле. Я никогда не курил, опасаясь, что живя в мире литературных героев, могу поджечь книгу и сгореть с ними заживо. Я не пил, опасаясь отпугнуть Натали Бунина своим зловонным дыханием. Я не мог усидеть дома потому, что книжные люди вечно куда-то спешат, говорят, влюбляются, стреляются на дуэлях, а главное — всегда становятся на защиту обездоленных. Я возненавидел реальность, с обвалами в угольных штреках, с выбросами газа, си вечной усталостью от непосильного для меня труда.

Ты склонилась на плечо, ты чувствовала —

Я не просто Человек, я — Бог

Изгнанный предчувствием искусства

Ночью за родительский порог.

Я один, куда идти, не знаю.

Я оглох, ослеп и облысел.

Я не знаю даже, кто такая

На плечо склонилась мне, присев.

Иногда я путал реальных женщин с литературными. Реальные казались мне плоскими, лишенными лунного сияния, зато совокупление с госпожою Бовари приводило меня в восторг, а Лодка Максима Горького показывала мне образец женской груди, приглашая в забитые тьмою овсы.

Помню женщину с огромными карими глазами, теплый августовский день в грибном лесу. Женщина смотрит мне прямо в глаза, ее ароматные губы слегка приоткрыты, — она пришла со мной в этот лес, чтобы изменить мужу, и я просто обязан помочь ей сделать это, ведь он изменил ей с моей женой. Я не знаю, так ли это, но женщина утверждает, что так и я ловлю губами ее ускользающие губы, чувствую ее грудь, упруго вздрагивающий живот. Я чувствую женщину, но не чувствую, что жажду войти в этот родник. В моем подсознании живет мысль, что через минуту она станет мне в тягость, потому, что и я и она делаем все не так, как обычно делают это мои любимые литературные герои.

— Бог всегда при мне, — говорит подруга жены Людмила Кравчук, — когда я чувствую, что мною овладевает скука, я говорю: Боже, возьми мои заботы на себя! И сразу на душе становится, как в летний день спокойно и солнечно. Верующий человек не знает, что такое одиночество. Его не мучают ночные кошмары, не донимает бессонница. Он влачит растительное существование, опыляет голубку, а не женщину, а женщина в каждом голубе видит Бога. Прилетевшего к ней, чтобы сотворить очередного пророка. Поэтому, поэт, заявивший о себе, как о магистре бессонницы, мне всегда был близок и поняте6

Ах уж эти бессонницы

Кто их, как я испытал,

Я магистр бессонниц, я — мастер!

Думаете, я назову вам имя автора! Догадайтесь сами, не все любят яблоки, пропущенные через соковыжималку, иногда очень хочется пожевать в свое удовольствие, щелкая при этом языком, как это делают поглощающие добычу птицы.

В настоящее время эти ненасытные дамы (я говорю о бессонницах) приходят ко мне за полночь и тараторят о чем угодно, только не о себе. Я даже не спрашиваю, зачем они пришли. Раньше я много путешествовал в своих цветных снах, перелетал с континента на континент, проникал в смежные миры, где встречался с покинувшими землю друзьями и родственниками. Я заметил, что сны образованнее и богаче бессонниц. Они помогали мне раскрыться не только в страстях, но и в желаниях. А бессонницы трясут грудками, а прикоснуться к ним не разрешают. Не твои, дескать, это тренажеры, не твои игрушки. Но зачем, скажите, тогда приходить? Зачем липнуть к потерявшему крылья мужчине? Однажды я попытался напоить одну особенно назойливую даму, она пить пила, но не пьянела. От бутылки водки у нее даже щеки не порозовели. Зато я три дня после этого мучился головной болью, и в стихах обозвал бессонницу шлюхой. Думал — отстанет. Куда там! Стоило мне закрыть книгу и выключить свет, она — тут как туту. Села в ногах и смотрит в душу черными цыганскими глазами.

— Хочешь, верну тебе твое прошлое? Потрешься среди своих, проведаешь одну из своих мымр, а то ведь забывать стал…

Меня к мымрам не тянет. Всем им теперь за шестьдесят, а обремененная годами Муза ничего кроме горечи на языке не оставит. У нее ноги отваливаются от тазобедренного сустава, не гнется спина, а шейный хандроз мешает сосредоточиться на главном.

С утра спины не разогнуть,

Скрипит сустав коленный.

Боль опоясывает грудь

От колики мгновенной.

Хандроз отзывчив на мороз,

Сжимает снег сосуды.

Кому, ответьте на вопрос,

Нужны такие люди?

Меня бы в космос запустить

Без молока и сала.

Но чтобы было с кем кутить,

Что б я не просыхала.

Мой муж алкаш с утра спешит

Промыть сосуды водкой,

Он без болячек будут жить

С любой метеосводкой.

От такой несправедливости у женщины на глазах закипают слезы. Книгу стихов она предлагает назвать просто: «Обида». Я соглашаюсь. С таким названием книжка будет смотреться очень даже не плохо:

Наталья Будникова

«Обида»

А ниже подзаголовок: «Сборник женских обид»

Вместо эпиграфа к сборнику можно взять четверостишье Будниковой:

Обида — экая невидаль.

Жене обидно уже то,

Что муж зовет ее фригидной,

А хахаль ходит за жратвой.

Не думаю, что все хахали такие обжоры. Просто Будниковой не повезло. У мужа не та подвеска, а у хахаля вместо желудка — мусороперерабатывающий комбинат. Лично для меня женщине полезнее в постели, чем за столом. И лучше без спиртного, ведь водка обостряет желание, а не чувственность.

Я нежною была, я ворковала,

Облизывала с ног до головы,

А он мне заявил, что водки мало,

Для болевых потребностей вдовы.

Я налила стакан, он выпил залпом

И сразу скис, забыв зачем звала.

Уснул, не реагируя на запах

Мужчины, превращенного в козла.

Природу женской обиды я не изучал, возможно, она действительно так сильная, что запросто может превратить мужчину в козла. Но, скорее всего, любовник, о котором пишет Будникова, был козлом изначально. Она просто не заметила венчающих его голову рогов. Тут уже надо обижаться только на себя. А главное, не провоцировать мужика на выпивку. Пусть сначала дело делает, а потом, можно и выпить, если, конечно, он заработает на выпивку.

Прошу остаться, он рукою машет.

Он путается в собственных шнурках.

А я его взяла на распродаже,

За триста баксов, не мужчина — ах!

Работал мало, обещал очнуться,

Но нестыковка, видимо, была

Не только в сексе, но и в наших чувствах —

За что я триста баксов отдала!

А я и не подозревал, что наряду с собако-кошачьим рынком существует выставка распродажа мужчин.. Если это так, почему молодые здоровые мужики ковыряются в помойках, а не выставляют себя на утеху зажиточным дамам.

Я знаю пишущих женщин, которые меняют любовников чаще, чем свое мировоззрение. Сегодня они язычники, завтра — православные, а клюнет на их красоту чечен, начинают исповедовать ислам. Правда, на их творчестве это почти не отражается. Разочаровавшись в классических размерах русского стиха, они пишут хайку:

Мотылек сел на мои волосы,

И улетел,

Оставив вместо золота седины.

Я выбрал лучшее из того, что написала Наталья Будникова в виде хайку.

Но в свою книжку «Обида», она обещала хайку не включать. Для нее будет достаточно обид, записанных русскими классическими размерами.

Не на себя обиделась

И даже не на власть,

Когда мужского вида

Поэту отдалась.

Всю ночь читал мне оды,

Элегии читал,

Не делая погоды,

Над телом пролетал.

Что ни говори, не везет пишущим женщинам с мужиками.